Первая англо-афганская война
Первая англо-афганская война | |||
Дата | |||
---|---|---|---|
Место | |||
Итог |
Победа афганцев | ||
Противники | |||
| |||
Командующие | |||
| |||
Силы сторон | |||
| |||
Потери | |||
| |||
Первая англо-афганская война — война между Великобританией и Афганистаном 1838—1842 годов.
Содержание
Причины
Поступательное, в течение первых трёх четвертей XIX века, движение России на Кавказ и Туркестан заставило Англию обратить внимание на Афганистан, в то время ещё отделённый от её индийских владений обширной территорией сикхских и синдских владений. По мере приближения русских владений к границам Афганистана, военное значение Турции и Персии постепенно падало в глазах англичан и взамен этого становилось важным значение Афганистана, сделавшегося единственным барьером, отделявшим русские владения от пределов Индии. Отсюда — мысли о подчинении Афганистана, или, по крайней мере, о прочном с ним союзе сделалась обязательным элементом всех соображений англичан, касавшихся обороны их индийских владений. Но изначальной причиной, заставившей Англию уже в 1808 году вступить в отношения с Афганистаном, являлась не экспансия России на юг, а планы Наполеона по захвату Британской Индии. В 1807 году был подписан франко-иранский союз, позволявшей Франции провести через Иран свои войска с целью захвата Индии, поэтому Ост-Индийской компании пришлось принимать ответные действия. Так как Афганистан являлся «северными воротами» в Индию, было решено отправить туда посольство.[1]
Посольство Эльфинстона, отправленное в Кабул в 1808 году, для установления дружественных сношений с Шах-Шуджей, впервые дало англичанам некоторые определённые сведения об Афганистане, до тех пор совершенно им неведомом. Однако, удачно завязавшиеся отношения, вследствие различных обстоятельств не поддерживались в течение последующих 30 лет, вплоть до 1838 года, когда особые обстоятельства побудили Англию снова обратить внимание на это место центральной Азии. Первые 30 лет XIX столетия полны в истории Афганистана внутренними распрями, выражавшимися главным образом, в борьбе двух главных колен династии Дуррани — Садозаев (Шуджа-Шах Дуррани и его наследники) и Баракзаев (Дост-Мухаммед).
К 1830-м годам перевес оказался на стороне Дост-Мухаммеда, который, оставаясь правителем Кабула и Газни, раздал провинции своим братьям и сыновьям. Лишь Герат ещё оставался во власти Камрана, племянника Шах-Шуджи, последний жил в Индии, получая от англичан небольшую субсидию. Междоусобная война настолько ослабила Афганистан, что соседи стали посягать на некоторые части его территории. С востока стали угрожать Пешавару сикхи, с запада претендовали на Герат персы. Положение Дост-Мухаммеда становилось тяжёлым, но ещё более ухудшилось, когда Шах-Шуджа, побуждаемый англичанами, заключил в 1833 году союз с сикхами и вторгся в Синд, намереваясь затем идти на Кандагар и Кабул.
Находя свои силы для борьбы с ним недостаточными, Дост-Мухаммед отправил в 1834 году посольство в Россию с просьбой о помощи. Посланец эмира Хусейн Али-хан добрался до Оренбурга лишь в 1836 году, где через военного губернатора В. А. Перовского вступил в переговоры с русским правительством. Результатом этих отношений было командирование в 1837 году в Афганистан состоявшего при Перовском поручика И. В. Виткевича. Прибытие в декабре того же года в Кабул Виткевича, обнаружившее начавшиеся между Россией и Афганистаном переговоры, а также движение персидских войск к Герату, произведённое под влиянием русской дипломатии в Тегеране, оказались достаточным для Англии поводом для того, чтобы объявить войну Дост-Мухаммеду.
1 октября 1838 года генералом-губернатором Индии Джорджем Иденом был объявлен манифест, содержавший в себе объявление войны и мотивировку принятого англичанами решения.
