Пелайо

Пелайо Pelayo<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Статуя Пелайо в долине Ковадонги</td></tr>
король Астурии
718 — 737
Предшественник:	—
Преемник:	Фавила
Рождение:	ок. 690
Смерть:	737(0737)
Отец:	Фавила, герцог Кантабрии
Супруга:	Гаудиоса
Дети:	Фавила, Гермесинда

Пела́йо (исп. Pelayo, лат. Pelagius, астурлеон. Pelayu; ок. 690—737) — вестготский аристократ, король Астурии, правивший в 718—737 годах. Происхождение Пелайо остаётся невыясненным, мнения историков по этому вопросу расходятся. Готские хроники называют его «благородным готом». В завещании Альфонсо III (869 год) говорится, что «король передаёт священнику Сиснандо церковь Санта-Мария-де-Tenciana (Tiñana, Siero), которую его дядя Альфонсо II получил от прадеда Пелайо». Таким образом, этот документ даёт территориальную привязку имени Пелайо к центральной части Астурии, но не позволяет определить место более точно.

Пелайо замедлил продвижение мусульман на север Пиренейского полуострова и положил начало Реконкисте. Считается, что он основал Астурийское королевство, хотя недавние археологические исследования дают основания полагать, что скорее это была некая группа людей, объединённых одним лидером. Во всяком случае, имеется указание на то, что астурийцы выбрали его принцепсом (принцем, главой) по вестготскому церемониальному обряду.

Биография

После того как король вестготов Родерих потерпел окончательное поражение от арабов, остатки вестготской армии отступили в Астурию. Здесь же укрылись магнаты южной и центральной Испании, а также часть епископов. Под защитой гор, среди ущелий и пещер, очень удобных для обороны, они были готовы дать решительный отпор врагам. Однако сообщение о гибели Родериха заставило их подумать о необходимости избрать ему преемника. Они остановили свой выбор на Пелайо. Вот как это событие описано в летописи:

И он [Пелайо], отправился в горы, собрал всех людей, имевших право голоса, и поднялся на высокую гору Asseuua. Он повелевал всем астурийцам, собравшимся на совет, и они избрали его своим принцепсом. — Chronica Rotensis

Приняв власть в такое трудное время, молодой Пелайо поначалу не мог добиться успеха, так как войско его было очень немногочисленно. С приближением арабов Пелайо удалился в предгорья Пикос де Эуропа (714). Здесь христиане успешно боролись с врагами. Пелайо отступил в горы и в битве в долине Ковадонги (718) разгромил высланный против него отряд под командованием арабского военачальника Алькамы. Сам Алькама был убит в сражении.

Небольшая победа христиан в долине Ковадонги имела очень большое значение, хотя решала судьбу лишь небольшой территории. После неё арабы ушли из северо-восточной Астурии. Так было положено начало Реконкисте — многовековой войне испанцев за изгнание мусульман. Все попытки Кордовских эмиров захватить Астурию были отражены Пелайо.

Постепенно он смог расширить своё королевство, выдав свою дочь Гермезинду замуж за сына своего восточного соседа, герцога Кантабрийского - Петера. Именно зять Пелайо, будущий третий король Астурии Альфонсо I станет тем лидером, который сумеет объединить земли и своего отца (герцогство Кантабрия), и тестя (Астурия) и ряд соседних областей, включая Галисию и Леон.

Хроника Альфонсо III

Имя Пелайо упоминается в нескольких христианских источниках. Например, согласно «Хронике Альфонсо III», Пелайо происходил из благородной вестготской семьи, сын герцога Фавила. Король Витица поручил своим придворным убить отца Пелайо. После этого Пелайо пришлось бежать на север, в Астурию, где у него были друзья. Но и там он не чувствовал себя в безопасности, поэтому вскоре отправился в Иерусалим. Когда Витица умер и на трон взошёл Родерих, Пелайо вернулся на родину, где новый король поручил ему командование личной охраной. Пелайо принимал участие в битве при Гвадалете (19 июля 711 года). После поражения вестготы сначала укрылись в Толедо, а после падения города (714) — бежали во Францию. Пелайо же вернулся в Астурию для охраны королевских сокровищ.

