Аквилейский патриархат

Аквилейский патриархат — автономная (а в VI—VII веках непризнанно автокефальная) Церковь, каноническая территория которой охватывала северо-восточные области современной Италии (области Венеция, Фриули-Венеция-Джулия), Словении, частично Хорватии (полуостров Истрия). Есть сведения о наличии собственного богослужебного обряда. После примирения с Римом (698 год) епископы Аквилеи сохранили титул патриархов и были крупными феодальными государями. Патриархат был упразднён в 1751 году, его территории разделены на два архиепископства.

Ранняя история

Местная традиция утверждает, что жители Аквилеи были обращены в христианство евангелистом Марком, а первым епископом стал его ученик святой Ермагор. Мученические акты последнего датируются только концом VI века, а местные уроженцы блаженный Иероним и Руфин не упоминают ни о Ермагоре, ни о проповеди Марка в Аквилее. Учитывая, что в VI веке епископ Аквилеи порвал общение с Римом и принял сан патриарха, можно предполагать, что легенда о Марке и Ермагоре могла родиться «задним числом» для оправдания нового статуса местной Церкви.

Первым несомненным епископом Аквилеи является Иларий, сведения о котором датируются 276 годом. В IV веке Аквилея становится авторитетным церковным центром. Епископ Валериан (369—388) провёл антиарианский собор 381 года, на котором председательствовал Амвросий Медиоланский; авторитет этого собора на Западе был выше, чем у «восточного» и с оговорками признанного II Вселенским I Константинопольского (381). Преемник Валериана Хроматий участвовал в горячей полемике Иеронима и Руфина о богословском наследии Оригена и вместе с папой анафематствовал книгу Оригена «О началах». В IV веке аквилейские епископы пользовались митрополитанской властью над территорией Венеции, Истрии, северо-западной части Иллирика, восточной части Реции Второй и южной части Норика. Из сохранившихся источников видно, что аквилейское богослужение имело ряд характерных особенностей, позволяющих говорить об особом аквилейском обряде.

Схизма с Римом и возникновение патриархата

В V — VI веках город Аквилея был неоднократно разорён в результате варварских нашествий: в 407-408 годах — вестготами Алариха, в 452 году — гуннами Аттилы, в 590 году — лангобардами. В результате город был полностью разрушен, жители спасались на островах близлежащих лагун (в том числе, в будущей Венеции), а Павлин I Аквилейский перенёс кафедру в Градо — древний порт Аквилеи (568 год). Разрушение Аквилеи совпало с ростом влияния местных епископов, принявших сан патриархов.

В ходе разгоревшегося в Церкви спора о «трёх главах» (см. Пятый вселенский собор) Павлин I Аквилейский твёрдо и убеждённо выступал против инициированного Юстинианом I осуждения «трёх глав». Так как римские папы Вигилий и Пелагий I были в этом вопросе непоследовательны, Павлин I разорвал общение с Римом, на местном соборе отверг осуждение «трёх глав» (558 год) и вскоре принял сан патриарха. Таким образом, с 558 года Аквилейская церковь в самовольном порядке стала автокефальной и порвала евхаристическое общение не только с Римом, но и со всей Православной церковью, которая на Пятом Вселенском соборе осудила «три главы». Аквилейские патриархи объявили себя защитниками Халкидонского собора, якобы преданного в Риме; новый кафедральный собор в Градо был освящён в честь Евфимии — покровительницы Халкидонского собора; совместно с миланскими архиепископами аквилейцы вели жёсткую полемику с римскими папами.

В 568 году Северная Италия была захвачена лангобардами; миланские архиепископы, теперь защищавшие православие в арианском окружении, поспешили примириться с Римом (572 год), хотя отдельные епархии оставались в схизме до 649 года. В этих условиях Аквилея осталась единственной духовной противницей пап, и Римская церковь предпринимала неоднократные попытки вернуть аквилейских патриархов в лоно Православной церкви. Папа Григорий I вызвал аквилейцев на совещание в Рим, равеннский экзарх предложил военную интервенцию против Градо. Но аквилейский патриарх обратился с жалобой к императору Маврикию, и последний запретил предпринимать насильственные действия против Градо.

