Английская система мер
Поделись знанием:
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
(перенаправлено с «Пеннивейт»)
Английская система мер используется в США, Мьянме и Либерии[1]. Отдельные из этих мер в ряде стран несколько различаются по своему размеру, поэтому ниже приводятся в основном округлённые метрические эквиваленты английских мер, удобные для практических расчётов.
Постепенно меры английской системы вытесняются метрической системой мер.
Содержание
Меры длины
- 1 лига (league, Великобритания и США) = 3 милям = 24 фурлонгам = 4828,032 метрам.
- 1 морская миля (nautical mile, Великобритания) = 10 кабельтовым = 1,853256 км
- 1 морская миля (nautical mile, США, с 1 июля 1954) = 1,852 км
- 1 кабельтов (cable, Великобритания) = 185,3182 м
- 1 кабельтов (cable, США) = 185,3249 м
- 1 уставная миля (statute mile) = 8 фурлонгам = 5 280 футам = 1609,344 м
- 1 фурлонг (или фарлонг) (furlong) = 10 чейнам = 201,168 м
- 1 чейн (chain) = 4 родам = 100 линкам = 20,1168 м
- 1 род (rod, pole, perch, поль, перч) = 5,5 ярдам = 5,0292 м
- 1 ярд (yard) = 3 футам = 0,9144 м
- 1 фут (foot) = 3 хэндам = 12 дюймам = 0,3048 м
- 1 хэнд (hand) = 4 дюймам = 10,16 см
- 1 дюйм (inch) = 12 линиям = 72 точкам = 1000 милам = 2,54 см
- 1 линия (line) = 6 точкам = 2,1167 мм
- 1 точка (point) = 0,353 мм
- 1 мил (mil) = 0,0254 мм
Меры площади
- 1 миля² (square mile) = 640 акрам = 2,59 км²
- 1 акр (acre) = 4 рудам = 4046,86 м²
- 1 руд (rood) = 40 родам² = 1011,71 м²
- 1 род² (square rod) (поль², перч²) = 30,25 ярдам² = 25,293 м²
- 1 ярд² (square yard) = 9 футам² = 0,83613 м²
- 1 фут² (square foot) = 144 дюймам² = 929,03 см²
- 1 дюйм² (square inch) = 6,4516 см²
Меры веса (масса)
Британская имперская система мер массы
- 1 тонна большая (длинная) (long ton) = 20 хандредвейтам (квинталам) = 2240 фунтов = 1016,05 кг
- 1 тонна малая (короткая) (short ton, США, Канада и др.) = 20 хандредвейтам малым (центалам) = 2000 фунтов = 32000 унций = 907,185 кг
- 1 тонна метрическая (metric ton) = 2204,6 фунта = 0,984 большой тонны = 1000 кг
- 1 киль = 8 челдронам =424 хандредвейтам =47488 фунтов =21540,16 кг
- 1 челдрон для угля (chaldron) = 1/8 киля = 53 хандредвейтам = 5936 фунтов = 2692,52 кг
- 1 вей = 2—3 хандредвейтам = 101,6—152,4 кг
- 1 квинтал (quintal) = 1 большой хандредвейт (long hundredweight) = 112 фунтам = 50,802 кг
- 1 центал (центнер) = 1 малый хандредвейт (short hundredweight) = 100 фунтам = 45,36 кг
- 1 слаг = 14,6 кг
- 1 тод (tod, «груз») = 1 квартеру длинному = 1/4 хандредвейта большого= 28 фунтам = 2 стоунам = 12,7 кг
- 1 квартер короткий (short quarter, «четверть») = 1/4 хандредвейта малого = 25 фунтам = 11,34 кг
- 1 Стоун (stone, «камень») = 1/2 квартера большого = 1/8 хандредвейта большого = 14 фунтам = 6,350293 кг
- 1 клов (уст.) = 1/2 стоуна = 1/16 хандредвейта = 7 фунтов = 3,175 кг (ранее величина клова составляла 6,25—8 фунтов = 2,834—3,629 кг)
- 1 квартерн = 1/4 стоуна = 3,5 фунта = 1,588 кг
- 1 фунт (pound, лат. pondus, сокр. lb) = 16 унциям = 7000 гранов = 453,59237 г
- 1 унция (ounce, oz) = 16 драхмам = 437,5 гранам = 28,349523125 г
- 1 драхма (dram)= 1/16 унции = 27,34375 гран = 1,7718451953125 г
- 1 гран (grain, лат. granum, сокр. gr) (до 1985 года) = 64,79891 мг
Американская система мер массы
- 1 квинтал = 1 хандредвейт = 100 фунтов = 1 центал = 45,36 кг
- 1 слаг = 14,6 кг
- 1 квартер = 1/4 хандредвейта = 25 фунтов = 11,34 кг
- 1 стоун = 14 фунтов = 6,35 кг
Аптекарские и тройские (для драгоценных металлов и камней) меры
Различаются аптекарские и тройские (для драгоценных металлов и камней) меры:
- аптекарская система мер веса применялась в области фармацевтики, в ней использовались фунт, унция, драхма, скрупул, гран, миним;
- монетная (тройская) система мер веса используется ювелирами и в монетном дворе. Основные величины — фунт, унция, пеннивейт, карат, гран; также эта система используется при изготовлении боеприпасов;
- величины британской и американской систем мер также различаются.