Появление первых отрядов арабских завоевателей на севере Пиренейского полуострова происходит в 712—714 годах. Пройдя через Тарнский перевал, арабы переправились через реку Налон и заняли город Лукус Астурум (недалеко от нынешнего городка Lugo de Llanera и города Хихон). Остальные астурийские города приняли власть победителей, так же поступили и члены семьи Пелайо. Сам Пелайо отправился в Леон и встретился с арабским военачальником Мунузой, мусульманским правителем северных регионов оккупированной страны, который принял его благосклонно и поручил управление городами в Астурии.

В 718 году Пелайо возглавляет первое восстание против арабов. Причиной восстания, возможно, стала кража сестры Пелайо губернатором Мунузой, которому девушка очень понравилась. Мятеж был подавлен, Пелайо схвачен и отправлен в Кордову. Но ему удалось бежать и вернуться в Астурию, где он организовал второе восстание, после разгрома которого астурийскому вождю пришлось скрываться в горах, откуда он продолжал совершать вооружённые вылазки и беспокоить захватчиков. В 722 году Мунуза приказал губернатору Астурии Аль-Каме отправить отряд для захвата Пелайо. Арабы направились в Brece (Пилонья), где атаковали мятежных астурийцев. Пелайо укрылся в ущелье Ковадонга, где произошла решительная битва (битва при Ковадонге), в результате которой отряд Аль-Камы был разбит, а сам Аль-Кама погиб. Узнав о поражении отряда, Мунуза пытался бежать из Астурии в Леон, но астурийцы догнали беглецов и уничтожили их.

Современная историография

В настоящее время историки придерживаются мнения, что движение Реконкисты началось в провинции Asturiensis, о существовании которой свидетельствуют следующие источники:

• Ордо querimonie, автобиография, которую написал Сан-Валерио из Бьерса во второй половине VII века, указывает, что он был родом из провинции «Asturiensis», «горная, непроходимая местность, где скалы покрыты густой растительностью».
• Anónimo de Rávena, текст XVII века, в котором говорится, что «Asturia» была одной из восьми провинций Испании (ранее их было только шесть).
• Материалы XIII Толедского совета, в которых зафиксировано наличие восьми герцогств (provinciae Duces), то есть в два раза больше, чем в другие времена.
• В «Хронике Альфонсо III», точнее в версии Rotense этой хроники, говорится о том, что арабы назначили губернаторов во всех завоёванных провинциях («Per omnes prouincias Spanie prefectos posuerunt»), и, в частности, Мунуза был назначен правителем провинции «Asturiensis».

Среди учёных, изучающих историю вестготов, мнение о реальном существовании этого герцогства является общепринятым; новым в настоящее время является версия, что Пелайо может быть сыном Фафилы, герцога Asturiensis (Астурии): в хронике Albeldense Chronicle, которая была составлена в Овьедо во времена короля Астурии Альфонсо III Великого отмечается, что Favila (или Fafila) был отцом Пелайо и был убит Витицей в правление вестготского короля Эгики.

Если принять эту версию, то появляются очень удовлетворительные объяснения как происхождения королевства Астурия, так и личности самого Пелайо. Известно, что на закате вестготского королевства герцоги всё больше и больше усиливали власть в своих доменах, которые постепенно превращались в протогосударственные образования. Это объясняет, почему Пелайо бежал во владения своего отца, после того как Витица убил последнего. Хроника Albeldense прямо указывает, что Пелайо искал убежище в Астурии, спасаясь от Витицы, а не от мусульман: «Пелайо был первым правителем в Астурии, в городе Кангас, и правил в течение восемнадцати лет. А в Астурию он прибыл, как мы уже сказали выше, будучи изгнанным королём Витицей из Толедо». Становится понятно, почему в завещании Альфонсо III некоторые города, такие как Tiñana, упомянуты как основные владения Пелайо, и почему солдаты, которых прислал Мунуза для захвата Пелайо, прибыли в его поисках в Brece (Rotense Chronicle). Понятно, почему Мунуза хотел взять сестру Пелайо себе в жёны (Rotense): таким образом он хотел породниться с потомками последнего законного правителя Астурии, герцога Фавилы.

