Война за независимость США

<tr><th style="">Причина</th><td class="" style=""> Очень высокое налогообложение жителей Тринадцати колоний парламентом королевства Великобритания.
Отсутствие представительства в парламенте. </td></tr><tr><th style="">Итог</th><td class="" style=""> Победа США и их союзников,
Парижский мир (1783) </td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: lightsteelblue; font-size: 100%;">Противники</th></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; ">

Война за независимость США
Сверху вниз по часовой стрелке: битва при Банкер-Хилле, смерть Монтгомери при Квебеке, битва при Коупенсе, битва при лунном свете
Дата	19 апреля 1775 — 3 сентября 1783
Место	</small>Восточное побережье США, Центральная Канада, Центральная Америка, Вест-Индия, Индия, Атлантический океан, Средиземное море, Индийский океан</small>

Тринадцать колоний (с 1776 — США) Республика Вермонт (с 1777) Королевство Франция (с 1778) Испанская империя (с 1779) Республика Соединённых Провинций (1780—1784) Иностранные волонтёры в США: Канадские волонтёры Французские волонтёры Польские волонтёры Немецкие волонтёры Индейские племена: Абенаки Веа Делавары Катоба Микмаки (до 1779) Могикане Онейда Пианкашо Семинолы Тускарора Чикасо Чокто Индийский театр: Маратхская конфедерация (1775—1782) Княжество Майсур (1780—1784)

Британская империя Провинция Квебек Лоялисты Курфюршество Ганновер Немецкие княжества: Княжество Гессен-Кассель Княжество Ансбах Княжество Байрейт Княжество Ангальт-Цербст Княжество Брауншвейг-Вольфенбюттель Княжество Вальдек Индейские племена: Алгонкины Виннебаго Гуроны Делавары Кайюга Кикапу Крики Майами Меномини Месквоки Микмаки (с 1779) Минго Мохоки Оджибве Онондага Оттава Потаватоми Саскуеханноки Сауки Сенека Сиу Чероки Чокто Шауни

</td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: lightsteelblue; font-size: 100%;">Командующие</th></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; ">

Джордж Вашингтон Ричард Монтгомери † Натаниэль Грин Горацио Гейтс Израэль Патнэм Чарльз Ли Джон Пол Джонс Жильбер де Лафайет Жан-Батист де Рошамбо Франсуа де Грасс Шарль д’Эстен Пьер де Сюффрен Бернардо де Гальвез Тадеуш Костюшко Казимир Пулавский † и другие

Георг III Томас Гейдж Уильям Хау Генри Клинтон Гай Карлтон Чарльз Корнуоллис Джон Бергойн Джодж Эллиот Ричард Хау Джон Байрон Джордж Родни Самуэль Худ Джозеф Брант (Тайенданегеа) Красный Мундир (Сагойевата) и другие

</td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: lightsteelblue; font-size: 100%;">Силы сторон</th></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; ">

США: 27 тысяч солдат Континентальной армии 25 тысяч ополченцев 5 тысяч негров 1 тысяча канадцев Континентальный флот: 30-40 фрегатов и других судов, 160 приватиров (1776) 53 фрегата и других судов (1779) 5 тысяч матросов (1779) Союзники: 36 тысяч французов в Америке 63 тысячи французов и испанцев под Гибралтаром 33 (по другим данным 146) линейных корабля, 16 фрегатов (1782)

Британская армия: 48 тысяч британцев в Америке 7,5 тысяч британцев в Гибралтаре 19 (по другим данным 50) тысяч лоялистов 30 тысяч немцев 20 тысяч негров 13 тысяч индейцев Британский флот: 3 линейных корабля, 48 фрегатов и других кораблей (1776) 36 (по другим данным 94) линейных кораблей, 28 фрегатов (1782) 171 тысяча матросов (1782)

</td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: lightsteelblue; font-size: 100%;">Потери</th></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; ">

США: 6824 погибло в боях, 25-70 тысяч умерли по иным причинам, Всего по всем причинам погибло 50 тысяч Союзники: Французы: 10 тысяч погибло в боях (из них 75% на море), Испанцы: 5 тысяч

Великобритания: 4 тысячи погибло в боях (в Северной Америке), 27 тысяч умерло от болезней (в Северной Америке), 1243 погибли на море, 18,5 тысяч умерло от болезней (1776—1780) Всего по всем причинам погибло не менее 51 тысячи Немецкие союзники: 1,8 тысяч погибло в боях, Всего по всем причинам погибло 7774, 4888 дезертировало

</td></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; text-align: left;">

</td></tr>

</table>

Война́ за незави́симость США (англ. American Revolutionary War, American War of Independence), в американской литературе она чаще называется Американской революцией (1775—1783) — война Великобритании и лоялистов (лояльных законному правительству британской короны) против революционеров 13 британских колоний, которые провозгласили свою независимость от Великобритании как самостоятельное союзное государство в 1776 году. Произошли значительные политические и социальные изменения в жизни жителей Северной Америки, вызванные войной и победой в ней сторонников независимости.

Предыстория войны

В 1765 году английское правительство провело через парламент Акт о гербовом сборе, по которому все торговые и иные гражданские документы облагались штемпельным сбором. Одновременно решено было расквартировать в Америке английские войска в количестве 10 тысяч человек с обязательством американцев обеспечить их жильём, определёнными пищевыми продуктами и предметами мебели для удобства солдат. Акт о гербовом сборе был открыто несправедлив к американцам. Так, например, чтобы получить права нотариуса, в Англии надо было заплатить 2 фунта стерлингов, а в Америке — 10. К тому же это был первый закон о налогах, которые были предназначены непосредственно для Англии, то есть, он был выгоден только Англии. До этого налоги использовались для развития инфраструктуры торговли и промышленности и были, в основном, понятны населению.

В обсуждении целесообразности введения налогов не принимали участия представители американцев. Ситуацию усугубляло введение налога на газеты, вызвавшее недовольство самих владельцев газет. Эти обстоятельства вызвали крайнее возмущение, нашедшее выражение в митингах и имевшей уже значение периодической и непериодической печати Америки (между прочим, брошюры массачусетского юриста Джеймса Отиса «Права британских колоний» и губернатора Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса Стивеном Хопкинсом «Права колонистов» доказывали, что право обложения налогами должно находиться в связи с представительством), а также в различных уличных беспорядках (напр. в дом англофильского писателя Говарда, полемизировавшего с Хопкинсом, ворвалась толпа и всё изломала; сам Говард с трудом спасся). В законодательных собраниях были приняты торжественные протесты против этих двух законов.