Меры веса аптекарские
См. также: Аптекарский вес#Англоязычные страны
Британская аптекарская система мер веса в XV—XX вв. применялась в области фармацевтики, в ней использовались фунт, унция, драхма, скрупул и гран. При этом аптекарские величины фунта, унции, драхмы отличались от величин такого названия для коммерческого использования.
| Меры веса (масса) | Меры для жидкостей | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 фунт = 12 унциям = 5760 гранов = 373,24172 г | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| 1 унция (Тройская унция) (uncia, oz) = 8 драхмам = 24 скрупулам = 480 гранам = 31,1035 г | 1 жидкая унция = 8 жидк. драхмам = 24 жидк. скрупулам = 28,413 мл | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| 1 драхма (драм) (до 1975 года) = 1/96 аптекарского фунта = 1/8 унции = 3 скрупулам = 60 гранам = 3,88794 г | 1 жидк. драхма (1878 — 1 февраля 1971 года) = 3 жидк. скрупулам = 1/8 жидк. унции = 60 минимам = 0,96 ам. жидк. драхмам = 3,55163 мл | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| 1 скрупул (scrupulum) = 1/3 драхмы = 20 гранов = 1,296 г | 1 жидк. скрупул (1878 — 1 февраля 1971 года) = 1/3 жидк. драхмы = 1/24 жидк. унции = 20 минимам = 19,2 ам. минима = 1,18388 мл | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| 1 гран (granum) (до 1985 года) = 1/20 скрупула = 64,79891 мг | 1 миним (1878 — 1 февраля 1971 года) = 1/60 жидк. драхмы = 1/20 жидк. скрупула = 0,96 ам. минима = 0,05919 мл
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Монетная (тройская) система мер веса
Система используется ювелирами и в монетном дворе. Основные величины — фунт, унция и пеннивейт.
- 1 фунт = 12 унциям = 5 760 гранам = 373,242 г
- 1 фунт тройский = 0,822857 фунта массы = 13 унциям 72,5 гранам
- 1 фунт массы = 1,215277 фунта тройского = 1 фунту тройск. 2 унциям 280 гранам
- 1 унция (Тройская унция) (uncia, oz) = 8 драхмам = 24 скрупулам = 480 гранам = 31,1034768 г
- 1 драхма тройская (до 1975 года) = 1/96 тройского фунта = 2,5 пеннивейта = 1/8 унции = 3 скрупула = 60 гранам = 3,88793 г
- 1 пеннивейт (англ. pennyweight — вес пенни) = 24 гранам = 1,55517384 г
- 1 карат = 3,086 грана = 200 мг
- 1 гран (granum; до 1985 года) = 20 майтов = 480 дойтов = 9600 периотов = 230400 блэнков = 64,79891 мг
- 1 майт = 24 дойта = 480 периотов =11520 блэнков = 3,24 мг
- 1 дойт = 20 периотов = 480 блэнков = 0,135 мг
- 1 периот (periot)= 24 блэнкам = 1/20 дойта = 0,00675 мг
- 1 блэнк (blank)= 0,000281245 мг
| Унция | ||||||
|---|---|---|---|---|---|---|
| Пеннивейт | 20 | |||||
| Гран | 24 | 480 | ||||
| Майт | 20 | 480 | 9600 | |||
| Дойт | 24 | 480 | 11 520 | 230 400 | ||
| Периот | 20 | 480 | 9 600 | 230 400 | 4 608 000 | |
| Блэнк | 24 | 480 | 11 520 | 230 400 | 5 529 600 | 110 592 000 |
| 0,000281245 мг | 0,00675 мг | 0,135 мг | 3,24 мг | 64,79891 мг | 1,555 г | 31,1035 г |
Меры объема для жидкостей
Британская имперская система мер для жидкостей
- 1 бат («торец») = 108—140 галлонам = 490,97—636,44 л (дм³, около 2 хогзхедов)
- 1 бат пива = 108 галлонов = 17,339 футов³ = 490,97 л
- 1 пайп = 105 галлонам = 2 хогзхеда = 477,34 л (дм³)
