Пеплос

Пеплос, пеплон или пеплум (др.-греч. πέπλος, πέπλον, лат. peplum — букв. «покров») в Древней Греции и, впоследствии, в Древнем Риме (с VIII по II в. до н. э.) — женская верхняя одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники. Пеплум длиннее хитона, с большим количеством складок; правая сторона не сшита, несшитые кромки ткани отделаны каймой. Впоследствии похожую одежду носили кельты.

Основные сведения

У Гомера слово пеплос обозначает собой длинную, достигавшую земли одежду, надевавшуюся прямо на тело и оставлявшую один бок открытым. Руки также оставались открытыми, откуда обычный эпитет гречанок — белорукие (греч. λευκώλενοι). Ткань пеплоса была обыкновенно цветная: упоминаются шафрановый, ярко-красный и смешанные цвета (греч. ποικίλος πέπλος, «пёстрый пеплос»); нередко пеплос украшался вышивками. Необходимой принадлежностью пеплоса был пояс (греч. ζώνη).

Снятый пеплос служил подстилкой на сиденьях и на колесницах; в пурпурный пеплос была завернута золотая урна с прахом Гектора. В послегомеровскую эпоху пеплос продолжал существовать, но украшался с восточной роскошью, против которой иногда раздавались протесты со стороны законодателей. Радикальная перемена моды произошла, по Геродоту, в середине VI века до н. э., когда вошли в употребление ионийские фасоны. Показание Геродота подтверждается данными керамики: на вазах с черными фигурами (архаический стиль) пеплос — обычная одежда, на вазах из переходной эпохи (середина VI века до н. э.); архаическая одежда встречается в соединении с ионийской, на вазах с красными фигурами архаический пеплос уже не попадается.

В новую эпоху (с V века до н. э.) слово пеплос утратило своё первоначальное значение и стало употребляться в неопределенном значении одежды вообще; лишь в смысле одежды героев, богов и певцов на сцене, а также богини Афины сохранилось архаическое значение слова. Пеплос богини Афины ежегодно в торжественной процессии провозился по всему городу в храм богини во время Панафиней; подобно парусу, он прикреплялся к мачтам священного корабля и выставлялся напоказ всему народу. Над его изготовлением трудились под руководством жриц богини особые ткачихи, в течение целого года украшая одежду узорным рисунком, изображавшим битву богов с гигантами, в которой участвовала сама богиня. У римлян пеплосу соответствовала палла.

Палла

Палла — это древнеримское женское одеяние, имевшее форму квадратного или продолговатого четырехугольного пледа, иногда с вышивкой. Первоначально палла служила исподней одеждой, как дорический хитон, но в раннее время республики её заменила туника, и палла сделалась верхней одеждой для выходов.

Один конец паллы набрасывали на левое плечо, средней частью обертывали спину, а другой конец или перебрасывали через правое плечо, или просовывали сзади через правую руку, оставляя её свободной, причем самый конец спускался с левой кисти к ногам. В плохую погоду или при жертвоприношениях закутывались в паллу с головой. Иногда её приспособляли с помощью застежек (fibula) и даже пояса (zona). Как верхняя одежда, палла была для женщин то же, что тога для мужчин. Во времена империи палла стала постепенно выходить из моды и в третьем веке была заменена далматикой и колобием. Палла была одеждой преимущественно не знатных женщин (матроны носили столу), иноземок, вольноотпущенниц и гетер.

Литература

• Helbig, «Das Homerische Epos» (Лейпциг, 1887, стр. 198);
• Studniczka, «Beiträge zur Geschichte der altgriechischen Tracht» (B., 1895).
• Marquardt, «Das Privatleben der Römer» (2 ч., 1886, 576—581).
• [slovari.yandex.ru/dict/ushakov/article/ushakov/16/us308609.htm Толковый словарь русского языка Ушакова](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2867 дней))
• [samlib.ru/r/rusanow_wladislaw_adolfowich/encicl1.shtml Энциклопедия старинной одежды]

Отрывок, характеризующий Пеплос

– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…