Подготовка английского наступления
Ещё в августе 1838 года войсковые части, предназначенные для похода, были предупреждены об этом, а 13 сентября приказом главнокомандующего индийской армией генерала Фэйна был определён состав экспедиционного отряда. Пунктом сосредоточения был назначен Карнул. Отряд состоял из пяти пехотных бригад (15 полков), одной артиллерийской (5 батарей), и одной кавалерийской (3 конных полка). Пехотные бригады были сведены в две дивизии, под началом генералов Коттона и Дункана. Кроме этого отряда, именовавшегося Бенгальской армией и собиравшегося под личным начальством главнокомандующего, в Бомбее формировался другой отряд, в составе трёх бригад, пехотной (3 полка), артиллерийской и кавалерийской под началом генерала Кина (командующего Бомбейской армией). Войска, набранные Шах-Шуджей, имели около 6 тыс. человек. Они должны были вместе с Бенгальской армией переправиться через Инд по дороге на Шикарпур и оттуда идти на Кандагар и Кабул. Наконец, из Пешавара на Кабул должны были направиться сикхские полки Ранджит Сингха, и небольшой отряд индо-британских войск, всего около 10 тыс. человек под началом сына Шах-Шуджи, Теймур Мирзы и под руководством английского капитана Вада. Между тем, пока войска сосредотачивались, обстоятельства в Афганистане сильно изменились: персы, осаждавшие в это время Герат, не смогли его взять, и в начале сентября 1838 вынуждены были удалиться. Виткевича уже не было в Кабуле, Дост-Мухаммед оставался беспомощным. С отступлением персов от Герата, конечно, исчезал всякий предлог к походу в Афганистан, но тогдашний вице-король Индии лорд Оукленд настоял на осуществлении принятого решения. Однако, состав экспедиционного отряда все же был уменьшен до 21 тыс. человек, в том числе бенгальских войск — 9,5 тыс. человек, сосредоточившихся в начале декабря у Фироспура (одна дивизия генерала Коттона, состоявшая из 3 пехотных бригад). Соединённые силы бенгальских и бомбейских войск получили наименование «Индской армии», командование которой было поручено генералу Кину. Количество обозных, сопровождающих войска, было чрезмерно велико и весьма затрудняло их движение; так, за бенгальским контингентом следовал обоз из 30 тыс. вьючных верблюдов с 38 тыс. обозной прислуги. Бенгальские войска должны были следовать из Фироспура на юго-запад, через Багавальпур и затем через Синд до берегов Инда; переправа через реку у Суккура. Отсюда войска должны были следовать на северо-запад через Шикарпур и Баг, к началу Боланского прохода, затем через проход к Кветте, и отсюда через Коджакский перевал к Кандагару.
Силы, которыми располагал в то время Афганистан, были весьма незначительны. Дост-Мухаммед содержал 2,5 тыс. человек пехоты, вооруженных фитильными крупнокалиберными ружьями, 12-13 тыс. всадников и около 45 орудий. Лучшим родом войск являлась кавалерия. Кроме этого «регулярного» войска, имелось ополчение, которое при благоприятных условиях могло дать несколько десятков тысяч необученных, недисциплинированных и плохо вооружённых солдат.
