Пенн, Уильям

Уильям Пенн
William Penn
Дата рождения:	14 октября 1644(1644-10-14)
Место рождения:	Лондон, Королевство Англия
Дата смерти:	30 июля 1718(1718-07-30) (73 года)
Место смерти:	Рэскомб, Беркшир, Великобритания
Гражданство:	Королевство Англия, Великобритания
Вероисповедание:	Квакерство
Основные идеи:	Квакерство
Род деятельности:	общественный деятель
Отец:	Уильям Пенн-ст.
Мать:	Маргарет Джаспер
Награды:	почетный гражданин США

Уи́льям Пенн (англ. William Penn; 14 октября 1644, Лондон — 30 июля 1718, Беркшир) — ключевая фигура в ранней истории английских колоний в Америке, Пенн почитается в США как один из отцов-основателей государства и его первой столицы — Филадельфии («города братской любви»). Будучи квакером-пацифистом и проповедником веротерпимости, он основал в качестве «убежища для свободомыслящих европейцев» колонию, которую назвали — Пенсильвания (Лесная страна Пенна (лат.)). Был одним из первых защитников демократии и свободы вероисповедания. Особо отмечают его участие в составлении мирного договора с коренными жителями Америки — племенем Ленапе, исторически заселявшем территорию Пенсильвании.

В 1681 г. король Карл II передал часть своих американских земель Уильяму Пенну, таким образом был уплачен долг короля отцу Пенна. В состав земель, полученных Пенном, входили современная Пенсильвания и Делавэр. Пенн прибыл в Америку в 1682 г. и разместился в Нью-Касле. Тогда же состоялось первое общее собрание колонистов, которые признали нового владельца. В этом же году Пенн отправился вверх по реке Делавэр и в 1683 г. основал Филадельфию. Однако не все было гладко. Правление квакера было нежелательным для голландских, шведских и английских поселенцев, которые занимали земли нынешнего штата Делавэр. Почти сразу же началась борьба за независимость этих территорий, и в 1704 году они достигли своей цели, когда «три нижних графства» Пенсильвании образовали новую полуавтономную колонию — Нижний Делавэр со столицей в Нью-Касле.

С самых первых лет пребывания в Америке Пенн выступал за объединение английских колоний. Демократические принципы, которые он изложил в конституции Пенсильвании (Pennsylvania Frame of Government) послужили основой для конституции Соединенных Штатов. Будучи пацифистом, Пенн серьезно относился к проблеме мирного урегулирования конфликтов. Он разработал перспективный проект для Соединенных Штатов Европы, в котором предложил создание Европейской Ассамблеи из депутатов, которые могли бы обсуждать и выносить решения по различным спорам не прибегая к насилию. Это дает право считать его первым мыслителем, предложившим создание Европейского парламента.

Человек твердых религиозных убеждений, Пенн написал множество произведений, в которых он призывал верующих присоединиться к духу первохристианства. Несколько раз он отбывал заключение в Тауэре, и его книга «Без креста нет короны» (1669 г.), которую он написал, находясь в тюрьме, стала классикой христианской литературы.

Биография

Годы молодости

Уильям Пенн родился 14 октября 1644 г. в Тауэр-Хилл, в Лондоне в семье английского адмирала сэра Уильяма Пенна и вдовы голландского капитана, дочери богатого купца из Роттердама — Маргарет Джаспер. Уильям Пенн-старший служил во флоте кромвелевской республики во время английской гражданской войны, и в 1652 г. в награду за заслуги получил от Оливера Кромвеля богатое поместье в Ирландии. Захват ирландских земель англичанами, а также начало колонизации Ирландии послужили поводом к ирландскому восстанию 1641 г., которое было окончательно подавлено в 1652 г. На момент рождения сына капитану Пенну было двадцать три года. Это был честолюбивый офицер военно-морского флота, отвечавший за подавление ирландского восстания и блокирование ирландских портов. У. Пенн-ст. был единственным моряком, удостоенным чести быть генералом морского флота.

Уильям Пенн-младший вырос во время правления Оливера Кромвеля, лидера пуританского восстания против короля Карла I. Король был обезглавлен, когда Пенну было пять лет. Отец много времени проводил на службе в море. В 1655 г. он был участником экспедиции в Вест-Индию.

В детстве Уильям заболел оспой и потерял все свои волосы (он носил парик до окончания колледжа), что побудило его родителей переехать из пригорода Лондона в поместье в Эссексе. Деревенская жизнь произвела неизгладимое впечатление на молодого Уильяма, он увлекся садоводством. Соседом Пеннов был знаменитый мемуарист Пипс, который был дружен с адмиралом. Впоследствии дружба сменилась неприязнью. Возможно, это было связано в неудачными ухаживаниями Пипса за женой и дочерью адмирала.

Экспедиция в Вест-Индию провалилась и У. Пенн-ст. провел год в заключении в Тауэре, а потом был вынужден поселиться в своем поместье в Ирландии.

Первоначально Пенн получил образование в Чигвеллской грамматической школе, продолжил обучение у частных преподавателей, а затем учился в колледже Крайст-Чёрч, Окфорд. В то время не было государственных школ, и почти все учебные заведения были тесно связаны с Англиканской церковью. Дети из бедных семей должны были иметь богатого покровителя, чтобы получить образование, как это случилось с сэром Исааком Ньютоном. Обучение Пенна опиралось на классических авторов и не допускало «никаких новинок или тщеславных современных писателей», к которым в числе других принадлежал и Уильям Шекспир. Бег был любимым видом спорта Пенна, и он часто пробегал около трех миль (5 км) ежедневно — расстояние от дома до школы. Школа придерживалась англиканской традиции — строгость, отсутствие чувства юмора и мрачность — учителя должны были быть столпами добродетели и являться безукоризненным примером для своих подопечных. Позже, став оппозиционером англиканства, Пенн тем не менее был образцом пуританского поведения; он славился своими серьезными манерами, строгим поведением и отсутствием чувства юмора. Именно в этот период, когда Пенну было около пятнадцати лет, он встретил Томаса Ло, квакера-проповедника, который был оклеветан и католиками, и протестантами. Ло был принят в семье Пеннов, и во время его проповеди о «Внутреннем Свете» молодого Пенна, как он сам вспоминал позже, «посетил Господь и даровал Свою божественную печать».

Спустя год после смерти Кромвеля и возвращения к власти роялистов семья Пеннов вернулась в Англию. Средний класс поддержал роялистов, и адмиралу Пенну была поручена секретная миссия возвращения сосланного принца Чарльза. За свое активное участие в восстановлении монархии адмирал Пенн был посвящен в рыцари и получил высокую должность уполномоченного (комиссара) по делам адмиралтейства и флота Британского королевства и губернатора Кинсейла в Ирландии.