Если провинция Asturiensis (Астурийская) существовала, то это значительно сужает диапазон возможностей для существования предполагаемого герцогства Фавилы: он не может быть герцогом ни Галисии, ни Кантабрии, потому что тогда Пелайо искал бы убежища в этих землях, у клиентов своего отца, а не между астурами, а астуры — это никто иные, как жители провинции Asturiensis. Таким образом, по мнению указанных авторов, Пелайо возглавил сопротивление маврам, находясь в одной из провинций древнего Толедского королевства: подъем и, наконец, триумфальное сопротивление одной из провинций против мусульманской власти. Необходимо уточнить, что поскольку в последние годы существования вестготского королевства местные герцоги поощряли центробежные тенденции в своих владениях, то, если бы не было мусульманского вторжения на Пиренейский полуостров, вестготское государство несомненно ждал бы распад

Таким образом, к началу VIII века путь к распаду централизованного Толедского феодального государства на несколько территориальных герцогств, казалось, уже был полностью открыт. И только несчастный случай в виде арабского вторжения в 711 году смог предотвратить распад, всего за мгновение до того, как он должен был произойти. Luis A. García Moreno Historia de la España Visigoda, Madrid, 1989.

Был ли Пелайо астурийцем

Хроники Albeldense и Rotense, которые были написаны на заключительном этапе существования королевства Астурии (IX век), утверждают, что, находясь на службе при вестготском королевском дворе в Толедо, Пелайо был телохранителем последнего вестготского короля Родериха. Однако некоторые историки поставили это утверждение под сомнение, особенно после публикации произведений Абилио Барберо и Марсело Вигиля: по их версии, за несколько лет до этого, когда страной правил король Вамба, в Астурии произошло восстание астуров против вестготов, и было бы странно, если бы новый вестготский король, спустя всего двадцать лет после этого восстания, поручил свою охрану представителю мятежного народа, да ещё в неспокойное время противостояния с новым врагом — мусульманами. С другой стороны, даже самые романизированные регионы вестготского королевства, такие как Андалусия и Таррагона, выражали крайнее нежелание распада централизованного государства, и большая часть местной аристократии в лице таких графов как Теодомиро или Касио, охотно приняла новую центральную власть Омейядов в обмен на сохранение своего статуса. Даже вдова Родериха, Эгилона, согласилась стать женой Абд-аль-Азиза, первого правителя «Аль-Андалусии».

В первых астурийских летописях, таких как Albeldense, вопрос генеалогии Пелайо не раскрывается, но просто утверждается, что Пелайо, будучи сыном герцога Фафилы, был готического происхождения (?). Первые документы, в которых излагается предполагаемая родословная Пелайо и указывается, что он, якобы, является потомком Хиндасвинта (например, «Всеобщая история Испании», написанная при короле Альфонсо X Мудрого), появились на свет спустя пять веков после описываемых событий. Поэтому, скорее всего, нео-готическая теория происхождения предков была усиленно поощряема королями Астурии Альфонсо II и Альфонсо III, потому что она «опровергала» их местное, астурийское, происхождение и «доказывала» прямую связь королевства Астурии с государством вестготов, легитимизируя тем самым имперские амбиции тех, кто во время написания этих хроник уже провозгласил себя королями Леона и Кастилии.

На самом деле, антропоним Пелайо имеет не германское происхождение (в отличие от имён ВСЕХ вестготских королей), но происходит от греческого πελάγιος (морской), что указывает на испано-романские корни персонажа. Кроме того, это имя было очень распространено среди жителей северо-западной Испании.

Христианские и исламские летописи единодушно изображают Пелайо как человека, тесно связанного с Астурией и имеющего солидное недвижимое имущество в этом регионе. В завещании короля Альфонсо III, которое монах Флорес включил в свою книгу «Священная Испания», упоминается, что Пелайо имел земли в Тиньяне (Сьеро), недалеко от города Лукус Астурум, одном из самых важных астурийских городов римской и доримской эпохи. В хронике Rotense говорится, что после своего бегства из Кордовы Пелайо нашёл убежище в (Пилонье) в самом центре территории лугонов (arganticaeni luggones), вблизи от главного города лугонов — Paelontium ([en.wikipedia.org/wiki/Beloncio Belonciu]).