В Массачусетсе была произнесена знаменитая фраза, приписываемая Дж. Отису и ставшая девизом в борьбе: «Налоги без представительства — это тирания», превратившемся в более короткий лозунг «Нет — налогам без представительства». Виргинское собрание увидело в штемпельном акте явное стремление уменьшить свободу американцев. В том же 1765 году в Нью-Йорке собрался «Конгресс против штемпельного сбора», представлявший собою большую часть колоний; он выработал Декларацию прав колоний. Почти во всех колониях стали появляться организации, называвшие себя Сынами свободы. Они сжигали чучела и дома английских должностных лиц. Среди лидеров Сынов свободы был Джон Адамс — один из отцов-основателей США и будущий второй президент страны.

Все эти события произвели впечатление на английский парламент, и в 1766 году Акт о гербовом сборе был отменён; но вместе с тем английский парламент торжественно объявил о своём праве и впредь «издавать законы и постановления, касающиеся всех сторон жизни колоний». Это заявление, несмотря на декларативный его характер, могло только усилить негодование в Америке, которому, вместе с тем, реальная победа в вопросе о штемпельном сборе придавала энергию и силы. В 1767 году Англия обложила таможенными пошлинами ввозимые в американские колонии стекло, свинец, бумагу, краски и чай; затем, когда нью-йоркское законодательное собрание отказало в субсидии английскому гарнизону, английский парламент ответил отказом в утверждении каких бы то ни было постановлений нью-йоркского законодательного собрания, пока оно не смирится; в то же время министерство приказало губернаторам распускать законодательные собрания, которые будут протестовать против английских властей. Американцы отвечали агитацией за неупотребление подлежащих оплате пошлинами товаров — и действительно, эти товары стали доставлять английскому казначейству не более 16 000 фунтов стерлингов дохода (при 15 000 фунтов расхода по взиманию пошлин), то есть, в 2,5 раза меньше, чем ожидалось. Ввиду этого новые пошлины были отменены в 1770 году, но пошлина на чай удержана как подтверждение права метрополии.

Раскол населения

«Патриоты» и «лоялисты»

Население Тринадцати колоний было далеко не однородным, однако с началом революционных событий среди англоязычных колонистов происходит раскол на сторонников независимости («революционеры», «патриоты», «виги», «сторонники Конгресса», «американцы») и её противников («лоялисты», «тори», «сторонники Короля»). Некоторые группы, вместе с тем, заявляют о своём нейтралитете; одной из самых известных подобных общин стали квакеры штата Пенсильвания, и после революции сохранившие связи с метрополией.

Основной почвой для лоялизма стали, в первую очередь, крепкие связи того или иного человека с метрополией. Зачастую лоялистами становились, в частности, крупные торговцы в основных портах, таких, как Нью-Йорк, Бостон и Чарльстон, торговцы пушниной с северного фронтира, или чиновники колониальной администрации. В ряде случаев лоялисты также могли иметь и родственников в метрополии, или в других колониях Британской империи.

С другой стороны, за независимость зачастую выступали фермеры, кузнецы и мелкие торговцы фронтира штата Нью-Йорк, глубинки Пенсильвании и Виргинии, поселенцы вдоль Аппалачей. Движение также поддерживалось многими плантаторами Виргинии и Южной Каролины.

Мировоззрение сторонников и противников независимости зачастую также отличалось. Лоялисты, в целом, тяготели к консервативным взглядам, и считали восстание против Короны изменой, тогда как их противники, наоборот, стремились ко всему новому. Лоялисты также могли считать революцию неизбежной, однако опасались, что она может выродиться в хаос и тиранию либо же власть толпы. С началом же революции лоялисты зачастую становились жертвами насилия, такого, как поджоги домов или вымазывание в смоле и перьях.

И среди «патриотов», и среди «лоялистов» были и бедные, и богатые. Лидеры обеих сторон относились к образованным классам. К лоялистам также могли присоединяться недавние иммигранты, ещё не успевшие проникнуться революционными идеями.

С окончанием войны в Тринадцати колониях осталось 450—500 тысяч лоялистов. В то же время, около 62 тыс. противников независимости бежали в Канаду, около 7 тыс. в Британию, до 9 тысяч во Флориду или Британскую Вест-Индию. Бежавшие с Юга лоялисты также захватили с собой несколько тысяч чёрных рабов.

Индейцы

Большинство индейских племён не видело особого смысла ввязываться в конфликт одних европейцев с другими, и старались не участвовать в войне, сохраняя нейтралитет. Вместе с тем, индейцы, в целом, поддерживали Британскую Корону. Основной причиной этого был тот факт, что метрополия запрещала колонистам, во избежание конфликтов с индейцами, селиться к западу от Аппалачских гор — один из запретов, наиболее сильно раздражавших самих колонистов.

Вместе с тем историками всё же отмечено незначительное участие индейцев в войне. Четыре клана ирокезов при поддержке британцев атаковали американские аванпосты. В то же время, проживавшие в то время в штате Нью-Йорк племена онейда и тускарора, наоборот, поддержали революционеров.

Британцы организовали серию индейских рейдов на поселения фронтира от Каролины до Нью-Йорка, обеспечивая индейцев оружием и поддержкой лоялистов. В ходе подобных рейдов было убито много поселенцев, особенно в Пенсильвании, а в 1776 году чероки атаковали американских колонистов вдоль всего южного фронтира. Наиболее крупным индейским вождём в этих нападениях стал мохавк Джозеф Брант, в 1778 и 1780 годах атаковавший ряд мелких поселений силами отряда в 300 ирокезов и 100 белых лоялистов. Племена Ирокезской конфедерации сенека, онондага и каюга заключили союз с британцами против американцев.