Учеба в Оксфорде

В 1660 г. Пенн-младший приехал в Оксфорд и зарегистрировался как «джентльмен-стипендиат с назначенным слугой». Костяк студентов представлял из себя гремучую смесь из сорвиголов «рыцарей» (аристократические англикане), целомудренных пуритан и квакеров-нонконформистов. Политика правительства, направленная против религиозных меньшинств, давала возможность «рыцарям» притеснять сектантов. Благодаря высокому положению своего отца и социальному статусу, молодой Пенн принадлежал к «рыцарям», но его симпатии были на стороне притесняемых квакеров. Для того, чтобы избежать конфликта, он отошел от схватки и стал ученым-затворником. Именно в это время Пенн развивал свою индивидуальность и философию жизни. Он обнаружил, что не симпатизирует боевому пылу своего отца, но ему так же был чужд общественно-ориентированный взгляд матери. «У меня не было родственников, склонных к столь уединенному и духовному образу жизни. Я был ребенком-одиночкой. Ребенком, склонным к размышлениям, чувствующим божественное присутствие».

В мае 1660 г. Пенн вернулся домой, чтобы принять участие в церемонии восстановления короля, обставленной с необычайной пышностью, и был почетным гостем вместе со своим отцом, который получил королевское признание за заслуги перед короной. В то время адмирал имел большие надежды, что сын сделает блестящую карьеру при дворе. Вернувшись в Оксфорд, Пенн задумался о медицинской карьере и прослушал курс анатомии.

Когда теолог Джон Оуэн был уволен из деканов, Пенн и другие заинтересованные студенты встали на его сторону и продолжили посещать семинары в доме декана, где интеллектуальные дискуссии затрагивали все аспекты нового мышления. Пенн освоил ценные навыки формирования идей в рамках теории, освоение теории через аргументированное обсуждение и тестирование теорий в реальном мире. Кроме того он столкнулся с первой моральной дилеммой. После того, как Оуэн снова подвергся порицанию уже после увольнения, студенты находились под угрозой наказания за связь с ним. Тем не менее Пенн продолжал поддерживать декана, и уже в 1661 г. получил штраф и выговор от университета. Вместе с радикально настроенными студентами-пуританами Пенн отказывался носить стихарь во время занятий, а также отказывался посещать церковь и учить молитвы, объявляя их чересчур «папистскими» (католическими).

Адмирал пришел в отчаяние, но уговоры и угрозы не возымели никакого эффекта, отец и сын отказывались понимать друг друга. Отец, в ярости набросился на молодого Пенна с палкой и выставил его из дома. Только стараниями матери в семье восстановился мир, и сын смог вернуться домой, но и мать вскоре пришла к выводу, что ее социальное положение и карьера мужа находятся под угрозой из-за поведения Уильяма. Поэтому в возрасте 18 лет молодой Пенн был отправлен в Париж, чтобы улучшить манеры и, возможно, под влиянием другой культуры изменить свои религиозные взгляды.

В Париже

В Париже при дворе молодого Людовика XIV Пенн нашел, что французские манеры гораздо более изощренные, чем грубые манеры его соотечественников. Однако экстравагантная демонстрация богатства и привилегий не нравились ему. Хотя он был впечатлен Нотр-Дамом и католическим ритуалом, все же он чувствовал себя неуютно среди пышности французского двора. Вместо этого он искал духовного водительства у французского протестантского теолога Моиза Амиро, который пригласил Пенна в Сомюр, где тот оставался в течение года. Христианский догматик и гуманист говорил о толерантности, о своем взгляде на религию, чем заинтересовал Пенна, который позже заявил: «У меня никогда не было какой-либо другой религии в моей жизни, кроме своих чувств». Объединив религиозный взгляд своего наставника со свободой воли, Пенн почувствовал себя свободным от пуританского чувства вины и необходимости жестких убеждений, что вдохновило его на поиск собственного религиозного пути.

Во Франции Пенн изучает труды первых христианских богословов, читает Аристотеля, греческих философов-стоиков, Блаженного Августина.

Англия и Ирландия

По возвращении в Англию после двух лет, проведенных за границей, Пенн предстал перед своим родителями как зрелый, элегантный, хорошо воспитанный, «модный» джентльмен, хотя Пипс отметил в молодом Пенне «французскую суетность». Пенн приобрел вкус к хорошей одежде, оставшийся на всю жизнь, и впоследствии всегда уделял костюму больше внимания, чем большинство квакеров. Адмирал надеялся, что его сын обрел здравый смысл и амбиции, необходимые для достижения успеха при дворе.

Молодой Пенн поступил в юридическую школу Линкольн-Инн, но вскоре его занятия были прерваны из-за войны с голландцами. Молодой Пенн решил последовать за отцом, он был принят на службу в качестве эмиссара между отцом и королем. Беспокоясь о своем отце, участвовавшем в сражении, он писал: «Я никогда не знал, что представлял из себя мой отец, пока не обрел достаточно мудрости, чтобы оценить его по достоинству… Я молю Бога… чтобы Вы оказались в безопасности». Адмирал вернулся домой с победой, но Лондон был в тисках чумы 1665 г. Чума помешала Пенну-младшему закончить юридический колледж, он был вынужден удалиться в семейное поместье в Ирландии.

Будучи в Лондоне, молодой Пенн наблюдает страдания и смерть, по-новому осмысливает их, думает о поведении людей во время эпидемии. Тогда он писал, что бич «дал мне глубокое чувство тщетности этого мира и нерелигиозности религий в нем». Он видел как полиция задерживает квакеров и обвиняет их в распространении чумы, объясняя это милосердием.

Отец вскоре заболел подагрой, и в 1666 г. молодой Пенн взял на себя управление семейными землевладениями. В то время он стал солдатом и участвовал в подавлении местного восстания ирландцев. На портрете того времени он полон гордости, это наиболее достоверный его портрет, юноша изображен в рыцарских доспехах. Его первый опыт войны натолкнул его на идею сделать военную карьеру, но лихорадка битвы вскоре исчезала, да и отец начал отговаривать его: «Я ничего не могу сказать, но советую быть трезвым… Хотел бы, чтобы твои юношеские желания не опережали благоразумие».

В то время как Пенн был в Ирландии, Великий пожар 1666 г. похозяйничал в центре Лондона. Как и в случае чумы, семья Пенна избежала опасности.