Кроме того, мусульманские авторы Аль-Маккари и Ибн Хальдун (соответственно, XV и XIV веков) пишут об астурийском происхождении Пелайо, причём первый из них, описывая события в Ковадонге, использует такие слова, как «дикий осёл»; вряд ли авторы стали бы так писать о представителе готической аристократии; скорее, автор видит в Пелайо грубого вождя горного племени, выросшего вдали от центров изысканной римско-вестготской культуры; эти тексты, в которых чувствуется обида и принижение противника, написаны спустя восемь веков после событий, да ещё и в Египте, оставляют место для сомнений относительно их объективности — скорее это набор легенд и рассказов людей, настроенных против Пелайо, к тому же, усиленный неудачами арабов в результате последовавшей Реконкисты. Ибн-Аль-Акир рассказывает, как Муза атакует противника, грабит и разрушает церкви и колокольни, Аль-Нувайри упоминает некую «скалу Пелайо», которую захватил Муза во время похода 712—714 годов; историки идентифицируют это место с холмом Санта-Каталина, на котором находится город Хихон. Если этот холм летописец увязывает с именем Пелайо, то можно предположить, что в то время Пелайо был правителем этого города, даже если сделать скидку на то, что автор не был свидетелем давних событий, а просто излагал на бумаге устные рассказы, которые дошли до него из глубины веков.

Любопытно, что все известные факты из жизни Пелайо происходят в тех местах, где люди жили ещё задолго до прихода римлян, о чём свидетельствует множество найденных мегалитических памятников доримской эпохи. Например, в местечке [en.wikipedia.org/wiki/Abamia Абамия] недалеко от Кангас-де-Онис сохранился надгробный дольмен, датируемый 4000-2000 до н. э. А надгробие Фавилы, сына Пелайо, в церкви [en.wikipedia.org/wiki/Santa_Cruz_de_Cangas_de_Onís Санта-Крус], очень похоже на ритуальные могильники древних вождей племени астуров.

Последнее пристанище Пелайо в Ковадонге также демонстрирует черты соблюдения старинных ритуалов. Само название места связано с культом Девы (на кельтском языке «донга» означает «донна»), то есть река названа в память девы, прыгающей со скалы (из пещеры), что представляет собой образец христианизации местного языческого культа.

И, наконец, нельзя не упомянуть тот факт, что передача власти в кругу астурийских монархов проводилась в соответствии с правилами, имеющими кельтское происхождение, сохранившими отголоски более древней матриархальной традиции: у астуров жена часто передавала свои наследственные права мужу; именно так это произошло с Альфонсо I Католиком и Сило, которые получили королевские права от своих жён - Эрмезинды и Адозинды, соответственно. Только в более позднее время, начиная с Рамиро I Астурийского, окончательно установилась преемственность прав исключительно по отцовской линии.

Восстание и отвоевание Гигии (ныне - Хихон)

После того как в 714 году арабы под предводительством Мусы вторглись в Астурию, вождю берберов Мунузе было поручено ведение военных и гражданских вопросов в северных регионах полуострова. По его приказу в Хихоне был размещён мусульманский гарнизон, и по всем дорогам были направлены отряды для подавления оставшихся очагов сопротивления. Астурийским благородным семьям, в том числе семье Пелайо, пришлось отправить в Кордову родственников в качестве заложников в знак полного подчинения новой власти. Но в 717 или 718 году Пелайо вернулся в горы Астурии, где его избрали принцепсом. Местом своего пребывания в Астурии Пелайо выбрал местечко Пилонья, откуда начал проводить вооружённые вылазки против арабов. В 722 году Мунуза отправил в Пилонью карательный отряд, но Пелайо, взяв с собой несколько человек, отошёл к горе Аусева, где стал дожидаться прибытия мавров. Наконец, в ущелье Ковадонга произошло сражение, в котором мусульманский отряд был разбит.

Согласно летописям, узнав о разгроме, Мунуза поспешно покинул Хихон, вероятно, опасаясь, что слухи о поражении арабов спровоцируют восстание в городе. Он намеревался уйти из Астурии через горный перевал Пуэрто-де-ла-Меза, но астурийцы, выйдя из ущелья Ковадонги, ускоренным маршем заняли перевал и дали арабам бой, в котором Мунуза был убит. Это произошло недалеко от нынешней деревушки Санто-Адриано. После этого Пелайо с отрядом, не встречая сопротивления, вступил в Хихон, где, услышав о его победах, к нему присоединилось много христиан. Но Хихон не стал столицей Астурийского королевства. Сначала центр королевства находился в Кангас-де-Онис, затем в городке Правиа, и, наконец, Альфонсо II перенёс столицу своих владений в Овьедо. Важное значение гибели Мунузы состоит ещё и в том, что он занимал высший командный пост новой власти на севере страны, поэтому его смерть привела к изменениям в военной организационной структуре всего Аль-Андалуса.