Поход на Кабул
Индская армия к апрелю 1839 года сосредоточилась у Кветты и затем продолжала движение на Кандагар и Газни, не встречая нигде сопротивления со стороны афганцев. Войска испытывали лишения от недостатка в продовольствии, а также в транспортных средствах, вследствие сильного падежа обозных животных. Около 20 тыс. голов пало только на пути до Кандагара. В Кандагар индо-британские войска вступили без боя 25 апреля. Дальнейший путь их лежал на Газни. Этот город оборонялся гарнизоном под началом Гайдер-хана, сына Дост-Мухаммеда. В виду нежелания афганцев сдаваться, англичане миной взорвали крепостную стену и пошли на штурм. Гарнизон дрался до последней возможности. Около 1000 человек его легло в бою, 1600 взяты были в плен, в том числе и сам Гайдер-хан. Британцам победа стоила всего 17 убитых и 165 раненых, в том числе 18 офицеров. Несмотря, однако, на значительное превосходство неприятельских сил, Дост-Мухаммед не пал духом. Полагаясь на силу сопротивления крепости Газни, он решил свои лучшие войска под началом сына Акбар-хана бросить сначала на Пешавар, куда в апреле начали стягиваться сикхские войска Ранджит Сингха, разбить последние и уже затем всеми силами обрушиться на Индскую армию. Однако, быстрое падение Газни разрушило планы эмира. Дост-Мухаммед изменил своё намерение и принял решение с отрядом войск, силой около 6000 человек, выступить из Кабула навстречу Индской армии, и на берегах Кабул-дарьи дать ей сражение. Он дошёл со своими войсками до с. Арганды, где в отряде обнаружились такие тревожные признаки брожения и измены, что на успех сражения не оставалось никакой надежды. Тогда Дост-Мухаммед разрешил (2 августа) своим войскам покориться Шах-Шудже, а сам с небольшой горстью приверженцев (350 чел.) отступил на Бамиан. О бегстве эмира стало известно в британском лагере уже на другой день, за ним была послана погоня, но он успел миновать проходы Гиндукуша и достигнуть Афганского Туркестана. 7 августа Шах-Шуджа торжественно вступил в Кабул, а недели через три сюда же прибыл сикхский отряд Теймур мирзы, который в виду смерти Ранджит-Синга в июне 1839, только в конце июля вступил в Хайберский проход, и после непродолжительной стычки у Али-Меджида, направился в Кабул, не встречая на пути никакого сопротивления.
Начало восстаний
Таким образом Шах-Шуджа был посажен на престол и по духу декларации 1 октября 1838 года войскам надлежало возвращаться в Индию. Но в виду сомнительного положения дел, решено было возвратить домой лишь половину Индской армии, а прочие войска должны были оставаться в Афганистане под началом генерала Коттона. В сентябре из Кабула ушла вся бомбейская дивизия, направляясь через Боланский проход. В октябре ушла часть Бенгальского отряда, направляясь через Пешавар. В Афганистане остались: 7 тыс. человек англо-индийских войск. 13 тыс.человек Шах-Шуджи (содержавшихся за счет Ост-Индской компании) и 5 тыс. сикхского контингента. Главная масса этих войск оставалась в Кабуле, значительное их число было в Джелалабаде, а небольшие отряды были расположены в Кандагаре, Газни и Бамиане. Сначала всё обстояло благополучно. Прилив в страну денег внес в неё оживление и усилил торгово-промышленную деятельность, но затем подорожание предметов первой необходимости, назойливое вторжение иноземцев во внутренние дела страны, систематическое оскорбление ими религиозных и семейных чувств народа и другие причины внесли в страну общее недовольство. Назревая постепенно, оно начало обнаруживаться вскоре отдельными восстаниями в разных частях Афганистана. Гильзаи, немало тревожившие Индскую армию на пути её от Кандагара в Газни, не признавали власти Шах-Шуджи и продолжали прерывать сообщения между Кабулом и Газни. Они были усмирены, но ненадолго, в сентябре 1839 года экспедицией майора Утрама. Весной следующего года гильзаи подняли восстание в более широких размерах, причём посланные против них войска генерала Нота с большим трудом привели их к покорности. Осенью же 1839 года возмутились хайберцы. Весной 1840 года восстали хазарейцы (возле Бамиана).