Квакерство

Во время правления короля Карла II были ужесточены ограничения в отношении религиозных сект. Все конфессии кроме англиканской церкви подвергались гонениям вплоть до тюремного заключения или депортации. «Закон пяти миль» запрещал инакомыслящим учителям и проповедникам появляться в городских кварталах ближе этого расстояния. Начались гонения на квакеров, их собрания были признаны преступными.

Несмотря на реальную опасность наказания, Пенн начал посещать собрания квакеров графства Корк. Возможность снова повстречаться с Томасом Ло только подкрепляла интерес Пенна. Вскоре Пенн был арестован за участие в собраниях квакеров. Вместо того, чтобы утверждать, что он не квакер и тем самым избежать обвинений, Пенн публично объявил себя членом Общества Друзей (официальное название квакеров), ему было тогда 22 года. В довершение дела Пенн заявил, что квакеры не имеют политической повестки дня (в отличие от пуритан) и не обязаны подчиняться законам, которые ограничивают политические действия религиозных меньшинств и других групп.

В 1665 г. Пенн попадает в тюрьму, но благодаря влиятельному положению семьи вскоре обретает свободу. После освобождения состоялся тяжелый разговор Пенна с отцом.

Адмирал был сильно огорчен поступком сына и воспринял квакерство как личное оскорбление. Подавив злость, адмирал старался урезонить сына, но все было безрезультатно. Пенн-старший опасался не только за свое положение в обществе, но и за то, что сын вступит в опасное противостояние с короной. В конце концов, он понял, что сын настроен решительнее, чем когда-либо, и адмиралу не осталось выбора, кроме как в очередной раз выгнать сына из дома и лишить наследства.

Оказавшись на улице, Пенн нашел пристанище в семье квакеров.

Квакеры XVII века — строгая христианская секта. Основателем ее был сын ткача Джордж Фокс. Квакеры носили простое, скромное платье, отказывались носить военные атрибуты. Англикан возмущало то, что квакеры обращались на «ты» к людям любого социального статуса, даже к королю (это было буквальное следование библейским текстам). Они отказывались снимать шляпу в присутствии высокопоставленных вельмож, а также приносить любые клятвы, в том числе и присягу королю, считая всех людей равными перед Богом, что прямо противоречило идеям абсолютной монархии, считавшей монарха помазанником Божьим. Из-за своих принципов и отказа от уплаты десятины квакеры считались еретикам. Основная церемония квакерства — групповая молчаливая молитва в доме собраний. У квакеров не было ритуалов, профессионального духовенства, квакеры отрицали понятие первородного греха. Они верили, что Бог обращается к каждому человеку напрямую. Пенн нашел все эти постулаты подходящими, чтобы пребывать в мире со своей совестью и рассудком, не взирая на то, что став квакером, он уже не мог занимать ни одной официальной должности.

Пенн стал близким другом Джорджа Фокса, основателя квакерского движения. Во времена бурного правления Кромвеля родилось множество религиозных сект, помимо квакеров это были сикеры, рантеры, антиномийцы, баптисты седьмого дня, адамиты, диггеры, левеллеры, анабаптисты, магглтонианцы и др. После смерти Оливера Кромвеля и реставрации монархии началось жестокое преследования всех религиозных групп, кроме англиканства. Фокс рисковал своей жизнью, странствуя из города в город и привлекая на свою сторону единомышленников, которые так же полагали, что «Бог, сотворивший мир, не живет в рукотворных храмах». Отвергая власть церкви над прихожанами, Фокс не только поддержал Реформацию, но и помог утвердить самый важный принцип современной политической истории — права человека, на которых основаны современные демократические государства. Пенн часто путешествовал с Фоксом по Европе и Англии. Он также составил всестороннее, подробное объяснение квакерства, руководствуясь проповедями Фокса. Оно послужило предисловием к автобиографическим запискам («Дневнику») Джорджа Фокса. В действительности Пенн стал первым богословом, теоретиком и юридическим защитником квакерства. Он провел ценнейшее исследование религиозных воззрений квакеров и систематизировал их.

Пенн в Ирландии (1669—1670 гг.)

В 1669 г. Пенн снова отправился в Ирландию, чтобы заняться делами в земельных владениях отца. Там он встретился с ведущими семействами квакеров. Он стал большим другом Уильяма Морриса — лидера квакеров в Корке, был частым гостем в имении Морриса — замке Салем близ Росскарбери.

В 1670 г. Пенн занялся делами британского военно-морского флота, что позволило ему сблизиться с герцогом Йоркским — будущим королем Яковом II. В те годы тот занимал пост лорда-верховного адмирала Англии. Взгляды молодых людей на религию и монархию были во многом схожими, хотя герцог был католиком.

Пенн в Германии и Нидерландах (1677 г.)

В 1677 г. Пенн вместе с группой квакеров совершил поездку по Нидерландам и Германии. Своими проповедями он привлек на свою сторону большое количество единомышленников, которые впоследствии поселились в Пенсильвании и получили название «пенсильванских голландцев». Пенсильвания также стала домом для многих беженцев из лютеранских католических провинций (например, Зальцбурга), а также для немецких католиков, которые тоже подвергались дискриминации в своей родной стране. Во время путешествия Пенн наладил контакты с видными политическими и религиозными деятелями Европы, в частности, курфюрстом Пфальца Карлом I Людвигом и польским королем Яном III Собесским. Вернувшись на родину, Пенн познакомился с философом Джоном Локком, что сыграло огромную роль в жизни Пенна.

Памфлеты и аресты

Первый из многочисленных памфлетов Пенна носил название «Истинно благородным: принцам, священникам и людям» (Truth Exalted: To Princes, Priests and People, 1668). Это была критика всех религиозных групп, за исключением квакеров, которых Пенн почитал как единственную истинную христианскую общину из всех существующих в то время в Англии. В памфлете он называет католическую церковь «вавилонской блудницей», бросает вызов Англиканской церкви, и называет пуритан «лицемерами и гуляками в Боге». Также Пенн подверг критике всех «лжепророков, ханжей и противников христианского совершенства». Пипс назвал памфлет «смешной бессмысленной книгой», которую ему было «стыдно читать».