Хроники, составленные в поздние века, утверждают, что Мунуза не погиб в сражении, а вёл в дальнейшем вполне благополучное существование, командовал пограничными войсками в таких же горных районах, но в восточных Пиренеях. Там он женился на дочери герцога Аквитанского и в союзе с франками и при поддержке тестя возглавил мятеж против центральной власти, замыслив создать альтернативное мусульманское государство, расположенное в стратегически важном регионе Пиренейских гор. Мятеж, однако, был подавлен карательной экспедицией, отправленной эмиром Аль-Андалуса.

Увеличение территории королевства

Отвоевав Хихон, главный город равнинной части Астурии, Пелайо, тем не менее, не остался в этом городе, а удалился в более труднодоступный Кангас-де-Онис, возможно, опасаясь внезапных действий со стороны арабов. В принципе, владения Пелайо простирались не далее центральных и восточных районов нынешней Астурии; согласно хронике Albeldense, речь идёт о территории между Хихоном и Ковадонгой (Gegione и Covadonga Civitate). Преемники первого короля, Альфонсо I Католик и Фруэла I Жестокий уже могли проводить политику захвата небольших соседних владений (например, графства Трасмьера или Сопуэрта), расширив территорию Астурийского королевства до Галисии и Бискайи.

Брак и дети

• Жена: Гаудиоса
• Дети:
  • Фавила (ок. 715 — июнь 739), король Астурии с 737 года
  • Гермесинда (ок. 725 — ?); муж: Альфонсо I (ок. 705—757), король Астурии с 739 года

Смерть и погребение

Король Пелайо умер в 737 году в городе Кангас-де-Онис, где располагался его двор. Тело короля было погребено в церкви [es.wikipedia.org/wiki/Iglesia_de_Santa_Eulalia_(Abamia) Санта-Эулалия-де-Абамиа] в местечке Абамия, где ранее была погребена его жена королева Гаудиоза. Но ныне обе могилы пусты, потому что по повелению короля Альфонсо X Мудрого их останки были перенесены в ущелье Ковадонга, место бессмертного подвига Пелайо, где и упокоены в специально сооружённой католической церкви Санта-Куэва-де-Ковадонга.

Литература

• RISCO, Fr. Manuel, España Sagrada, tomo XXX—VII, Madrid, 1789
• Noticia en La Voz de Avilés
• García Villada (1918), p. 108
• García Villada (1918), p. 66
• García Villada (1918), p. 110
• García Villada (1918), p. 114
• Arcadio del Castillo Álvarez, Julia Montenegro Valentín, Don Pelayo y los orígenes de la Reconquista. Hispania. Revista Española de Historia, ISSN 0018-2141, Vol. 52, Nº 180, 1992, págs. 5-32.
• Luis A. García Moreno, Historia de la España Visigoda, Madrid, 1989.
• Benito Ruano, E.: Historia de Asturias, vol. IV, Salinas, 1979.
• Pelayo, de la Carisa a Covadonga Artículo del diario asturiano La Nueva España
• Raquel Alonso Álvarez, «El obispo Pelayo de Oviedo (1101—1153): historiador y promotor de códices iluminados», Semata. Ciencias Sociais e Humanidades, 2010, vol. 22, págs. 334—335. ISSN 1137-9669
• Crónica Rotense, 8. Fernández Conde, F.J., Las raíces de la Reconquista. Covadonga. — Historia de Asturias. (La Nueva España) y Barrau-Dihigo, L. (1921): Recherches sur l’historie politique du royaume asturien (718—910).

Ссылки

• [fmg.ac/Projects/MedLands/ASTURIAS,%20LEON.htm#_Toc111995032 Asturias & Leon, kings]

Отрывок, характеризующий Пелайо

Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.