Первая битва у холмов Гуарарапис
| Первая битва у холмов Гуарарапис | |||
| Основной конфликт: Голландско-португальская война | |||
 Битва у холмов Гуарарапис | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа португальцев [1] | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Первая битва у холмов Гуарарапис — сражение между голландцами и португальцами в Пернамбуку за контроль над побережьем Бразилии, состоявшееся в 1648 году в рамках голландско-португальской войны.
Содержание
Предыстория
18 апреля 1648 года 4 500 голландских солдат с пятью артиллерийскими орудиями выдвинулись на юг из Ресифи. На своем пути на юг они ликвидировали небольшой оборонительный форпост португальцев в селе Баррета. Немногие уцелевшие перегруппировались в деревне Арайал Нову ду-Бом-Жезус, штабе восстания Пернамбуку. Командиры сопротивления призвали 2 000 ополченцев выдвинуться в сторону холмов Гуарарапис против более многочисленного и лучше вооружённого врага.
Силы сторон
Голландцы
Ван Схоппе, голландский командир, имевший богатый опыт боевых действий в Бразилии, рассчитывал продолжить движение на юг к селу Мурибека — ключевому пункту на пути к городу Кабу-ди-Санту-Агостинью. Его план состоял в блокировании войск сопротивления за счёт перерезания им путей снабжения и последующем их разгроме.
Португальцы
Баррету де Менезес, португальский командир, недавно прибывший в регион, решил последовать советам своих подчинённых и пойти в лобовую атаку на врага. Это был смелый шаг, учитывая, что половину португальских войск составляли ополченцы, а артиллерии не было вообще. Зато благодаря разведчикам португальцы были детально осведомлены о маршруте голландцев, их снабжении и моральном духе.
Битва
В начале боя ван Схоппе, возможно, не представлял, что ему придется иметь дело с более многочисленным противником, чем в Баррете. Кроме того, возможность выбрать выгодное место для боя с превосходящими силами серьёзно помогла португальцам. Местность была влажной, в основном болотистой, что не позволяло выстраивать классическую для европейских армий линию. Зажатая в узкой колонне голландская армия утратила преимущество в численности.
Португальские силы были разделены на пять отрядов под командованием Баррету де Менезеса, Фернандеса Виейры, Антониу Филипе Камарана, Энрике Диаса и Андре Видаль де Негрейруша (резервный отряд). Баррету де Менезес сосредоточил свои силы на пространстве между восточным холмом и болотом. В центре отряд Виейры должен был углубиться в ряды противника так глубоко, насколько это было возможно. На правом фланге Филипе Камаран должен был использовать многолетний опыт туземцев в боях в заболоченной местности. Энрике Диас во главе отряда чернокожих был призван препятствовать контратакам голландцев.
Ван Схоппе оказался сильно ограничен в пространстве для манёвров. Три из его батальонов оказались лицом к лицу против бойцов Виейры и Камарана, в то время как два других пытались ударить во фланг наступающим, но уперлись в сопротивление отряда Диаса. Ещё два голландских батальона вообще не смогли расположиться на поле боя и фактически бездействовали.
Замкнутое пространство также не позволяло применять огнестрельное оружие, поэтому сражение перешло в рукопашную. В этих условиях голландцы довольно скоро дрогнули и побежали, преследуемые португальцами. Разгром голландской армии был полным.
См. также
Напишите отзыв о статье "Первая битва у холмов Гуарарапис"
Примечания
Литература
- David Marley, Wars of the Americas: a chronology of armed conflict in the New World, 1492 to the present (1998) ISBN 978-0-87436-837-6
- Pita, Sebastião da Rocha, História da América Portuguesa, Ed. Itatiaia, 1976
Отрывок, характеризующий Первая битва у холмов Гуарарапис
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