В 1668 г. Пенн снова был заключен в лондонский Тауэр после написания трактата под названием «Потрясение основ, воздвигнутых на песке» (The Sandy Foundation Shaken). Епископ лондонский распорядился, чтобы Пенна не выпускали до тех пор, пока он публично не откажется от своих письменных заявлений. Официально Пенна обвинили в издании без лицензии, но реальным преступлением являлось богохульство, как было написано в мандате короля Карла II. Пенн был помещен в одиночную неотапливаемую камеру, и ему грозило пожизненное заключение. В трактате Пенн выступает в частности против того, что «один Бог существует в трех отдельных и разных лицах». Это давало право обвинить его в отрицании Святой Троицы. Пенн оправдывает свою позицию и опровергает обвинения в свой адрес в памфлете «Невинность с ее открытым лицом…»

Позже Пенн говорил, что его слова были «злонамеренно инсинуированы» хулителями, которые хотели очернить квакеров. Позже он заявил, что действительно отрицал католические интерпретации по этой богословской теме, а также выступал против использования небиблейских понятий (слова «Троица» нет в Библии). В 1668 г. в письме к настроенному антиквакерски министру Джонатану Клэпхему Пенн писал: «Читатель, ты не должен, исходя из моих сомнений, делать вывод, что мы отвергаем (как нас ложно обвиняют) ту великую Троицу, что свидетельствует на небе — Отца, Слово и Дух; ту безграничность, вечность и божественность Иисуса Христа; так как мы знаем о могуществе Божьем».

Решив доверить бумаге свои идеи, Пенн написал еще один трактат, «Без креста нет короны: трактат, раскрывающий характер и дисциплину Святого Креста Христова, и что самоотречение и ежедневное слушание Креста Христова, это единственный путь к покою и Царству Божьему». В ней Пенн призвал верующих придерживаться духа первохристианства. Пенн утверждал, что тот удостоится уважения людей и попадет в Царство Божие, кто пройдет через страдания и отречется от себя. Эта работа замечательна своим историческим анализом, в ней Пенн процитировал 68 авторов, находясь в то время в заключении, цитаты он воспроизводил по памяти, так как не имел под рукой книг.

Пенн просил об аудиенции с королем. Король не удостоил его этой чести, зато предоставил возможность поговорить с одним из королевских капелланов. На переговорах Пенн смело заявил: «Моя тюрьма станет моей могилой прежде, чем я отрекусь хотя бы от йоты, потому что свою совесть я не отдам ни одному смертному». Через восемь месяцев заключения Пенн был наконец освобожден.

После освобождения Пенн не только не продемонстрировал никакого раскаяния, но и пообещал продолжать борьбу против несправедливости Церкви и короля. Со своей стороны правящая верхушка продолжала изымать у квакеров имущество и тысячи квакеров оказались в тюрьме.

С тех пор как Пенн стал квакером, он навсегда отдалился от английского высшего общества, был отлучен от Англиканской церкви, изгнан из Оксфорда за религиозные убеждения и был несколько раз подвергнут суду и аресту.

Самым известным был суд 1670 г. над У. Пенном и другим квакером Уильямом Мидом. Пенн был обвинен в проповедовании на улице. Он намеренно спровоцировал арест, чтобы проверить правомерность «Закона о сектантских молельнях» 1664 г. В 1670 г. было запрещено собираться «в религиозных целях не по правилам англиканской церкви более пяти человек в дополнение к членам семьи». Пенн просил предоставить ему копию обвинения, желая доказать нарушение закона, но судья Томас Хауэл отказал ему, хотя это право было гарантировано законом. Кроме того, судья удалил присяжных для принятия решения без выступления защитника. Пенн описал этот судебный процесс в работе «Восстановление древних и справедливых народных свобод».

Присяжные признали Пенна и Мида «виновным в разговорах на Грейсчерч-стрит», но отказались добавить «в незаконном собрании». Разъяренный судья заявил присяжным, что они «не будут отпущены, пока не вынесут вердикт, нужный суду». Присяжные изменили формулировку на «виновны в выступлении на собрании на Грейсчерч-стрит», после чего судья запер присяжных на ночь без пищи, воды и тепла. Пенн протестовал против этого решения судьи, но тот приказал связать его и заткнуть рот. Наконец, после двухдневной вынужденный голодовки, присяжные вернулись без обвинительного приговора. Судья оштрафовал присяжных за неуважение к суду и за возврат вердикта без нужного ему приговора. Он запер их в тюрьму до оплаты штрафа. Пенн возразил и был принудительно удален из суда. Таким образом и Пенн и присяжные вместе отправились в Ньюгейтскую тюрьму.

Присяжные продолжили борьбу уже сидя в тюрьме, один из присяжных — Эдвард Бушель отказался платить штраф. Дело получило название «Дело Бушеля» — тогда было принято знаменитое английское решение о роли присяжных заседателей и их свободы от контроля судей. По решению главного судьи Джона Вогана присяжные не могли быть обвинены в неугодном приговоре, однако каждый из присяжных мог обвиняться в неправильном решении, если были доказательства его нечестности. Это было важнейшее событие в судебном праве, которое сформировало концепцию суда присяжных, а также давало шанс освобождения тех, кто был незаконно задержан.

Отец Пенна умирал, и Уильям хотел увидится с ним. Несмотря на это, он просил отца, не платить штраф за его освобождение: «Я умоляю тебя не покупать мою свободу», — писал он отцу. Тем не менее адмирал заплатил штраф за возможность в последний раз увидеть сына.

Отец и сын помирились. В конце концов старик начал уважать сына за честность и мужество; в одном из последних разговоров он сказал: «Пусть ничто в этом мире не даст тебе повода пойти против твоей совести». Адмирал знал, что после его смерти молодой Пенн станет более уязвим в своей борьбе за справедливость. Адмирал составил завещание, которое не только обеспечивало защиту сына, но и создавало условия для получения Пенсильвании. Кроме того адмирал написал письмо наследнику престола герцогу Йоркскому.

Уважая заслуги адмирала перед Короной, король и герцог Йоркский обещали защитить молодого Пенна и сделать его королевским советником.

Пенн вступил в права наследства и обрел большое состояние, но продолжал проповедовать и через шесть месяцев снова оказался в тюрьме. Освободившись в апреле 1672 г., он женился на Гулиельме (Джулии Марии) Спрингетт, с которой был обручен за четыре года до этого. Пенн перестал путешествовать, чтобы быть ближе к дому, но продолжал писать трактаты, призывающие к веротерпимости и выступающие против дискриминационных законов. Общество квакеров разделилось на тех, кому нравились аналитические формулировки Пенна и других — предпочитающих простые наставления Фокса. Но важнейшей проблемой оставались преследования квакеров, и это обстоятельство подтолкнуло Пенна возобновить миссионерскую работу в Голландии и Германии.