Пленение Дост-Мухаммеда
Между тем, Дост-Мухаммед, после недолгого своего пребывания в Хульме, попробовал искать убежища у бухарского эмира Насруллы, но ошибся в своих расчетах и возвратился обратно в Хульм. Около этого времени (середина 1840) англичане, с целью повлиять на узбекских владетелей Афганского Туркестана, выдвинули небольшой отряд к северу от Бамиана, к Байгаку. Дост-Мухаммед воспользовался этим обстоятельством и уговорил хульмского хана напасть на Байгак. 30 августа произведено было нападение на британский пост и занимавший его отряд должен был отступить к Бамиану. Дост-Мухаммед с узбекским отрядом преследовал англичан, но 18 сентября был разбит туземными частями генерала Денни. Потеряв надежду на содействие узбеков, Дост-Мухаммед ушёл в Кугистан (провинция к северу от Кабула) и поднял в нём волнение. Против повстанцев из Кабула был выслан отряд под началом генерала Сэля. В Перванской долине (к северу от Чарикара) 2 ноября произошло сражение, в котором англичане понесли поражение. На следующий день отряд Сэля отступил к Чарикару. Таково было положение дел, когда совершилось непонятное и до сих пор не выясненное историей событие. На третий день после Перванского боя Дост-Мухаммед явился в Кабул и отдал себя в распоряжение англичан. Неудача у Насруллы, слабость узбеков, боязнь за свою голову, вероятно, недурно оцененную англичанами, вот, по-видимому обстоятельства, могущие служить разгадкой поступка Дост-Мухаммеда. Сдавшийся эмир был направлен на жительство в Индию.
Восстание
С удалением Дост-Мухаммеда и после неудачи Хивинского похода Перовского, пребывание англичан в Афганистане теряло свой смысл, почему Шах-Шуджа и напомнил им об этом. Однако, англичане, по-видимому, не намеревались уходить, устраиваясь в стране, как у себя дома, разводя здесь сады, строя дома, выписывая из Индии свои семьи. Такое поведение иноземцев ещё больше настраивало против них афганское население. Озлобление постепенно увеличивалось. Мятежи и волнения стали возникать между дураниями, гильзаями и другими племенами Афганистана. Усмирение этих вспышек поглощало всё внимание англичан, но чем дальше, тем менее успешным оно становилось. Положение дел грозило общим восстанием, которое и не замедлило обнаружиться. Поводом к нему послужило сокращение и даже прекращение денежных субсидий, выдававшихся вождям гильзаев, кугистанцев, кызылбашей и других афганских племён. Шах-Шуджа, на ряд обращённых к нему по этому поводу претензий, сослался на своеволие англичан, намекнувши на желательность освободиться от иноземцев. Этого намёка было достаточно, чтобы в конце сентября 1841 года составился заговор с целью возвращения потерянного и ниспровержения господства иностранцев. Англичане, предупреждённые о заговоре, ничего не предпринимали. Начался ряд восстаний.
В конце сентября восточные гильзаи заперли в своих горах все проходы, ведущие из Кабула в Джелалабадскую область, прервав сообщение англичан с Индией. Усмирение гильзаев было поручено генералу Сэлю, уже назначенному со своей бригадой к возвращению в Индию через Пешавар. Он должен был навести порядок на гильзайских землях, следуя в Джелалабад. 11 октября он вступил в Хурд-Кабульское ущелье и, ведя по пути непрерывные бои с мятежниками, к 30 октября едва добрался до Гандамака, понеся значительные потери.
Одновременно вспыхнуло восстание в Кугистане и на пространстве между Кабулом и Кандагаром. Наконец 2 ноября произошла резня в самом Кабуле и одной из первых жертв пал англичанин Бёрнс, состоявший при Шах-Шудже в качестве неофициального советника. Два дома, в которых помещалась британская миссия были разграблены, караулы при них были вырезаны, казна (170 тыс. рупий) разграблена, вся прислуга перебита. И все это было совершено в присутствии 6 тыс. британских войск, запершихся в укреплённом лагере в расстоянии получаса пути от возмутившегося города. Со стороны генерала Эльфинстона, командовавшего в это время войсками под Кабулом не последовало никакого распоряжения, ни один британский офицер не явился на выручку своих.