В 1779 году части Континентальной армии под командованием Джона Салливана совершили ответный карательный рейд, опустошив 40 ирокезских деревень в центральной и западной частях штата Нью-Йорк. Силы Салливана систематически сжигали деревни и уничтожили до 160 тыс. бушелей зерна, оставив ирокезов без запасов на зиму. Столкнувшись с угрозой голодной смерти, ирокезы бежали в район водопада Ниагара, и в Канаду, в основном — в район будущего Онтарио, где британцы предоставили им земельные наделы в качестве компенсаций.

С окончанием войны британцы, не проконсультировавшись со своими индейскими союзниками, передали контроль над всеми землями американцам. В то же время до 1796 года Корона отказывалась оставить свои форты на западном фронтире, планируя организовать там независимое индейское государство («Индейская нейтральная зона»).

Негры

Свободные негры сражались на обеих сторонах, однако чаще они всё же поддерживали повстанцев. Обе стороны старались привлечь чернокожее население на свою сторону, щедро обещая свободу и земельные наделы тем, кто будет воевать на их стороне. Особо отмечались при этом рабы, принадлежавшие противоположной стороне.

Десятки тысяч чёрных рабов воспользовались революционным хаосом и бежали от своих хозяев, что привело плантации Южной Каролины и Джорджии чуть ли не в полуразрушенное состояние. Южная Каролина потеряла до одной трети (25 тыс. чел.) всех своих рабов вследствие побегов или гибели. В 1770—1790 чёрное население Южной Каролины (преимущественно рабы) сократилось с 60,5% до 43,8%, Джорджии — с 45,2% до 36,1%.

Многие рабы также надеялись, что Корона даст им свободу. Метрополия действительно планировала создание против повстанцев массовой армии рабов взамен на их освобождение, однако, вместе с тем, британцы опасались, что такой шаг может спровоцировать массовые восстания рабов и в других колониях. Одновременно они оказались под давлением богатых плантаторов — лоялистов американского Юга, а также карибских плантаторов и работорговцев, которым совсем не нравилась перспектива бунтов.

В штате Вирджиния королевский губернатор лорд Данмор начал массовое рекрутирование рабов, пообещав им свободу, защиту семьям, и земельные наделы. При отступлении из Саванны и Чарльстона британцы эвакуировали до 10 тыс. чёрных рабов, из которых около 3 тыс. «чёрных лоялистов» были поселены в Канаде. Остальные были переселены в метрополию или вест-индские колонии Карибского моря. Около 1200 «чёрных лоялистов» были позднее переселены из Новой Шотландии (Канада) в Сьерра-Леоне, где они стали лидерами этнической группы крио.

С другой стороны, борьба за независимость под лозунгами защиты свободы становилась довольно двусмысленной; многие революционные лидеры, ратуя за свободу, сами были богатыми плантаторами, и владели сотнями чёрных рабов. Ряд северных штатов с 1777 года начали отмену рабства. Первым из них стал штат Вермонт, закрепивший отмену рабства в своей конституции. За ним последовали Массачусетс, Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Формы отмены рабства в разных штатах различались; предусматривалось либо немедленное освобождение рабов, или постепенное, безо всяких компенсаций. Ряд штатов образовали школы для детей бывших рабов, в которых они обязаны были учиться до своего совершеннолетия.

В первые двадцать лет после войны законодательные собрания штатов Виргиния, Мэрилэнд и Делавэр облегчили условия для освобождения рабов. К 1810 году доля свободных негров выросла в Виргинии с менее чем 1% в 1782 до 4,2% в 1790, и 13,5% в 1810. В Делавэре к 1810 году были освобождены три четверти негров, в целом на верхнем Юге доля свободных негров выросла с менее чем 1% до 10%. После 1810 года волна освобождений на Юге практически прекратилась, в первую очередь — в связи с началом хлопкового бума.

Нарастание напряжения

Первое столкновение

Перед рассветом 10 июля 1772 года пролилась первая кровь в американской революции. Случай получил название Инцидент Гаспи по названию таможенного судна британского военного флота «Гаспи» (Gaspée), который в марте 1772 года прибыл в залив Наррагансетт для усиления мер по обеспечению сбора налогов и инспекции грузов в колонии Род-Айленд, известной ведением контрабанды и торговли с врагами Британии. Капитан «Гаспи» Уильям Дьюдингстон (William Dudingston) подвергал тщательной проверке каждое судно, курсировавшее в районе Род-Айленда, чем заслужил непопулярность среди жителей колонии.

В ночь с 9 на 10 июля 1772 года, во время погони за небольшим судном контрабандистов, «Гаспи» сел на мель. Воспользовавшись этим обстоятельством, на рассвете группа из 52 человек, возглавлявшаяся Абрахамом Уипплом, захватила английский военный корабль. Капитан Дьюдингстон был ранен выстрелом, совершённым Джозефом Баклином (Joseph Bucklin), и команда «Гаспи» сдалась без боя. Нападавшие сняли с корабля вооружение и, забрав ценности, сожгли его.

Бостонское чаепитие

В 1773 году группа заговорщиков из ячейки Сыны свободы, переодевшись индейцами, забралась на три судна в Бостонской гавани и побросала в воду 342 ящика с чаем. Это событие стали называть Бостонским чаепитием.

Правительство ответило репрессиями против Массачусетса: в Бостоне запрещалась морская торговля, отменялась хартия Массачусетса, распускалось его законодательное собрание. Но за Массачусетсом стояла вся Америка: пришлось распустить и другие законодательные собрания.

Первый Континентальный Конгресс

Собрания, однако, продолжали проводиться, а в 1774 году в Филадельфии открылся совершенно уже нелегальный конгресс представителей от 12 колоний (всех, кроме Джорджии), выбранных законодательными собраниями. Конгресс получил название Первый Континентальный конгресс, на нём присутствовали Джордж Вашингтон, Сэмюэл и Джон Адамс и другие видные американские деятели. Конгресс выработал петицию к королю и воззвание к английскому народу, в которых признавал связь Америки с метрополией, но настаивал на отмене последних парламентских актов относительно колоний и требовал справедливости, угрожая в противном случае прекращением торговли с Англией. Ответом на петицию послужило объявление Массачусетса на военном положении. На Конгрессе было принято решение о создании армии под началом ветерана Франко-индейской войны полковника Джорджа Вашингтона (1775).