Основание Пенсильвании

Положение квакеров в Англии все время ухудшалось. В 1660-е гг. квакеры подверглись жестоким репрессиям. Из 40 тыс. квакеров Англии и Уэльса 15 тыс. оказалось в тюрьме, более 450 квакеров погибли от пыток и избиений. Тем не менее численность Общества Друзей постоянно росла и к 1680-м гг. составляла более 80 тыс. Многие квакеры переезжали в Сев. Америку, но и там пуритане были столь же враждебно настроены по отношению к квакерам, как и англикане в Англии. Некоторые квакеры за свои религиозные убеждения были сосланы на острова Карибского моря. Такое положение дел не могло не тревожить Уильяма Пенна, и он решил обратиться непосредственно к королю и герцогу Йоркскому. Пенн предложил решение, которое позволило бы решить дилемму. Речь шла о массовой эмиграции английских квакеров. В 1677 г. группа уважаемых квакеров, в том числе У. Пенн, приобрела колониальную провинцию Западный Джерси (половина нынешнего штата Нью-Джерси). В том же году двести переселенцев из Хартфордшира и Багингемшира прибыли в Северную Америку и основали город Берлингтон. Сам Джордж Фокс совершил поездку в Америку, чтобы проверить возможность дальнейшего расширения поселений квакеров. В 1682 г. Восточный Джерси также был куплен квакерами. Опыт Нью-Джерси стал основой для идеи «святого эксперимента», создания «Нового Ханаана» в Америке, колонии, принадлежащей квакерам. С точкой опоры в Нью-Джерси, Пенн получил возможность расширить квакерские земли.

Еще в 1667 г. адмирал У. Пенн пожертвовал 16 тыс. фунтов стерлингов на нужды королевского флота. Король Карл II обещал вернуть эти деньги, но адмирал умер, так и не получив обещанного. В мае 1680 г. Пенн-младший через своих знакомых, придворных просит короля вернуть долг его семье не деньгами, а американскими землями. Это бы решило проблему переселения квакеров, а также могло стать экономически выгодной сделкой для английской короны. В мае-июне 1680 г. королевские чиновники рассмотрели петицию Пенна. К удивлению Пенна и независимо от личных симпатий или политической целесообразности, король предоставил чрезвычайно щедрое предложение, которое сделало Пенна крупнейшим в мире частным землевладельцем территории более чем 45 000 квадратных миль (120 000 кв. км.)

Пенн стал единственным владельцем огромного участка земли к западу от Нью-Джерси и севернее нынешнего штата Мэриленд (который принадлежал лорду Балтимору), и получил в суверенное правление территорию со всеми правами и привилегиями (кроме права объявлять войну). Земля Пенсильвании принадлежала Герцогу Йоркскому, который сохранил Нью-Йорк и область вокруг Нью-Касла и восточной части полуострова Делмарва. В свою очередь одна пятая часть всего золота и серебра, добываемая в провинции (практически их не было) должна перечисляться королю. Таким образом Корона освобождалась от долга адмиралу У. Пенну.

4 марта 1681 г. король подписал «Хартию», и на следующий день Пенн ликующе писал: «Это ясно и просто. Сам Господь… даровал мне (колонию), чтобы сделать ее семенем (Богоизбранного) народа».

Пенн сначала назвал полученные земли «Новый Уэльс», так как собирался отдать эти земли квакерам из Уэльса и прилегающих к нему графств, затем «Сильвания» (Sylvania — лат. «леса» или «лес»), но король Карл II изменил название на «Пенсильвания» в честь старшего Уильяма Пенна.

В письме Р. Тернеру от 5 марта 1681 г. Пенн пишет: «Я выбрал название Новый Уэльс, ибо это такая же холмистая страна, а слово «Пенн» является началом многих валлийских слов… А (государственный) секретарь, сам валлиец (Л. Дженкинс), отказался давать (колонии) название Новый Уэльс, и окрестил ее Сильванией, добавив слово Пенн. Я бы мог подкупить… клерков, чтобы они оставили прежнее название, но побоялся, что это будет… рассматриваться как проявление моего тщеславия».

Затем новый землевладелец отправился в Америку, и провел переговоры с индейским племенем ленапе о первом обследовании земель Пенсильвании. По составленному договору Пенн выкупал у племени свои же земли, дарованные королем. 15 июля 1682 г. Пенн купил первый участок земли под белым дубом в лесу Грейстоунз. Им был разработал проект устава свобод для урегулирования отношений; это была своего рода политическая утопия, где были гарантированы свободный и справедливый суд присяжных, свобода вероисповедания, свобода от неправедных тюремных заключений и свободные выборы.

Проявив себя как влиятельный ученый и теоретик, Пенн теперь должен был продемонстрировать свои способности владельца недвижимости, градостроителя, и губернатора своего «святого эксперимента» — провинции Пенсильвания. Помимо достижения своих религиозных целей Пенн надеялся, что штат Пенсильвания станет прибыльным предприятием для него самого и его семьи. Но он заявил, что не будет использовать дешевый труд туземцев или эмигрантов: «Я бы не стал злоупотреблять Его любовью, и действовать недостойно Его провидения, и так осквернять то, что пришло ко мне в чистоте».

За шесть месяцев Пенн поделил 300000 акров (1200 кв. км.) земли на более чем 250 участков для потенциальных поселенцев, в основном богатых лондонских квакеров.

Хотя серьезное преследование квакеров и вынуждало их покидать Англию, однако на опасное путешествие в Новый Свет соглашались далеко не многие. Отношение к выезду Друзей из Англии, в частности в Америку, было среди единоверцев достаточно противоречивым: эмиграция рассматривалась порой как бегство, даже как предательство мученического идеала первохристианства.

Для того, чтобы привлечь больше поселенцев, Пенн написал восторженный проспект, продуманный, искренний и хорошо проработанный. В нем он обещал поселенцам гражданскую свободу и свободу вероисповедания, а также материальное преимущество.

В конце концов Пенн решил привлечь на свою землю представителей и других преследуемых меньшинств, включая гугенотов, меннонитов, амишей, католиков, лютеран и евреев из Англии, Франции, Голландии, Германии, Швеции, Финляндии, Ирландии и Уэльса. Проспект перевели на несколько языков и распространяли по всей Европе.