- 1 хогсхед (большая бочка, «кабанья голова») = 52,5 имперских галлона = 238,67 л (дм³)
- 1 баррель = 31—42 галлонам = 140,9—190,9 л (дм³)
- 1 баррель для жидкости (пива) (Баррель (единица объёма)) = 36 имперским галлонам = 163,65 л (дм³)
- 1 баррель для сырой нефти = 34,97 галлонам = 158,988 л (дм³)
- 1 килдеркин = 1/2 барреля = 2 феркинам = 16—18 галлонам = 72,7—81,8 л (дм³)
- 1 феркин (fir; «маленький бочонок») = 1/6 хогсхеда = 1/4 барреля = 1/2 килдеркина = 8—9 галлонам = 36 квартам = 36,3—40,9 л (дм³)
- 1 имперский галлон = 4 квартам = 8 пинтам = 32 джилла = 160 жидк. унциям = 4,546 л (дм³)
- 1 потл = 1/2 импер. галлона = 2 квартам = 2,27 л (дм³)
- 1 кварта = 1/4 импер. галлона = 2 пинтам = 1,1365 л (дм³)
- Большие бутылки, распространенные в Европе и в Великобритании (см. шампанское):
- 1 Мелхиседек (Melchizedek) = 40 бутылок = 30 литров
- 1 Примат (Primat) = 36 бутылок = 27 литров
- 1 Соломон = 25 литров
- 1 Мельхиор (Melchior)= 24 бутылок = 18 литров
- 1 Навуходоносор (Nebuchadnezzar) = 20 бутылок = 15 литров
- 1 Валтасар (Balthazar) = 16 бутылок = 12 литров
- 1 Салманасар (Salmanazar) = большая винная бутылка = 12 бутылок = 9 литров
- 1 Мафусаил (Methuselah) = 8 бутылок = 6 литров
- 1 Ровоам (Rehoboam) = 6 бутылок = 4,5 литра
- 1 Иеровоам (Jeroboam) (двойная Magnum bottle) = 4 бутылки = 3 литра
- 1 Магнум (Magnum bottle) = 2 бутылки = 1,5 литра
- 1 бутылка молока = 1 кварте = 946,36 мл
- 1 бутылка виски = 1 пятой = 757,1 мл
- 1 бутылка шампанского = 2/3 кварты = 630,91 мл (французское шампанское, 750 мл)
- 1 бутылка вина = 750 мл = 25,3605 жидких унций
- 1 бакет («ковш») неофициальная единица = 5 импер. галлонам = 18,927 л
- 1 филет = 1/2 бутылки шампанского = 375 мл
- 1 пинта = 1/8 импер. галлона = 1/2 кварты = 4 джиллам (гиллам) = 20 унциям жидким = 34,678 дюймам³ = 0,568 261 л (дм³)
- 1 джилл (гилл) = 1/4 пинты = 5 жидк. унциям = 8,670 дюймов³ = 0,142 л (дм³)
- 1 чашка для завтрака = 1/2 пинты = 10 жидк. унциям = 17,339 дюймам³ = 1,2 ам. чашке = 284 мл
- 1 столовая ложка = 3 чайным ложкам = 4 жидк. драхмы = 1/2 жидкой унции = 14,2 мл
- 1 чайная ложка = 1/3 столовой ложки = 1 1/3 жидк. драхмы = 4,7 мл (из другого источника: = 1/8 жидк. унции = 3,55 мл (традиц.), мед. и кухня = 5 мл)
- 1 винная рюмка, бокал = 16 жидк. драхмам = 2 жидк. унциям = 56,8 мл; по другим данным равна 2,5 жидк. унциям = 5 столовых ложек = 1/2 джилла = 71 мл
- 1 унция жидкая (fl oz) = 1/20 пинты = 1/5 джилла = 8 жидк. драхмам = 24 жидк. скрупулам = 1,733 871 дюймам³ = 28,413063 мл (см³)
- 1 драхма жидкая (1878 — 1 февраля 1971 года) = 3 жидк. скрупулам = 1/8 жидк. унции = 60 минимам = 0,96 ам. жидк. драхмам = 0,216734 дюйма³ = 3,551633 мл
- 1 жидк. скрупул аптек. (1878 — 1 февраля 1971 года) = 1/3 жидк. драхмы = 1/24 жидк. унции = 20 минимам = 19,2 ам. минима = 1,18388 мл
- 1 миним аптек. (1878 — 1 февраля 1971 года) = 1/60 жидк. драхмы = 1/20 жидк. скрупула = 0,96 ам. минима = 0,05919 мл
Американская система мер для жидкостей
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
В этом разделе не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена.