В конце VI века территория Аквилейского патриархата оказалась разделена между Византией и лангобардским герцогством Фриуль, и лангобардские герцоги из политических соображений поддерживали схизму. В 607 году избранный в Градо аквилейский патриарх Кандиниан вступил в евхаристическое общение с римским папой Бонифацием IV. Противники примирения с Римом избрали епископа Фриульского альтернативным патриархом Аквилеи. Так в 607 году единый Аквилейский патриархат распался на два:

• Аквилейский патриархат с кафедрой в Градо (после 700 года назывался Патриархат Градо, в 1451 году кафедра перенесена в Венецию, и патриархи стали именоваться венецианскими) располагался на территории, подконтрольной Византии, и имел евхаристическое общение с Православной церковью (о его дальнейшей истории смотри Патриарх Венеции);
• Аквилейский патриархат с кафедрой в Кормонсе (впоследствии перенесена в Чивидале, потом в Удине) располагался в лангобардском Фриуле и находился в схизме из-за непринятия Пятого вселенского собора (о его дальнейшей истории смотри настоящую статью).

В 698 году поместный Аквилейский собор наконец-то признал правильным осуждение «трёх глав», согласившись, тем самым, с Пятым вселенским собором. Окончательно схизма с Римом завершилась под давлением лангобардского короля Куниберта на соборе в Павии (700 год). Патриарх Аквилеи принял решения Пятого вселенского собора и вступил в общение с римской кафедрой. Таким образом, аквилейская схизма продолжалась в общей сложности 150 лет.

Примирение с Римом и расцвет патриархата

После 700 года Аквилея и Градо представляли собой раздельные церковные кафедры и патриархаты. Резиденция патриарха Аквилейского в 627 году была перенесена в Кормонс, а в 730 г— в Чивидале. После завоевания Северной Италии франками аквилейские патриархи перешли под покровительство Карла Великого, и последний выдал патриарху Павлину II грамоту, подтверждающую права аквилейского клира на самостоятельное избрание патриарха.

Значение Аквилеи особенно возросло в правление Павлина II, участвовавшего в походах Пипина Итальянского против аваров и словенцев, а затем отправлявшего к ним миссионеров. В 796 году Павлин II и епископы Зальцбурга и Пассау, также занимавшиеся миссионерством на приграничных территориях, подписали соглашение о принципах миссионерской деятельности среди аваров и словенцев. Косвенные данные из топонимики, археологии, а также литургики позволяют предположить, что аквилейские миссионеры работали на всей территории славянского княжества Карантания. Преемники Павлина II, Урс (805—810) и Максенций (810—837), вступили в конфликт с зальцбургскими епископами о том, где должна проходить граница между патриархатом и епископством в Карантании. Урс оперировал документами до-лангобардской эпохи, а зальцбургские епископы ссылались на решения пап Захарии, Стефана II и Павла I. В 811 году Карл Великий вмешался в спор и провёл границу между Аквилейским патриархатом и Зальцбургским архиепископством по реке Драва.

При патриархе Урсе аквилейские миссионеры проповедовали в хорватской Далмации, а также, возможно, в Паннонии и Моравии. Есть основания предполагать, что Кирилл и Мефодий переводили на славянский и латинские тексты аквилейского обряда.

С X века аквилейские патриархи становятся верными союзниками императоров Священной Римской империи и крупными феодалами. Патриарх Поппо (1019—1044) получил право чеканки собственной монеты и вёл большое строительство, в том числе аквилейской базилики Теодориана. Впоследствии к Аквилейскому патриархату были присоединены земли в округе Фриули и территории Карниолы (1077 год) и Истрии (1209 год). На Римском соборе 1047 года патриарх Аквилеи занимал почётное четвёртое место (после папы, архиепископов Милана и Равенны).

Закат и упразднение патриархата

В XIII-XIV веках, когда кафедра аквилейских патриархов переместилась в Удине, начинается постепенный упадок патриархата. В 1419—1420 годах Фриули было завоевано Венецией, и кафедра патриархов вновь вернулась в Аквилею. С этого момента аквилейские патриархи выбирались только из граждан Венеции. По соглашению 1445 года все земли Аквилейского патриархата перешли к Венеции, за исключением самой Аквилеи, Сан-Вито и Сан-Даниэле-дель-Фриули, в 1509 году аквилейский патриархат оказался под контролем Габсбургов.

В 1751 году папа Бенедикт XIV по настоянию Марии-Терезии упразднил патриархат и основал архиепископство Удине (с епархиями Венеция и Истрия) и Гориция (епархии Комо, Тренто, Падена и Триест) на его месте.

См. также

• Патриарх Венеции
• Аквилейский обряд
• Аквилейские соборы en:Councils of Aquileia

Источники

• [www.klikovo.ru/db/book/msg/4867 Карташёв А. В. «Вселенские соборы»]
• [www.pravenc.ru/text/%D0%90%D0%BA%D0%B2%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D1%8F.html Аквилея — статья в Православной энциклопедии]
• [www.hierarchy.religare.ru/h-cathol-aquil.html Аквилейский патриархат в проекте «Иерархия церквей»]

Отрывок, характеризующий Аквилейский патриархат

– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.