Первый период войны, 1775—1778

Начало войны (1775—1776)

Бостонская кампания

В феврале 1775 года британский парламент объявил Массачусетс мятежной территорией. Генерал Томас Гейдж имел в своём распоряжении 4 полка регулярной армии (ок. 4 000 чел.), которые находились в Бостоне, однако вся провинция контролировалась восставшими. 14 апреля он получил приказ разоружить восставших и арестовать их главарей. Ночью 18 апреля 1775 года Гейдж отправил 700 человек на захват складов оружия в Конкорде. Утром 19 апреля британские военные вошли в Лексингтон, где встретили отряд повстанцев численностью 77 человек. После небольшой перестрелки британцы продолжили наступление к Конкорду, но скоро их подразделение попало под атаку 500 повстанцев. Британцы начали отход к Бостону, но повстанцы атаковали их со всех сторон, и только подоспевшее подкрепление предотвратило полный разгром отряда. Это сражение, известное как Сражения при Лексингтоне и Конкорде, положило начало войне за независимость.

Тем временем, 10 мая 1775 года, в Филадельфии собрался Второй Континентальный конгресс 13 колоний, который, с одной стороны, подал петицию королю Георгу III о защите от произвола колониальной администрации, а с другой — начал мобилизацию вооружённого ополчения, во главе которого встал Джордж Вашингтон.

Отряды повстанцев подошли к Бостону и осадили британский гарнизон. Британское командование перебросило по морю дополнительные силы, которые высадились на Чарльстонском полуострове и атаковали позиции повстанцев. Произошло сражение при Банкер-Хилл. Британской пехоте удалось отбросить американцев, но они потеряли около 1000 человек. Снять осаду Бостона не удалось.

В июле 1775 года под Бостон прибыл генерал Джордж Вашингтон, который принял командование ополчением и начал организовывать Континентальную армию. Главной проблемой для Вашингтона стала нехватка пороха и оружия. Кое-что удалось достать в британских арсеналах, кое-что было импортировано из Франции. Повстанцы Нью-Гэмпшира заполучили порох, ружья и орудия после захвата форта Уильям-энд-Мэри в конце 1774 года. Между тем блокада Бостона продолжалась. Вашингтон был удивлён, что британская армия не решается атаковать его немногочисленные, плохо вооружённые отряды. В начале марта 1776 года повстанцам удалось захватить форт Тикандерога. Тяжелые орудия форта было решено переправить к Бостону: экспедиция по доставке орудий стала известна как Экспедиция Нокса. Орудия были доставлены к Бостону и установлены на Дорчестерских высотах. Положение осаждённых стало безнадёжным, и 17 марта 1776 года британцы покинули Бостон, отплыв по морю в Галифакс. Это событие празднуется сейчас в Массачусетсе как День Эвакуации. После взятия Бостона Вашингтон отправился укреплять Нью-Йорк.

Вторжение в Канаду

Через три недели после начала осады Бостона отряд ополченцев под командованием Этана Аллена и Бенедикта Арнольда захватили форт Тикандерога между Нью-Йорком и провинцией Квебек. После этого они совершили набег на форт Сен-Джон у Монреаля, чем вызвали сильную тревогу у населения тех мест. Губернатор Квебека Гай Карлтон начал укреплять форт Сен-Джон и вступил в переговоры с Ирокезами и другими индейскими племенами, запрашивая их помощи. Эти меры, так же как рекомендации Аллена и опасения британского наступления со стороны Квебека, в итоге привели к тому, что Конгресс дал добро на вторжение в Квебек

28 сентября 1775 года бригадный генерал Ричард Монтгомери выступил из форта Тикандерога во главе отряда численностью 1 700 человек. 2 ноября он осадил и взял форт Сен-Жан, а 13 ноября — Монреаль. Губернатор бежал в Квебек и стал готовить город к обороне. В это время второй отряд, под командованием Арнольда, двигался через лесистую местность, известную сейчас как северный Мэн. Из-за трудностей похода 300 человек повернули обратно, а ещё 200 человек погибли в дороге, поэтому, когда Арнольд вышел к Квебеку в начале ноября, в его армии осталось всего 600 человек. Арнольд объединился с отрядом Монтгомери и 31 декабря они атаковали Квебек. Произошло сражение при Квебеке, где Монтгомери погиб, Арнольд был ранен, и примерно 400 американцев попало в плен. Уцелевшие американцы остались под Квебеком до весны 1776 года. Они сильно страдали от тяжелых условий в лагере и от оспы, и отступили, когда на помощь Квебеку прибыл отряд британского генерала Чарльза Дугласа.

В 1776 году американцы предприняли второй рейд на Квебек, но были разбиты в сражении при Труа-Ривьерс 8 июня. В ответ генерал Карлтон предпринял свой собственный рейд на повстанцев и разбил Арнольда в сражении при Валькур-Айленд. Арнольд отступил в Тикандерогу. Несмотря на неудачу канадского похода, эти боевые действия отложили британское наступление с севера до 1777 года.

Канадская кампания восстановила против американцев общественное мнение в Англии. Сторонников повстанцев в Канаде становилось все меньше. Всего в ходе походов было набрано два полка канадских ополченцев, которые потом отступили в Тикандерогу. Несмотря на неудачу походов, «патриоты» продолжали рассматривать Квебек как часть своей территории и в 1777 году предлагали Квебеку присоединиться к Союзу Штатов.

Кампании 1776—1777 годов

Нью-Йорк

Вынужденный увести армию из Бостона, британский генерал Хау решил начать наступление на Нью-Йорк, который в те годы занимал южную оконечность острова Манхэттен. 30 июня 1776 года его флот подошёл к острову Статен и беспрепятственно занял его. Генерал Вашингтон распределил свои силы по берегам Нью-Йоркской гавани, в основном на островах Лонг-Айленд и Манхэттен. Пока Британия готовилась к наступлению, Вашингтон зачитал своим людям только что изданную Декларацию Независимости.