Вы можете отредактировать эту статью, добавив ссылки на авторитетные источники. Эта отметка установлена 30 октября 2013 года. |
- 1 баррель = 31—42 галлонов = 140,6—190,9 литров
- 1 баррель для жидкости = 31,5 галлонов = 119,2 л (дм³)
- 1 баррель для сырой нефти = 42,2 галлонов = 158,97 л (дм³)
- 1 галлон амер. = 0,833 галлона англ. = 3,784 л (дм³)
- 1 кварта амер. = 0,833 кварты англ. = 0,946 л (дм³)
- 1 пинта жидкая амер. = 1/8 амер. галлона = 0,473 л (дм³)
- 1 джилл (гилл) = 1/4 пинты амер. = 0,118 л (дм³)
- 1 унция жидкая (fl oz) = 1/128 галлона = 1,041 унции англ. = 2 ст. ложки = 1/8 стакана = 29,56 мл (см³)
- 1 рюмка = 16 жидк. драхмам = 2 унции = 1/4 стакана = 59,12 мл
- 1 драхма жидкая = 1/8 жидкой унции = 3,6966 мл
- 1 столовая ложка (ст. л.) = 3 чайных ложки (ч. л.) = 4 жидк. драхмы = 1/2 жидк. унции = 14,8 мл
- 1 чайная ложка (ч. л.) = 1/3 столовой ложки (ст. л.) = 1 1/3 жидк. драхмы = 4,9 мл
- 1 чайная ложка = 60 капель (0,08 мл)
- 1 кофейная ложка = 1/2 ч. л. = 2,45 мл
- 1 ложечка для приправ = 1/4 ч. л. = 1,225 мл
- 1 миним = 1/60 жидк. драхмы = 0,06 мл
Меры объема для сыпучих тел
Британская имперская система мер для сыпучих тел
- 1 челдрон (челдер; chd; «котел, большой чайник») = 32—36 бушелям = 1268—1309 л (дм³)
- 1 квартер = 2 коумам = 64 галлонам = 8 бушелям = 290,93 л (дм³)
- 1 коум = 4 бушелям = 32 галлонам = 145,475 л (дм³)
- 1 баррель для сыпучих тел = 36—40 галлонам = 163,6—181,7 л (дм³)
- 1 сак («мешок») = 3 бушелям = 109,05 л (дм³)
- 1 страйк = 2 бушелям = 72,73 л (дм³)
- 1 бушель = 4 пекам = 8 галлонам = 32 сух. квартам = 62 сух. пинтам = 1,032 ам. бушеля = 2219,36 дюймов³ = 36,36872 л (дм³)
- 1 пек = 2 галлонам = 1,032 пека ам. = 9,092 л (дм³)
- 1 галлон = 4 квартам = 8 пинтам = 4,546 л (дм³)
- 1 кварта = 2 пинтам = 1,032 кварты ам. = 1,136 л (дм³)
- 1 квартерн сух. (четверть) = 1/4 пека = 2 кварты = 2,2731 л
- 1 пинта = 0,568261 л (дм³)
Американская система мер для сыпучих тел
- 1 квартер = 2 коума = 64 галлона = 8 бушелей = 282 л
- 1 коум = 4 бушеля = 32 галлона = 141 л
- 1 баррель для сыпучих тел =117,3—158,98 л
- 1 бушель = 0,9689 англ. бушеля = 35,2393 л; по другим данным равен 35,23907017 л = 9,309177489 американских галлонов
- 1 пек амер. = 0,9689 пека англ. = 8,81 л
- 1 галлон = 4,405 л
- 1 кварта амер. = 1,101 л
- 1 пинта сухая амер. = 1/64 бушеля = 1/8 галлона = 0,551 литра
- 1 унция (uncia, oz) = 16 драхмам = 437,5 грана = 28,35 г
Другие меры
- Британская термическая единица (британская тепловая единица, BTU, англ. British thermal unit) — единица измерения энергии. BTU определяется как количество тепла, необходимое для подогрева 1 фунта воды на 1 градус Фаренгейта.
См. также
| ||||||||||||||||||||||||||||
Напишите отзыв о статье "Английская система мер"
Примечания
- ↑ [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%9C%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%B0_%D0%BC%D0%B5%D1%80&oldid=78058513 Метрическая система мер] (рус.) // Википедия. — 2016-04-29.
Ссылки
- [www.imperialtometric.com Имперские и метрические автоматические преобразования] (англ.)
- [ts.nist.gov/WeightsAndMeasures/Publications/upload/h4402_appenc.pdf General table of units of measure] (англ.)
- [ts.nist.gov/WeightsAndMeasures/Metric/pub814.cfm Interpretation of the SI for the United States and Federal Government Metric Conversion Policy] (англ.)
- [www.unc.edu/~rowlett/units/ How Many? A Dictionary of Units of Measurement] (англ.)
Отрывок, характеризующий Английская система мер
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
