Энтуисл, Пег

Пег Энтуисл
Peg Entwistle
Дата рождения:	5 февраля 1908(1908-02-05)
Место рождения:	Порт-Толбот, Уэльс
Дата смерти:	18 сентября 1932(1932-09-18) (24 года)
Место смерти:	Голливуд, Лос-Анджелес, США
Профессия:	актриса
Карьера:	1925—1932

Пег Энтуисл (англ. Peg Entwistle, 5 февраля 1908, Порт-Толбот, Уэльс — 18 сентября 1932, Голливуд, Лос-Анджелес, США) — британская актриса, известная тем, что покончила жизнь самоубийством, спрыгнув с буквы «H» знака Голливуда.

Биография

Детство

Миллисент Лилиан Энтуисл (англ. Millicent Lilian Entwistle) родилась в уэльском городе Порт-Толбот. Первые восемь лет своей жизни она провела в Лондоне. Мать девочки, Эмили, умерла, когда Пэг была ещё совсем маленькой. Несколько лет спустя её отец женится во второй раз. Его избранницей становится Лауретта Росс, родная сестра актрисы Джейн Росс. Вскоре у пары рождаются двое сыновей: Мильтон и Роберт Бликс.

В 1916 году отец перевозит семью в США, где он получил место менеджера бродвейского продюсера Чарльза Фромана, ознаменовав тем самым начало нового этапа в жизни Пэг.

Первые годы в США

Спустя 5 лет после переезда в США с интервалом в один год Пэг теряет обоих родителей. Сначала в 1921 году от менингита умирает Лауретта Росс, а затем 2 ноября 1922 года трагически погибает отец. Он попадает под колеса лимузина на Парк-авеню в Нью-Йорке. После смерти Роберта в автокатастрофе опеку над детьми оформил их родной дядя, Чарльз Энтуисл, на тот момент менеджер актёра Уолтера Хэмпдена, а также его жена актриса Джейн Росс.

Учёба в театральной студии

С раннего детства Пэг мечтала стать актрисой. В 1924 году она переехала в Бостон, где поступила в театральную студию Генри Джуитта (в настоящее время Хантингтон). Среди её учителей была прославленная актриса Бланш Юрка. Под её руководством Пэг получала роль в каждой постановке пьес Генрика Ибсена и уже в 16 лет была подающей большие надежды актрисой.

Одной из первых ролей Энтуисл стала роль Едвиги в пьесе «Дикая утка», которой восхищалась Бетт Дэвис, указывая позже в своих мемуарах, что в то время хотела быть похожей на Пег Энтуисл. Вскоре после этого актриса была принята в группу Нью-Йоркской театральной гильдии.

Бродвейские постановки

В 1925 году при содействии друга и начальника её дяди, актёра Вальтера Хэмпдена, Пэг впервые выходит на Бродвейскую сцену. Ей достается бессловесная, ничем не примечательная эпизодическая роль служанки в постановке «Гамлет». Дебют прошёл удачно, молодая актриса сумела обратить на себя внимание взыскательной публики.

В июне 1926 года состоялся её бродвейский дебют уже в составе труппы Нью-Йоркской театральной гильдии в пьесе «Человек из Торонто», где она исполняла роль Марты. В дальнейшем пьеса выдержала 28 постановок. В последующие шесть лет Энтуисл появилась в десяти бродвейских постановках. В числе её партнеров были Уильям Жилетт, Боб Каммингз, Лоретт Тэйлор и Дороти Гиш. Самой выдающийся работой Энтуисл стала работа с Сидни Толером в пьесе «Томми». В течение 1927 года эта пьеса ставилась на сцене 232 раза.

В апреле 1927 года Пег Энтуисл вышла замуж за актёра Роберта Кейта, однако вскоре пара объявила о разводе. Помимо обвинений в жестокости, Энтуисл упрекала мужа в том, что он не удосужился рассказать ей о том что был ранее женат и имеет шестилетнего сына, Брайана (тоже в будущем известного актёра).

В перерывах между Бродвейскими постановками Энтуисл и другие актёры ездили в турне, посвященное десятилетнему юбилею театральной труппы. Организацией турне лично занимался великий Бернард Шоу. Независимо от того, в какой пьесе Пег принимала участие, она неизменно получала восторженные отзывы о своей игре, даже если критики были явно недовольны постановкой в целом. Каждую неделю играя новую роль, Пег приобретала все большую популярность в широких кругах зрителей. Информация о ней чаще появлялась в прессе, например, ей посвящены статьи в воскресном выпуске «New York Times» (1927) и газеты «Oakland Tribune» (1929).