На своей земле Пенн намеревался заложить правовую основу этического общества, в котором власть исходит от народа, от «открытой разумности», во многом схожего с принципами проведения квакерских деловых собраний. Примечательно, что Пенн считает важным ограничение своей власти, как владельца земли, чтобы ни у него, ни у его наследников «не было полномочий для свершения неправых поступков, чтобы воля одного человека не могла создать угрозу благосостояния целой страны». Новое правительство будет иметь две палаты, гарантировать права частной собственности и свободного предпринимательства, и разумное налогообложение. Смертная казнь назначалась только за два преступления: измену и убийство, а не за две сотни преступлений, как это было в английском праве. В любом случае виновник должен был бы предстать перед судом присяжных. Тюрьмы должны быть устроены по-новому, исправлять выполнением работ в «мастерских», а не через адские наказания. Нормы общественного поведения были довольно пуританскими: запрещались ругань, ложь и пьянство, а также «холостяцкие увеселения», такие как театр, азартные игры, пирушки, маскарады, петушиные бои и травля медведей.

Все это радикально расходилось с законами европейских монархов и элиты. Пенн создал более двадцати проектов своих «Основ правительства», конституции Пенсильвании. Он заимствовал идеи Джона Локка, который имел подобное же влияние на Томаса Джефферсона, но добавил свою собственную революционную идею — использование поправок — Пенн закрепил письменную основу, которая может развиваться в соответствии с требованиями меняющегося времени. Он заявил, что «правительства, как часы, идут от движения людей». Пенн надеялся, что исправленная в будущем конституция вместит в себя инакомыслие и новые идеи, а также надеялся, что социальные изменения будут вноситься в текст, и это позволит избежать восстаний и революций. Примечательно, что хотя Корона и могла отменять любой закон, принятый в колониях, но умелое, хитрое управление Пенна не провоцировало правительство Англии вторгаться в дела Пенсильвании. Несмотря на критику со стороны некоторых друзей-квакеров, что Пенн вознесся над ними, заняв властную позицию, и врагов, которые считали его мошенником и «худшим злодеем на земле», Пенн был готов начать «святой эксперимент». Прощаясь с женой и детьми, он просил их «избегать гордости, алчности и роскоши».

Возвращение в Англию

В 1684 г. Пенн вернулся в Англию, чтобы повидаться с семьей и попытаться решить территориальный спор с лордом Балтимором. Пенн часто не обращал внимание на детали и не поинтересовался, где проходит 40-й градус широты (документально подтвержденная южная граница его земель). После того, как он послал письма нескольким помещикам в Мэриленде, сообщающие, что их владения находятся в Пенсильвании, и они не должны платить налоги лорду Балтимору, возник имущественный спор между двумя собственниками. Это привело к восьмидесятилетней тяжбе между семьями Пенна и лорда Балтимора. Спор был решен лишь в 1763—1767 гг., когда была проведена линия Дикси-Мейсона.

С тех пор как Пенн покинул Англию, политическая ситуация сильно изменились к худшему. К своему ужасу он обнаружил тюрьмы, полные квакеров, в Бридеуелле и Ньюгейте. Внутренние политические конфликты угрожали уставу Пенсильвании. Пенн забрал свои труды из издательств со словами: «Времена слишком грубы для печати».

В 1685 г. король Карл II умер, и герцог Йоркский был коронован как Яков II. Новый король разрешил пограничный спор в пользу Пенна. Король Яков был последним монархом католического вероисповедания, который правил Англией, Шотландией и Ирландией. Парламент был протестантским, а король Яков – упрямым и негибким правителем, что порождало массу трудностей. Биографы Пенна пишут, что он оказывал огромное влияние на короля, и во многом был инициатором решений, которые принимал Яков II. Пенн поддержал (а возможно и сам был составителем) «Декларации веротерпимости», согласно которой король предоставлял свободу вероисповедания для квакеров и представителей других конфессий. Тогда Пенн отправился в «проповеднический тур по Англии, дабы известить о милости короля». На Лондонском годовом собрании квакеров в июне 1688 г. Пенн пытался уговорить квакеров создать «совещательный комитет для рассмотрения возможных предложений квакерам государственных должностей» от Якова II. Но инициатива была отвергнута Джорджем Фоксом, который заявил, что было бы «небезопасно решать такие вещи на годовом собрании». Пенн вел пропагандистскую деятельность при подготовке к выборам в парламент, он отправил письмо другу в Хентингтон с просьбой найти людей, которым можно доверить работу по продвижению идей свободы совести, выдвигаемых королем.

Однако правление Якова II продлилось недолго. В 1688 г. он был изгнан из страны, а королем стал Вильгельм Оранский, женатый на Марии II Стюарт. Пенн не поддержал нового монарха, принесшего в страну войну и хаос, и вновь попал в тюрьму за близость к бывшему королю.

В 1693 г. король Вильгельм III дарует Пенну свободу. Однако имущество Пенна было частично конфисковано. В Англии вновь начинаются гонения на неангликан.

В 1694 г. умирает жена Пенна, и в 1696 г. он снова женится, на Ханне Гэллоухилл. В 1697 г. Пенн предлагает Государственному совету Англии план объединения Американских колоний.

В 1698 г. произошла встреча Уильяма Пенна с русским царем Петром I. Петр заинтересовался учением квакеров, и Пенн отправляет ему письмо с изложением квакерского учения.

Пенн столкнулся с еще одной серьезной имущественной проблемой. Из-за пренебрежения к административным деталям он не обращал внимания на мошенничество своего управляющего — квакера Филиппа Форда, который присвоил значительные суммы, получаемые из поместья Пенна. Форд пользовался привычкой Пенна подписывать бумаги, не читая их. Один такой документ оказался актом передачи Пенсильвании в собственность Форду, который потребовал с Пенна арендную плату, которую тот был не в состоянии заплатить. После смерти Форда в 1702 г. его жена Бриджит обратилась в суд с требованием отправить Пенна в долговую тюрьму, но ее жестокость имела неприятные последствия. Было немыслимо, чтобы такое лицо управляло крупной колонией, и в 1708 г. лорд-канцлер постановил, что «право выкупа заложенного имущества по-прежнему остается у Уильяма Пенна и его наследников».

Обратно в Америку

После того, как решился спор с Фордом — тому было позволено сохранить получение ренты в ирландских поместьях в обмен на невмешательство в дела в Пенсильвании — Пенн почувствовал, что его положение достаточно улучшилось, чтобы вернуться в Пенсильванию. В сопровождении своей жены Ханны, дочери Летиции и секретаря Джеймса Логана, Пенн отплыл с острова Уайт на судне «Кентерберри» и достиг Филадельфии в декабре 1699 г. В том году он пишет «Плоды отцовской любви» — сочинение, адресованное детям, в котором он описывает божественный внутренний свет, благодаря которому дети могут «ясно увидеть вдохновлены ли их поступки, да и слова и мысли Богом, или нет».