Положение армии Вашингтона было ненадежным, так как она была разбросана по отдельным островам. Военные историки полагают, что Хау мог бы разбить Вашингтона, если бы высадился на Манхэттене, но вместо этого Хау решил предпринять фронтальную атаку на Лонг-Айленде. В конце августа британская армия высадила на острове 22 000 человек и произошло сражение при Лонг-Айленд, самое крупное в истории той войны. Американская армия была разбита и отступила на Бруклинские высоты, потеряв около 1000 человек пленными. Хау решил не продолжать преследования, а приступил к осаде высот, не желая терять людей на штурмах укреплений. Вашингтон сначала перебросил на свою позицию подкрепления, но затем велел отступить, и в ночь на 30 августа его армия отошла за Ист-Ривер. Отсутствие попутного ветра не позволило британскому флоту помешать отступлению Вашингтона.

11 сентября депутаты Конгресса вступили в переговоры с генералом Хау и прошла Конференция на Статен-Айленде, которая не дала результатов. Хау возобновил боевые действия и 15 сентября высадил отряд в 12000 человек в Нижнем Манхэттене, быстро захватив Нью-Йорк. Повстанцы отступили к Гарлемским высотам, где на следующий день отбили британскую атаку в сражении при Гарлем-Хайс. 21 сентября в городе вспыхнул пожар, в котором обвинили мятежников, хотя доказать обвинение не удалось. Повстанцы в итоге покинули Манхэттен. Хау начал преследование и 28 октября армии сошлись в сражении при Уайт-Плейнс. У Хау был шанс атаковать Вашингтона на неудачной позиции, но он не решился на эту атаку. Вашингтон отступил, а Хау вернулся на Манхэттен и захватил форт Вашингтон, взяв в плен 3000 человек. С этого события началась история печально знаменитой британской системы «тюремных судов».

Хау также поручил Генри Клинтону возглавить отряд в 6000 человек и захватить Ньюпорт, что и было исполнено без серьёзных препятствий.

Нью-Джерси

Генерал Корнуоллис продолжил преследование армии Вашингтона в Нью-Джерси, но Хау приказал ему остановиться. 7 декабря 1776 года Вашингтону удалось уйти за реку Делавэр в Пенсильванию. Хау не стал преследовать его за рекой, несмотря на плохое состояние армии повстанцев. «Это были времена, которые испытывают человеческие сердца», писал потом Томас Пейн, участник отступления. Армия сократилась до 5000 боеспособных бойцов, и ей предстояло сократиться ещё на 1400 человек, у которых к концу года заканчивался срок службы. Конгресс покинул Филадельфию и переместился вглубь континента. В провинции все ещё продолжалось партизанское сопротивление.

Генерал Хау разделил свои войска в Нью-Джерси на отдельные гарнизоны, при этом самый слабый отряд оказался ближе всего к армии Вашингтона. Тогда Вашингтон решил атаковать, в ночь на 25 — 26 декабря переправился через Делавэр и разбил британский отряд в сражении при Трентоне, захватив в плен почти 1000 гессенских наёмников. Корнуоллис выступил с армией, чтобы отбить Трентон, но его наступление было остановлено, а затем Вашингтон сам напал на него и 3 января 1777 года в сражении при Принстоне разбил его арьергард. После этого Хау оставил Нью-Джерси, несмотря на численное превосходство своей армии. Вашингтон разместил армию на зимних квартирах в Морристауне. Его наступление подняло боевой дух у повстанцев. Всю зиму его ополченцы тревожили британскую армию на их постах вдоль реки Раритан. В апреле Вашингтон был сильно удивлён, что Хау не предпринимает попыток атаковать его небольшую армию.

Кампании 1777—1778 годов

Когда Британия начала планировать операции на 1777 год, в её распоряжении были две основные армии: армия в Квебеке, которую позже возглавит Джон Бургойн, и армия Хау в Нью-Йорке. В Лондоне разработали план наступления этих армий на Олбани, чтобы таким образом надвое разрезать территорию Колоний, но эти планы не были сообщены Хау, который начал разрабатывать свои собственные. В ноябре 1776 года Хау запросил подкреплений для наступления на Филадельфию, Новую Англию и Олбани. Не получив этих подкреплений, он решил ограничиться наступлением только на Филадельфию. В Лондоне дали согласие на это, предполагая, что Филадельфию удастся взять вовремя и эта операция не помешает соединению Хау с Бургойном. Хау, однако, решил переправить свою армию в Филадельфию по воде через Чесапикский залив, из-за чего потерял возможность быстро поддержать наступление Бургойна.

Саратогская кампания

Первой кампанией 1777 года стала экспедиция Бургойна из Квебека. Её целью было захватить озеро Чамплен и коридор реки Гудзон, чтобы отрезать новую Англию от остальных колоний. Армия наступала двумя колоннами: одна, численностью 8 000 человек, шла вдоль озера Чамплен к Олбани, а вторая, численностью 2 000 человек, шла под командованием Берри Сен-Лигера вниз по долине реки Мохок и в итоге присоединиться к Бургойну в Олбани.

Бургойн выступил в июне и в начале июля отбил форт Тикандерога. Его дальнейшее наступление было задержано повстанцами, которые завалили деревьями дороги на его пути, а также его собственным обозом. В августе один его отряд, отправленный на поиск продовольствия, был разбит в сражении при Беннингтоне, из-за чего Бургойн лишился 1000 человек.

Между тем отряд Сен-Лигера, набранный в основном из индейцев, осадил форт Стенвикс. Американские повстанцы и их индейские союзники отправились снимать осаду форта, но попали в засаду и были разбиты в сражении при Орискани. Когда была отправлена вторая экспедиция, которую вёл Бенедикт Арнольд, индейцы покинули Сен-Лигера, который был вынужден снять осаду форта и вернуться в Квебек.

После неудачи при Беннингтоне и выделения сил на гарнизон форта Тикандерога армия Бургойна сократилась до 6 000 человек, которым уже не хватало припасов. Но Бургойн решил продолжить наступление на Олбани. Американская армия Горацио Гейтса, численностью 8 000 человек, возвела укрепления в 16 километрах южнее Саратоги. Бургойн решил обойти их с фланга, но эта попытка была пресечена в ходе первого сражения при Саратоге в сентябре. Положение Бургойна стало сложным, но он надеялся, что армия Хау уже близко. Но он ошибался — Хау был в Филадельфии. Армия Гейтса между тем увеличилась за счет прибытия подкреплений до 11 000 человек. Армия Бургойна была разбита во втором сражении при Саратоге, после чего Бургойн сдался 17 октября. В это время генерал Клинтон предпринял несколько диверсий со стороны Нью-Йорка и сумел захватить два форта, но, узнав про капитуляцию Бургойна, отвёл свои войска.