Безнаказанность резни 2 ноября 1841 явилась в глазах афганцев свидетельством слабости англичан, весть об успехе восстания облетела всю страну и толпы гази (сподвижников за веру) отовсюду повалили в город. Шах-Шуджа заперся в кабульской цитадели Бала-Гиссар и ждал исхода событий. Во главе восстания стояли магометзаи, родственники Дост-Мухаммеда, избравшие эмиром Мухаммед-Земан-хана, племянника Дост-Мухаммеда и бывшего правителя Джелалабадской области. У английских войск была отнята большая часть их провиантских и артиллерийских запасов. В Кударе возмутившиеся солдаты Кугистанского полка сами перерезали своих английских офицеров. В Чарикаре полк гуркхов был осаждён афганцами в своих казармах, вынужден оставить их за недостатком воды и на пути к Кабулу был истреблён. В Чейн-дабаде, между Кабулом и Газни, был вырезан отряд капитана Вудборна. Отряд капитана Фирриза был осаждён в Хайберских горах несколькими тысячами афганцев и едва пробился до Пешавара.
Отступление и уничтожение отряда Эльфинстона
Слабый и нерешительный Эльфинстон видел всё спасение лишь в отступлении. Вместо того, чтобы принять энергичные меры, он вступил с афганцами в переговоры. Войска между тем голодали и постепенно совершенно деморализовались. Переговоры тянулись бесконечно. Английский представитель Макнактен, приглашённый на свидание с Акбар-ханом, был изменнически убит 23-го декабря. Его отрубленную голову, воткнув на пику, понесли по улицам города, а изуродованное тело было выставлено на поругание на Кабульском базаре в течение трёх дней. Со смертью Макнактена, вожди восстания сочли недействительным выработанный им договор и предложили Эльфинстону новые, более унизительные условия. В первый день 1842 года договор с афганцами был скреплен печатями 18-ти сердарей. Во исполнение этого договора англичанами были сданы афганцам: все денежные суммы, в количестве 1400000 рупий, вся артиллерия, за исключением 9 пушек, много различного огнестрельного и холодного оружия, все снаряды, амуниция, все больные и тяжело раненые с двумя при них врачами и, наконец, заложники в числе 6 офицеров. Обещанный же договором конвой из числа афганских войск не был назначен. Не получая обещанного конвоя, Эльфинстон решился двинуться в путь на свой страх и риск и 6 января английские войска в числе 4,5 тыс. человек боевого состава, с нестроевыми, женщинами, детьми и лагерной прислугой, выступили из Кабула, направляясь к Хурд-Кабульскому ущелью. Едва хвост колонны покинул лагерь, как начались нападения афганцев, орудия скоро были отняты у англичан и весь отряд был превращен в толпу, охваченную паникой. Недалеко от Джелалабада, где находился со своим отрядом генерал Сэль, афганцы довершили истребление отряда Эльфинстона. Те, что спаслись здесь, погибли дальше от холода, голода и лишений. Из 16 тыс. человек, выступивших из-под Кабула, уцелел единственный человек — доктор Брайден, который 14 января, израненный и совершенно истомлённый голодом, добрался до Джелалабада.