Жители Филадельфии устроили Пенну сердечный прием. Он с радостью обнаружил, что город значительно изменился к лучшему за прошедшие 18 лет. Пенсильвания быстро росла, и число ее жителей составляло 18100 человек, а Филадельфии — более 3000 человек. Филадельфия была зеленым городом. Мудро спланированные скверы и усадьбы делали город красивым и удобным для жизни. Магазины были полны товаров, что удовлетворяло требованиям богатых граждан и доказывало жизнеспособность американского рынка для английских товаров. Но особенно порадовала Пенна веротерпимость — представители разных религиозных общин жили здесь в мире и согласии. Несмотря на протесты фундаменталистов и фермеров, Пенн настаивал на открытости квакерских школ и гимназий для всех граждан, включая работников ферм. Высокий уровень грамотности и интеллектуальная открытость сделали Филадельфию лидером в области науки и медицины. Квакеры стали особенно известны заботой о психически больных, декриминализацией сумасшедших, они отказывались от наказаний и лишения свободы как способах лечения.

Со временем Пенну пришлось пересмотреть конституцию Пенсильвании, дать больше прав ассамблее, сделать законы жестче. «Хартия привилегий» сменяет «Хартию Свобод». Некоторые исследователи трудов Пенна утверждают, что он выступал против рабства, но это кажется маловероятным, поскольку он сам владел и даже сам торговал рабами, и его труды не содержат идею освобождения рабов. Тем не менее, он выступал за организацию хорошей медицинской помощи для рабов, за браки между рабами и урегулирование наказаний (хотя эти предложения были отклонены Советом). Другие квакеры, проживающие в Пенсильвании, были более активны в борьбе против рабства. Они стали первыми борцами за свободу рабов в Америке. Главой этого движения стал Даниэль Пасториус, основатель Джермантауна, штат Пенсильвания. Многие квакеры обязались освободить своих рабов после своей смерти, в том числе Пенн, а некоторые продали своих рабов неквакерам.

Семейство Пеннов занимало комфортную виллу в Пенсбери-Манор и собиралось прожить там остаток своих дней. Также Пеннам принадлежала усадьба в Филадельфии. В Америке родился младший сын Пенна — Джон.

Секретарем Пенна был Джеймс Логан. Пенн много времени проводил с семьей в своем поместье, он был гостеприимным хозяином и часто устраивал приемы для различных делегаций и представителей индейцев. Ханна однако не была довольна жизнью в качестве жены губернатора, ей больше нравилась простая жизнь, которую она вела в Англии. Когда в 1701 г. действия со стороны Франции поставили под угрозу вольности колонии, вся семья решила вернуться в Англию.

Последние годы жизни

Пенн вернулся в Англию и сразу же оказался втянутым в финансовые и семейные проблемы. Он надеялся, что его старший сын Уильям станет его преемником в Америке, но тот вел распутную жизнь, пренебрегая женой и двумя детьми, его карточные долги составляли несколько тысяч фунтов. В то время Пенн был не в состоянии уплатить карточные долги своего сына, так как его собственные финансы были не в порядке. В Америке он был должен около 30 000 фунтов стерлингов, он раздавал щедрые кредиты, которые не сумел заставить вернуть назад.

Хуже всего обстояли дела с Филиппом Фордом, тем финансовым консультантом, который обманул Пенна на тысячи фунтов, мошенничая с арендой ирландских земель Пенна. Он вымогал у Пенна деньги. Когда в 1702 г. Форд умер, его вдова Бриджит пригрозила продать Пенсильванию, так как она была наследницей мужа и его прав на земли. Пенн послал сына Уильяма в Америку, чтобы разобраться с делами, но тот оказался столь же ненадежным помощником как и в Англии. Имущественные споры ставили под угрозу конституцию Пенсильвании. В отчаянии Пенн попытался продать Пенсильванию Короне, прежде чем Бриджит Форд узнает о его планах. Пенн настаивал на том, что колония должна сохранить достигнутые гражданские свободы. Он не смог заключить сделку. Миссис Форд передала дело в суд. В возрасте 62 лет Пенн оказался в долговой тюрьме. Однако сочувственное отношение правящей верхушки к Пенну позволило перевести его под домашний арест, а Бриджит Форд была лишена права претендовать на Пенсильванию.

В 1712 г. Беркли Кодд, эсквайр графства Сассекс в Делавэре оспорил права Пенна, полученные от герцога Йоркского. Уильям Пенн нанял адвоката Эндрю Гамильтона, чтобы представлять семью Пеннов. Успех Гамильтона в суде привел к прочным дружеским отношениям между семьей Пенна и Эндрю Гамильтоном. Пенн устал от политиканства и беспокойств, связанных с управлением Пенсильванией, но Логан умолял его не оставлять свою колонию из-за страха, что Пенсильвания может попасть в руки какого-нибудь оппортуниста, который сведет на нет все хорошее, что было достигнуто. Во время своей второй попытки продать Пенсильванию обратно Короне в 1712 г. Пенн перенес инсульт. Второй инсульт случился через несколько месяцев. Пенн был не в состоянии говорить или заботиться о себе. Кроме того, Пенн постепенно терял память. С 1713 г. он превращается в прикованного к постели паралитика.

Уильям Пенн умер в 1718 г. в своем доме в Рускомбе в Беркшире, не имея ни гроша, и был похоронен в могиле рядом со своей первой женой на кладбище дома собраний близ Чалфонта в Бэкингемшире, в Англии. Его жена как единственная наследница оставалась де-факто владельцем Пенсильвании, пока не умерла в 1726 г.

Семья

Первой женой Уильяма Пенна была Гулиельма Мария Постумас Спрингеттс (1644—1696), дочь Уильяма С. Спрингетта (приставка Постумас к ее имени указывает на то, что ее отец умер до ее рождения) и леди Мэри Прауд Пенингтон. У них было двое сыновей и пять дочерей:

• Гулиельма Мария (1671/72 — до 1685)
• Мария Маргарет (умерла в младенчестве 1673/74)
• Спрингетт (1674/75—1696)
• Летиция (1678—1746), была замужем за Уильямом Обри
• Уильям, Дж. (1679/80—1720)
• безымянный сын (умер при рождении в 1682 г.)
• Гулиельма Мария (1685—1689)

После смерти Гулиельмы Уильям Пенн женился во второй раз на Ханне Маргарет Калоухилл (1671—1726), дочери Томаса Калоухилла и Анны (Ханны) Холистер. Свадьба состоялась, когда невесте исполнилось 25 лет, а Пенну — 52 года. За двенадцать лет брака у них родилось девять детей. Первый ребенок умер при родах.