Сражение при Саратоге стало поворотным моментом войны. Повстанцы, боевой дух которых понизился после падения Филадельфии, теперь снова обрели уверенность в своих силах. Что более важно, эта победа повлияла на решение Франции заключить союз с американцами, которых ранее она лишь скрытно поддерживала. Британские военнопленные, которые по условиям капитуляции должны были быть сразу отпущены, тем не менее, удерживались американцами до конца войны.

Филадельфийская кампания

В июне Хау начал боевые действия и провел несколько операций в Нью-Джерси, но не смог втянуть в сражение небольшую армию Вашингтона. Тогда он погрузил свои войска на транспорт и отправился в северный конец Чесапикского залива. 25 августа его армия (15 000 человек) высадилась в устье реки Элк. Вашингтон с армией в 11 000 человек встретил его на пути к Филадельфии, на сильной позиции на реки Брендивейн, но 11 сентября 1777 года Хау сумел обойти его с фланга и разбить в сражении при Брендивайне. Французские наблюдатели отметили, что Хау не стал преследовать армию Вашингтона, хотя мог бы полностью её уничтожить.

Континентальный Конгресс снова покинул Филадельфию, а Хау снова смог обойти армию Вашингтона и 26 сентября без сопротивления вошёл в Филадельфию. Часть армии Хау была выделена для захвата нескольких фортов, который перекрывали коммуникацию с рекой Делавэр. Надеясь разбить части противника по частям, как это вышло при Трентоне, Вашингтон 4 октября напал на британский отряд в Германтауне. Хау не успел предупредить свой отряд, хотя и знал о предстоящем нападении. Во время сражения при Германтауне британский отряд едва не был разгромлен, но из-за ряда ошибок атака Вашингтона была отбита с тяжелыми потерями. В декабре обе армии сошлись у Уайт-Марш, но после перестрелки Хау решил отступить, несмотря на уязвимый тыл Вашингтона. Атака в тыл могла бы отрезать Вашингтона от баз и обозов. В результате в декабре Вашингтон разместил свою армию на зимовку в Велли-Форж, в 32 километрах от Филадельфии. Здесь его армия простояла шесть месяцев. В ту зиму 2 500 человек из 10 000 умерли от болезней, и к весне армия сократилась до 4 000 боеспособных человек. Всё это время армия Хау размещалась в хороших условиях в Филадельфии, и не пыталась воспользоваться тяжелым положением противника. Весной армия повстанцев выступила из Велли-Форж в хорошем порядке благодаря усилиям прусского офицера барона Фон Штойбена, который тренировал её в Велли-Форж согласно прусским методам организации и тактики.

Историки предполагают, что британцы в 1776—1777 годах упустили несколько удачных шансов на победу. Если бы генерал Хау нарушил традицию и начал наступление зимой (в декабре), то он мог бы напасть на американскую армию в Велли-Форж, разбить её и, возможно, тем самым закончить войну. Но Хау ещё в октябре 1777 года подал прошение об отставке и всю зиму думал в основном о том, что он скажет на парламентском следствии. У него было вдвое больше сил, чем у Вашингтона, но, помня о Банкер-Хилл, он не хотел атаковать американскую армию на оборонительной позиции. 24 мая 1778 года генерал Клинтон сменил Хау на его посту.

На фоне эскалации насилия 4 июля 1776 года депутаты колоний приняли Декларацию независимости США.

Иностранная интервенция

Франция, надеясь ослабить своего давнего конкурента, поддержала американских сепаратистов и заключила франко-американский союз 6 февраля 1778 года. В Америку были посланы французские добровольцы. В ответ Великобритания в 1778 году отозвала посла из Франции, на что та объявила войну. В 1779 году Францию, и соответственно, американских сепаратистов, поддержала Испания. Боевые действия (в основном на море) начались по всему миру. Россия заняла благожелательную позицию в отношении США; в 1780 году она возглавила т. н. Лигу нейтральных — объединение государств, которые выступали против намерения Великобритании противодействовать торговле между её противниками и странами, не участвовавшими в конфликте.

Второй период войны 1778—1781

• В 1778—1779 годах британский генерал Клинтон успешно воевал против сепаратистов в Джорджии и Южной Каролине и установил над ними полный контроль. Однако, после высадки 6-тысячного французского десанта (маркиз Рошамбо) 17 июня 1780 года на Род-Айленде, генерал Клинтон поспешил к Нью-Йорку, чтобы деблокировать его. В начале июня в Лондоне вспыхивает бунт лорда Гордона в знак протеста против улучшения правового положения католиков, призываемых в армию в разгар войны с Францией.
• 1779 год — у берегов Англии успешно действует франко-американская эскадра коммодора Джона Пол Джонса.

• 1781 год — 20-тысячная франко-американская армия (Лафайет, маркиз Рошамбо, Джордж Вашингтон) принудила 9-тысячную армию британского генерала Корнуоллиса к капитуляции 19 октября у Йорктауна в Виргинии, после того как французский флот адмирала де Грасса (28 кораблей) отрезал британские войска от метрополии 5 сентября. Поражение у Йорктауна явилось тяжелейшим ударом для Англии, предрешившим исход войны. Битва при Йорктауне была последним крупным сражением на суше, хотя 30-тысячная британская армия ещё удерживала Нью-Йорк и ряд других городов (Саванна, Чарлстон).
• Конец 1781—1782 годов — произошли несколько морских сражений, в том числе одно крупное у островов Всех Святых, и ряд мелких столкновений на суше.
• 20 июня 1783 года — Сражение у Куддалора — последнее сражение войны за независимость США (произошло между британским и французским флотами уже после заключения перемирия, но до того, как информация об этом достигла Ост-Индии).

