Пекур, Луи

Луи Пекур
Louis Pécour или Pécourt
Гравюра по портрету работы худ.Робера Турньера
Имя при рождении:	Louis-Guillaume Pécour (Pécourt)
Дата рождения:	10 августа 1653(1653-08-10)
Место рождения:	Париж, Франция
Дата смерти:	22 апреля 1729(1729-04-22) (75 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Профессия:	артист балета, балетмейстер, балетный педагог
Гражданство:	Франция Франция

Луи-Гийо́м Пеку́р (фр. Louis-Guillaume Pécour (ou Pécourt); 10 августа 1653 (Русская балетная энциклопедия называет и другие возможные даты рождения: 1651 и 1658), Париж — 22 апреля 1729, Париж) — французский балетный артист и хореограф, один из самых первых профессиональных балетных деятелей.

Биография

Ученик и последователь Пьера Бошана, первого теоретика балетного искусства, сформулировавшего основные правила и позиции классического балета и его терминологию, основоположника и первого директора балетной труппы Королевской академии музыки. Дебютировал в 1671 году в трагедийном балете «Психея», сочиненным по заданию Людовика XIV величайшими литераторами эпохи Мольером, Пьером Корнелем и Филиппом Кино на музыку Ж.-Б.Люлли и поставленным Пьером Бошаном.

В 1674 году на сцене Парижской академии музыки Луи Пекур исполнил партию Кадма в лирической трагедии Люлли «Кадм и Гермиона». Вскоре он стал первым танцовщиком, исполнителем главных партий. Баланчин в своей Хронологии отмечал: «Он был „красив и хорошо сложен“, танцевал „со всевозможным благородством“, всегда появлялся на сцене „с грацией и энергией“ и был „так учтив в беседе, что величайшие вельможи находили удовольствие в его компании“». В дальнейшем Пекур постоянно выступал в балетах, поставленных своим педагогом, и постепенно сам стал создавать хореографические номера.

В марте 1687 года, когда по смерти композитора Жана-Батиста Люлли Пьер Бошан должен был занять его место по работе в лицее Людовика Великого, Луи Пекур занял место своего педагога в Королевской академии музыки, став там директором балетной труппы, и занимал этот пост до самой смерти. В 1687 одновременно с директорством в балетной труппе он получает еще одну должность, в которой пробыл до 1703 года, — суперинтендант королевских балетов.

Более всего Пекур танцевал в операх и балетах композитора Жана-Батиста Люлли, с которым постоянно сотрудничал Пьер Бошан: «Тезей» (1675), «Атис» (1686), «Беллерофон» (1680), «Триумф любви» (1681), «Персей» (1682), «Храм мира» (1685).

Как хореограф он поставил танцы в очень большом количестве опер, среди которых «Ахилл и Поликсена» Ж.- Б. Люлли (1687), «Семела» М.Маре (1709), «Суд Париса» Бертена (1718) и мн. др.. Также ему приписывается создание хореографии балета Андре Кампра «Галантная Европа» (1697, театр Пале-Рояль) — одного из первых произведений жанра оперы-балета.

Особенно прославилась его постановка, созданная совместно с Пьером Бошаном, 21 января 1681 г. в замке Сен-Жермен спектакля «Триумф любви» (Le Triomphe de l'Amour) на музыку Люлли. В представлении принимали участие как профессиональные танцовщики, так и вельможи королевского двора Людовика XIV, в том числе члены королевской фамилии и их свиты: принцы, принцессы, герцоги, королевские любовницы etc. Через четыре месяца это же представление состоялось на театральной сцене Парижской оперы, и все женские роли там исполняли женщины, что являлось большим новшеством времени (до того профессиональный балет был исключительно мужским — он и родился из мужского занятия фехтования), а в сольном танце выступала балерина мадмуазель Лафонтен. Другую женскую партию исполняла Мария-Тереза де Сублиньи, в скором времени сменившая Лафонтен в качестве балетной примы.

За свою жизнь Луи Пекур создал множество танцевальных постановок как на сцене Академии музыки, так и при королевском дворе и в иезуитской школе им. Людовика Великого.

В 1701 в Париже была издана книга «Хореография, или Искусство записи танца», это первая большая теоретическая книга о балете, которую собрал и разработал Р.-О. Фёйе (Raoul-Auger Feuillet), однако по мнению Баланчина, авторство долго приписывалось Луи Пекуру, танцевальные разработки которого вошли в эту книгу.

Скончался Луи Пекур 22 апреля 1729 года на сцене Королевской Академии музыки во время представления оперы Андре Кампра «Танкред», где был занят в танцевальном дивертисменте.

Отрывок, характеризующий Пекур, Луи

– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.