• безымянная дочь (1697)
• Джон (1699/00—1746), не был женат
• Томас (1700/01—1775), был женат на леди Джулиане Фермор, четвертой дочери Томаса Фермора, первого графа Помфрета.
• Ханна (1671—1726)
• Маргарет (1704/05—1771)
• Сэр Ричард (1705—1771)
• Деннис (1705/06—1721/22)
• Ханна (1708—1709)
• Льюис (1707—1724)

Наследие

После смерти Пенна Пенсильвания проделала путь от колонии, основанной на религиозных началах, до светского государства, где доминирует коммерция. Многие из правовых и политических инноваций Пенна укоренились, как, например, квакерская школа в Филадельфии, для которой Пенн написал два устава (1689 г. и 1701 г.). Некоторое время спустя она была переименована в Привилегированную школу им. Уильяма Пенна. «Хартия Пенна» хорошо известное учебное заведение, которое в настоящее время является старейшей в мире квакерской школой.

Вольтер хвалил Пенсильванию как единственное в мире государство, ответственное перед народом и уважающее права меньшинств. Конституция Пенна и другие его идеи позже были изучены Бенджамином Франклином и памфлетистом американской революции Томасом Пейном, чей отец был квакером.

Среди наследия Пенна было и нежелание навязывать квакерское управление Пенсильванией, что позволило ей развиваться как успешному «плавильному котлу». Кроме того, Томас Джефферсон и отцы-основатели адаптировали теорию Пенна о поправках к Конституции и привнесли свое видение того, что «все люди равны перед Богом» при формировании федерального правительства после Американской революции.

В дополнение к обширным политическим и религиозным трактатам Пенн написал около 1000 афоризмов, полных мудрых наблюдений о природе человека и нравственности.

Основанная Пенном Филадельфия продолжала процветать, став одним из самых густонаселенных колониальных городов Британской империи. Ко времени американской революции численность населения достигла около 30 тысяч. Филадельфия становится центром торговли, науки, медицины и политики. В XVIII веке с новой волной иммиграции сюда приехали немцы, а также шотландцы и ирландцы.

Семья Пенна сохранила право собственности на колонию Пенсильвании до Американской революции. Тем не менее, сын и приемник Уильяма Томас Пенн и его брат Джон отказались от веры своего отца и боролись за ограничение религиозной свободы (особенно для католиков и более поздних квакеров). Томас ослабил или устранил власть избираемого собрания, и управлял колонией через своих ставленников — губернаторов. Он был непримиримым противником Бенджамина Франклина и его демократических идеалов в годы, предшествовавшие революции. С помощью печально известной Walking Purchase («Блуждающей Покупки») 1737 г. Пенны обманули племя ленапе и выселили их со своих земель в долине Лихай.

Посмертные почести

28 ноября 1984 г. Рональд Рейган президентским провозглашением номер 5284 (утвержденным актом Конгресса) объявил Уильяма Пенна и его вторую жену Ханну Калоухилл-Пенн почетными гражданами Соединенных Штатов Америки.

Бронзовая статуя Уильяма Пенна скульптора Александра Милна Колдера была установлена на башне мэрии Филадельфии. При ее установке в 1894 г. статуя была самой высокой точкой в Филадельфии. Городской архитектор Эдмунд Бэкон произнес тогда историческую фразу, что ни один джентльмен не должен строить здания выше «козырька шляпы Билли Пенна». Это правило просуществовало почти 100 лет, пока город не разрешил строить небоскребы. В марте 1987 г. One Liberty Place стало первым зданием, нарушившим его. За этим событием последовало «Проклятие Уильяма Пенна», и ни одна спортивная команда Филадельфии не могла выиграть ни одного крупного соревнования. Иногда во время состязаний статую украшали элементами одежды, но и это не помогало. Проклятие действовало до 2008 г., пока статуя Уильяма Пенна не была переставлена на вершину недавно построенного Comcast Center — самой высокой точки города. В этом году команда Филадельфии — «Филлис» выиграла в бейсбольной «Мировой серии».

Менее известная статуя Пенна расположена в Парке Договора Пенна, на месте, где он заключил договор с племенем ленапе. В 1893 году корпорация Hajoca — крупнейший частный оптовый дистрибьютор сантехники и оборудования для промышленного отопления — сделала статую своим товарным знаком.

Распространенным заблуждением является то, что улыбающийся квакер с коробок продукции Quaker Oats является изображением Уильяма Пенна. Quaker Oats Company заявила, что это не так. Это просто квакер, который немного напоминает Уильяма Пенна.

Уильям Пенн был изображен в 1941 г. в британском историческом фильме «Пенн Пенсильванский» режиссера Ланса Камфорта, в роли Пенна снялся актер Клиффорд Эванс.

Высшая школа Уильяма Пенна для девочек была включена в Национальный реестр исторических мест в 1986 г.

William Penn House — общежитие квакеров и центр для проведения конференций — было названо в честь Уильяма Пенна в 1966 г. Оно располагается в Доме квакеров и предназначено для гостей, посещающих Вашингтон, округ Колумбия, с целью участвовать в многочисленных акциях протеста и общественных мероприятиях.

Школа в Чигуэлле, где учился Пенн, назвала в честь него одно из своих отделений.

Школа Друзей Hobart назвала в честь Пенна один из своих классов.

С 1934 г. в Уиттиер-колледже существует Общество Уильяма Пенна.

Христианский Гуманитарный университет Джорджа Фокса учредил в 2014 г. почетную награду имени У.Пенна.

См. также

• Квакеры
• Провинция Пенсильвания
• Проклятие Билли Пенна

Литература

• Пенн, Вильям // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [quakers.ru/%D1%87%D0%B5%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5-%D0%BE%D1%82%D0%BD%D0%BE%D1%88%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F-%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%BD/ Уильям Пенн: Человеческие отношения//«Без креста нет короны» (No Cross, No Crown)]
• [quakers.ru/texts/PlodyUedineniya.pdf Вильгельм Пенн: Плоды уединения (Some Fruits of Solitude)]. 1790 г.
• Франклин, Бенджамин [www.sbiblio.com/biblio/archive/franklin_ist/default.aspx Исторический очерк конституции и правительства Пенсильвании] (1956). Проверено 7 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BWOGROxi Архивировано из первоисточника 19 октября 2012].

Отрывок, характеризующий Пенн, Уильям

Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.