Северный театр после Саратоги

Вступление Франции в войну полностью изменило британскую стратегию. Клинтон покинул Филадельфию и отступил в Нью-Йорк, чтобы не дать французам захватить его. Вашингтон следовал за ним и атаковал Клинтона 28 июня 1778 года. Сражение при Монмуте закончилось вничью, но Клинтон сумел оторваться от преследования и отступил в Нью-Йорк. Это сражение стало последним крупным сражением на севере. Клинтон прибыл в Нью-Йорк в июле, как раз перед появлением французского флота адмирала Д'Эстеина. Вашингтон занял Уайт-Плейнс к северу от города. Армии вернулись на те позиции, которые они занимали два года назад, но ход войны изменился. Британии пришлось отвести армию к портовым городам, чтобы прикрыть их от нападений Франции.

В августе 1778 года американцы попытались при содействии французов отбить Ньюпорт, но французы отозвали свою армию и попытка сорвалась. Война на севере зашла в тупик, так как ни одна сторона не могла эффективно атаковать другую. Британцы перешли к тактике истощения противника, совершив несколько рейдов - например, рейд Трайона в Коннектикут в июле 1779 года. Американцам удалось добиться двух эффектных побед, захватив британские посты в Стоуни-Пойнт и Поулус-Хук, но британцы в итоге отбили их. В октябре 1779 года британцы оставили Ньюпорт и Стоуни-Пойнт, чтобы не разбрасывать свои силы.

Зима 1779 - 1780 года была для американской армии даже тяжелее зимовки в Велли-Форж. Конгресс работал неэффективно, американская валюта обесценилась, а вся система снабжения развалилась. Вашингтону было всё труднее контролировать свою армию даже при том, что крупных сражений не происходило. В 1780 в армии случился настоящий мятеж. Боеспособность американской армии упала так, что британцы решились на две пробные вылазки в Нью-Джерси в июне 1780 года. Но нью-джерсийское ополчение отразило это нападение.

В июле 1780 года американцы получили существенную помощь в виде французского экспедиционного отряда (5500 чел.), который прибыл в Ньюпорт. Вашингтон надеялся при их содействии атаковать британцев в Нью-Йорке, но последующие события помешали этим планам. Британская блокада французского побережья не позволила перебросить дополнительные подкрепления, а французские войска в Ньюпорте сами оказались блокированы. Более того, французский флот не смог прибыть к американскому побережью в 1780 году из-за урона в сражениях в Вест-Индии.

В то же время Бенедикт Арнольд, герой Саратоги, постепенно разочаровался в этой борьбе и решил дезертировать. В сентябре 1780 года он решил сдать британцам форт Вест-Пойнт на Гудзоне, но его заговор вскрылся, Арнольд скрылся и стал сражаться в рядах британской армии. Он написал открытое письмо "To the Inhabitants of America", где объяснял свой поступок. Он писал, что сражался против британской несправедливости, но когда эта несправедливость окончилась, он считает ненужным дальнейшее кровопролитие, и тем более - союз с таким древним врагом, как Франция. В сентябре 1781 года он возглавил последний британский рейд на север - рейд на Нью-Лондон.

К 1783 году, к моменту заключения мира, британцы удерживали только острова Статен, Манхетен и Лонг-Айленд.

Джорджия и Каролины

В первые три года войны за независимость военные действия происходили в основном на севере, хотя кое-что произошло и на Юге: британская атака Чарльстона и неудачное нападение на британскую армию в Восточной Флориде. После вступления в войну Франции Британии пришлось переключить своё внимание на юг, где они надеялись навербовать большое количество лоялистов. Кроме того, во время боевых действиях на юге британский флот находился ближе к Карибским островам, где необходимо было защищать стратегически важные владения от французов и испанцев.

29 декабря 1778 года экспедиционный корпус Клинтона захватил Саванну. Франко-американский отряд попытался отбить Саванну в октябре 1779 года, но потерпел неудачу. Клинтон осадил Чарльстон и 12 мая 1780 года взял его, захватив в плен большую часть южной Континентальной армии. Ценой относительно небольших потерь Клинтон сумел захватить крупнейший порт Юга, обеспечив себе базу для наступления.

Остатки Континентальной армии начали отступать в Северную Каролину, но подполковник Банастр Тарлтон начал преследование и в итоге разбил отступающих в сражении при Ваксхавсе 29 мая 1780 года. После этого организованное сопротивление на Юге рухнуло, и борьбу продолжали только партизаны - такие, как Фрэнсис Мэрион. Командование британской армией вскоре принял Корнуоллис, а американской армией - Горацио Гейтс. 16 августа 1780 года Гейтс был разбит в сражении при Камдене в Южной Каролине, и Корнуоллис получил возможность вторгнуться в Северную Каролину. Таким образом обе Каролины оказались под контролем Британии.

Однако, наступление Корнуоллиса в Северной Каролине осложнилось. 7 октября 1780 года подчинённый ему отряд лоялистов был разбит в сражении при Кингс-Маунтин. Корнуоллис получил подкрепление для продолжения наступления, но легкая кавалерия Тарлтона была разгромлена Даниелем Морганом в сражении при Копенсе 17 января 1781 года. Несмотря на это, Корнуоллис решил продолжать, рассчитывая на поддержку лоялистов. Генерал Натаниель Грин, сменивший Гейтса, так же всячески уклонялся от встречи с Корнуоллисом и ждал подкреплений. К марту армия Грина достигла того размера, когда он решил, что готов встретиться с Корнуоллисом. Две армии сошлись в сражении при Джилфорд-Кортхаус. Численое превосходство было на стороне Грина, но он был разбит. Корнуоллис, однако, в этом бою потерял почти четверть своей армии. Кроме того, лоялисты под давлением патриотов не решались поддерживать Корнуоллиса. Тогда Корнуоллис решил отступить на побережье в Уильмингтон. Оттуда он затем отошёл в Вирджинию.

Американская армия при поддержке партизан перешла в наступление и быстро взяла под контроль Южную Каролину и Джорджию. Британцам удалось разбить их при Хобкиркс-Хилл и при Найнти-Сикс, но к середине года британцам пришлось отступить к побережью. Последнее сражение - при Этау-Спрингс в сентябре 1781 - закончилось вничью, но к концу года Британия удерживала только Саванну и Чарльстон.