Окончание войны
Судьба других британских отрядов, находившихся в Афганистане, была следующая. Сэль удачно держался в Джелалабаде, отражая и даже рассеивая скопища афганцев, также удерживался и генерал Нотт в Кандагаре. Оба отказались сдать афганцам занятые ими позиции, несмотря на предписание Эльфинстона, выполнявшего договор 1 января. В Келат-и-Гильзае успешно держался капитан Креги. В Газни долго сопротивлялся полковник Памер, но поверив афганцам, что они его пропустят в Пешавар, сдал цитадель (6 марта). Последовало немедленное нападение на гарнизон, и он был весь истреблен, за исключением Памера и нескольких офицеров, взятых в плен. Сообщения между Индией и Кабулом были прерваны ещё в октябре 1841 года. Когда в Калькутте были получены известия о кабульском восстании, через Пешавар была послана для поддержки кабульской армии бригада генерала Вильда, но она (январь 1842) не могла пробиться через Хайберский проход и была отброшена с большим уроном. Для спасения оставшихся в Афганистане отрядов Сэля и Нотта были приняты следующие меры: Поллок, сменивший Вильда, был усилен 4 пехотными полками, кавалерией и артиллерией, а из Синда была двинута на Кандагар бригада генерала Энглянда. Последний в конце марта был встречен на Коджакском перевале афганцами и отступил к Кветте. Поллок уже в феврале был в Пешаваре, но оставался здесь в течение двух месяцев. В дальнейшем, однако, действия англичан были более решительными и удачными. Выступив 3 апреля, Поллок прошёл в несколько дней до Джелалабада, где и соединился с Сэлем. 10 мая, после небольшого дела на Коджакском перевале, прибыл в Кандагар и генерал Энглянд.
После этого британским войскам предстояло или уйти из Афганистана, или наступлением вглубь страны восстановить свой престиж и освободить заложников и пленных. Новый вице-король склонялся к первому, общественное мнение Англии громко требовало второго. Наконец, Нотту было приказано начать отступление из Афганистана, но кружным путём, через Газни—Кабул—Пешавар, Поллоку же было предложено поддержать Нотта движением на Кабул. Нотт выступил из Кандагара 7, Поллок из Джелалабада 20 августа. Между тем, в Кабуле, со времени ухода Эльфинстона продолжались междоусобные распри, что значительно ослабило способность афганцев к сопротивлению. Полок и Нотт двигались к Кабулу почти беспрепятственно, легко рассеивая нестройные толпы афганцев. 15 сентября в Кабул прибыл Поллок, а на другой день и Нотт. Отсюда были посланы ими в различные части страны карательные экспедиции, а Кабул отдан войскам на разграбление. После почти месячного пребывания под Кабулом, 12 октября английские отряды выступили на Пешавар. Это отступление было похоже на бегство. Отряд Нотта, шедший позади подвергался непрерывным нападениям афганцев. В последних числах декабря войска достигли пределов Индии. Тогда же Дост-Мухаммед получил разрешение возвратиться в Афганистан, где, в виду смерти Шах-Шуджи, вскоре и занял престол эмиров. Так закончилась первая англо-афганская война. Она стоила более 18 тыс. человек, 25 млн фунтов стерлингов и сильно умалила политическое значение и военный престиж англичан в Средней Азии.
См. также
Источники
- Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
В культуре
- На фоне трагического отступления из Кабула разворачивается действие приключенческого романа «Флэшмен» Джорджа Фрейзера[2]
Напишите отзыв о статье "Первая англо-афганская война"
Литература
- Халфин Н. А. Провал британской агрессии в Афганистане
- [books.google.com/books?id=kc49AAAAMAAJ&dq=havelock+narrative&hl=ru&source=gbs_summary_s&cad=0 Henry Havelock. Narrative of the War in Affghanistan.]
- [books.google.com/books?id=BmVEAAAAIAAJ&dq=kennedy+narrative+indus&hl=ru Richard Hartley Kennedy. Narrative of the campaign of the Indus in Sind and Kaubool in 1838-9.] (англ.)
- [books.google.com/books?id=nlQOAAAAQAAJ&dq=outram+rough+notes&hl=ru&source=gbs_summary_s&cad=0 James Outram. Rough Notes of the Campaign in Sinde and Affghanistan, in 1838-9] (англ.)
- [books.google.com/books?id=1IZCAAAAIAAJ&dq=hough+narrative+march&hl=ru William Hough. A Narrative of the March and Operations of the Army of the Indus: In the Expedition to Affghanistan in the Years 1838—1839.] (англ.)
Примечания
Отрывок, характеризующий Первая англо-афганская война
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.