В начале 1932 года Энтуисл в последний раз вышла на бродвейскую сцену в пьесе Джеймса Мэтью Барри «Alice Sit-by-the-Fire». В паре с Энтуисл должна была играть Лоуретт Тэйлор, однако из-за того, что у Тэйлор были явные проблемы с алкоголем, постановку два раза приходилось отменяли и возвращать деньги за купленные билеты. В конечном итоге пьесу сняли с репертуара, а Энтуисл и другими актёрам вместо обещанных процентов с продаж билетов выдали лишь жалование за неделю.

Работа в Голливуде

В мае 1932 года Пег Энтуисл уезжает в Лос-Анджелес, где играет в театре Беласко в пьесе Ромни Брента «Сумасшедшие надежды». После закрытия показа в июне того же года она решила возвратиться в Нью-Йорк, но кинокомпания «RKO» предложила ей попробовать себя в кино и пригласила на пробы. Энтуисл согласилась, и вскоре получила свою первую и единственную роль в кино — роль Хейзл в фильме «Тринадцать женщин».

Несмотря на звездный состав актрис: Мирну Лой и Айрин Данн, на тестовом показе фильм получил плохие отзывы, после чего киностудия перемонтировала фильм, существенно урезав при этом экранное время Энтуисл.

В этот момент страна переживала разгар Великой депрессии. Четверть населения страны составляли безработные, около половины граждан жили за чертой бедности. В стране то и дело вспыхивали голодные бунты, которые жестоко подавлялись. В Лос-Анджелесе стало крайне сложно найти роли, денег едва хватало на самое необходимое, вернуться в Нью-Йорк не представлялось возможным. Чувство собственной невостребованности крайне угнетало Энтуисл, она все чаще впадала в депрессию. Узнав о том, что её роль в «Тринадцати женщинах» значительно урезали, актриса отчаялась окончательно.

Самоубийство

Пятничным вечером 16 сентября 1932 года Пег Энтуисл оставила родным записку, что отправилась к друзьям. Больше живой её никто не видел. В воскресенье 18 сентября в полицейском участке раздался звонок, и неизвестная женщина сообщила, что наткнулась около знака Голливуда на женскую туфлю и аккуратно свёрнутое пальто, неподалёку она нашла женскую сумочку с предсмертной запиской внутри. На дне тридцатиметрового оврага женщина увидела тело. Неизвестная не хотела ненужной огласки, поэтому подобрала брошенные вещи, свернула их в узелок и оставила у дверей полицейского участка. Прибывшие по вызову полицейские обнаружили тело прилично одетой женщины со светлыми волосами и голубыми глазами.

Полицейские восстановили картину произошедшего: женщина взобралась вверх по служебной лестнице, являющейся одновременно каркасом буквы «Н» знака «HOLLYWOODLAND», и бросилась вниз с пятидесятиметровой высоты.

Предсмертная записка в её сумочке гласила:

«Наверное, я трусиха. Простите меня за все. Если бы я сделала это намного раньше, то многих могла бы избавить от боли. П. Э.».

Вскрытие тела показало, что смерть наступила в результате множественных переломов костей таза, каких-либо злоупотреблений алкоголем отмечено не было. В связи с тем, что у женщины не было никаких документов, газета «Los Angeles Times» опубликовала предсмертную записку, в надежде, что инициалы подписи будут опознаны. В результате в полицию обратился дядя Пэг Энтуисл, Гарольд, который впоследствии опознал тело в морге. Несмотря на то, что смерть с большой вероятностью наступила именно 16 сентября, в свидетельстве о смерти указана дата 18 сентября, день обнаружения тела. Её тело кремировали и похоронили возле могилы отца в Глендейле (штат Огайо).

Ссылки

• Пег Энтуисл (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [ibdb.com/person.php?id=39652 Пег Энтуисл] (англ.) на сайте Internet Broadway Database
• [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=4704 Пег Энтуисл] (англ.) на сайте Find a Grave

Отрывок, характеризующий Энтуисл, Пег

– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.