Вирджиния, 1781

Корнуоллис отправился из Уильмингтона на север, в Вирджинию, исходя из соображений, что подчинение Вирджинии поможет удержать южные колонии. Еще в январе 1781 года небольшой британский отряд под командованием Бенедикта Арнольда высадился в Вирджинии и совершил рейд по региону, разрушая склады, мельницы, и прочие объекты экономики. В феврале генерал Вашингтон отправил Лафайета на перехват Арнольда, отправив вслед за ним и Энтони Уэйна. В марте Арнольд получил подкрепления из Нью-Йорка, а в мае его армия соединилась с Корнуоллисом. Лафайет ограничился перестрелками с противником, не решаясь вступать в решающее сражение до подхода подкреплений.

Вирджинская кампания Корнуоллиса вызывала недовольство его начальника, генерала Клинтона, который не верил, что такой большой и враждебно настроенный регион можно усмирить столь малыми силами. Клинтон предлагал перенести операции в Мериленд, Делавэр и Пенсильванию, где он рассчитывал на поддержку местных лоялистов. Прибыл в июне в Уильямсберг, Корнуоллис получил приказ основать укрепленную базу для флота и отправить часть сил в Нью-Йорк для отражение предполагаемого американо-французского нападения. Следуя этим приказам, Корнуоллис укрепил Нью-Йорк и стал ждать прибытия королевского флота. В 1781 году северный, южный и морской театры войны сошлись у Йорктауна. Французский флот был готов атаковать Йорктаун или Нью-Йорк. Вашингтон предлагал действовать против Нью-Йорка, но французы решили, что Йорктаун важнее. Узнав в августе о готовности французского флота идти на Йорктаун, Вашингон выступил с армией в том же направлении. Британский флот, не подозревая о том, что Франция направила весь свой флот в Америку, выделил для обороны Йорктауна явно недостаточные силы, которыми командовал адмирал Грейвс.

В начале сентября французский флот разбил британский в Чесапикском сражении, отрезав Корнуоллису пути отступления. Корнуоллис, все еще ожидавший подкреплений, не смог вырваться из Йорктауна, хотя и имел такую возможность. Когда армия Вашингтона подошла к Йорктауну, Корнуоллис преждевременно отвёл войска с дальних позиций, чем приблизил своё поражение. В начале октября 18 900 человек франко-американской армии приступили к осаде Йорктауна. Несколько дней шла бомбардировка, а затем осаждающие начали брать штурмом внешние редуты. Британцы попытались организовать эвакуацию армии, но столкнулись с проблемами разного рода. Корнуоллис пришел к мнению, что его положение безнадёжно и 19 октября 1781 года капитулировал. 7 000 человек британской армии сложили оружие.

Итоги войны

Когда были потеряны основные британские войска в Северной Америке, война утратила поддержку и в самой Великобритании. 20 марта 1782 года премьер-министр Фредерик Норт ушёл в отставку после вынесения ему вотума недоверия. В апреле 1782 года Палата Общин проголосовала за прекращение войны.

Великобритания села за стол переговоров в Париже. 30 ноября 1782 года было заключено перемирие, а 3 сентября 1783 года Великобритания признала независимость США. Новое американское правительство отказалось от претензий на западный берег Миссисипи и на британскую Канаду. 25 ноября того же года последние британские войска покинули Нью-Йорк (День Эвакуации). С ними эвакуировались в Канаду около 40 000 лоялистов.

Отдельными соглашениями от 2 и 3 сентября 1782 года Британия уступила Флориду и Минорку Испании, произвела размен заморских территорий с Францией и Голландией и добилась некоторых торговых привилегий в их владениях.

Поддержка американских сепаратистов-республиканцев обернулась для Франции тяжёлым финансовым кризисом и собственной революцией, в которой активное участие приняли ветераны — «американцы».

Оценка войны

В.И. Ленин в своём Письме к американским рабочим в 1918 году писал:

История новейшей, цивилизованной Америки открывается одной из тех великих, действительно освободительных, действительно революционных войн, которых было так немного среди громадной массы грабительских войн, вызванных дракой между королями, помещиками, капиталистами из-за дележа захваченных земель или награбленных прибылей. Это была война американского народа против разбойников-англичан, угнетавших и державших в колониальном рабстве Америку.

В культуре

В кинематографе

• "Сыны Свободы" (2015)

• «Революция» (1985).
• «Переправа через Делавер» (2000).
• «Патриот» (2000).
• Телефильм «Поле чести» (2003). В роли Бенедикта Арнольда — Айдан Куинн.
• Джон Адамс (мини-сериал) (2008).
• Телесериал «Поворот» (2015).

В играх

• Assassin’s Creed III — в игре реализованы исторические сражения, события и личности, например, Великий Нью-Йоркский пожар, Бостонское чаепитие.
• Empire Total War.

См. также

• История США (1776–1789)
• Англо-американская война (1812—1815)
• Войны чикамога

Литература

• Аптекер Г., История американского народа. Т. 2. — Американская революция 1763—1783. — М., 1962;
• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/HISTORY/SOGRIN_5.HTM Согрин В. В. Война США за независимость как социально-политическая революция. Новая и новейшая история, № 3, 2005.];
• Очерки новой и новейшей истории США. — Т. 1, М., 1960;
• Фурсенко А. А., Американская буржуазная революция XVIII в. М. — Л., 1960;
• The American Nation. A history, v. 8—10, N. Y., [1933];
• Bemis S. F. The diplomacy of the American Revolution, N. Y., 1935;
• Christopher Ward. The War of The Revolution. Macmillan & Co Ltd (1952). ASIN B000ELP5FA
• Christopher Ward. The Delaware Continentals 1776—1783 ASIN: B0007ECM0K* Hardy J., The first American Revolution, N. Y., 1937;
• Don Higginbotham. War of American Independence. ISBN 0-613-99800-6
• Jensen М., The new nation, A history of the United States during the confederation, 1781—1789, N. Y., 1950;
• Gipson L., The coming of the revolution. 1763—1775, N. Y., 1954.
• Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.
• Lehman, J. F. On Seas of Glory. Simon & Schuster, New York, et al., 2002. ISBN 0-684-87176-9
• Morais Н., The struggle for American Freedom, N. Y., 1944;
• Jensen М., The new nation, A history of the United States during the confederation, 1781—1789, N. Y., 1950;
• Jebort T. , A world without borders for a nation-earthlings, 1783.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Война за независимость США

– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.