Первая империя
Пе́рвая импе́рия (фр. Le Premier Empire) — эпоха империи Наполеона Бонапарта во Франции с 1804 по 1815 год.
Содержание
Консульство и империя (1799—1804)
Эпоха империи во Франции 1804—1814
С 1804 года началась новая эпоха в истории Франции — эпоха империи, которая, впрочем, была прямым продолжением предыдущей, ибо Наполеон и во время консульства в действительности был правителем государства. Правление Наполеона было наполнено, с некоторыми перерывами, войнами, сперва чрезвычайно удачными для Франции, хотя и с отдельными неблагоприятными эпизодами (Трафальгарское сражение); Франция распространила свою власть и влияние почти на всю Европу, оставив глубокий след в её внутренних порядках. Начиная с неудач в Испании (см. Испано-португальская война 1807—1814 гг.) и продолжая войной с Россией в 1812 году, империю постиг ряд неудач (см. Наполеоновские войны и Наполеон I). Тем не менее экономический баланс правления Наполеона не может считаться безусловно неблагоприятным для Франции. Оно закрепило многие завоевания революционной эпохи и создало чрезвычайно благоприятные условия для развития земледелия и промышленности.
В эту эпоху во Франции (в основном при активном содействии правительства) сильно распространилась культура некоторых растений, до тех пор неизвестных или мало известных во Франции; важнейшим из них был картофель, введение которого началось ещё до революции, но шло медленно. Площадь обрабатываемых земель увеличилась весьма значительно; виноделие с 1790 по 1810 гг. увеличилось в полтора раза; вывоз скота с суммы 4,5 млн франков в 1790 году поднялся к 1812 году до 9 млн; прядильная, ткацкая, шелковая промышленность получили громадный толчок и усилились в несколько раз; фабричная промышленность, весьма слабая до революции, была очень развита к концу царствования Наполеона. Кроме различных внутренних мер, принимавшихся для этих целей, Наполеон считал нужным прибегать к высоко покровительственному, частью прямо запретительному таможенному тарифу. Вывозная торговля Франции в первую половину царствования Наполеона быстро росла: в 1802—04 гг. вывоз в среднем равнялся 351 млн франков, в 1805—07 гг. — 402 млн франков, и только во вторую половину начал падать, составляя в 1808—10 гг. 343, в 1811—12 гг. 356 млн франков. Ввоз, затрудняемый тарифами и политическими событиями сильно колебался из года в год, но в общем падал (в 1802—465 млн франков, в 1812—257 млн франков). См. Континентальная система.
Сама война не приносила Франции большого вреда (экономического). Она велась на чужой территории, на контрибуции и реквизиции, и Франция платила за них сравнительно мало (хотя налоги все-таки росли; см. Наполеон I); даже займы для неё не заключались. Между тем она освобождала страну от избыточных рабочих рук и давала громадные заказы собственной промышленности (ткацкая промышленность в значительной мере обязана своим ростом военным предприятиям Наполеона). Армия являлась учреждением деспотически-демократическим; в ней господствовала воля одного человека, но не было ни сословных, ни иных подобных различий; каждый солдат, независимо от происхождения, «носил маршальский жезл в своём ранце». Конскрипции, введенные революцией, были смягчены установленным во время консульства (1800) правом откупаться от воинской повинности, что примирило с войнами зажиточную буржуазию. Армия являлась крестьянской и мелкобуржуазной и была чрезвычайно популярна в народной массе. Так было преимущественно в первую половину царствования Наполеона; во вторую, когда война все же истощила народные средства и, главное, войны стали менее удачными, стране пришлось расплачиваться за свои военные увлечения и крайности протекционизма, вызвавшие страшный торгово-промышленный кризис. Империя обратилась в военную диктатуру, которая не могла быть прочной.
Деспотизм Наполеона оттолкнул от него всю сохранявшую ещё любовь к свободе часть интеллигенции (цензура 1810 года, высылка де Сталь, Констана и др. — см. Наполеон I); духовенство, едва с ним примирившееся, вновь сделалось самым ожесточённым его врагом. Старая аристократия, которой он разрешил вернуться на родину и которую пытался приблизить к своему двору, не могла примириться ни с потерей прежних богатств, ни с новым положением при дворе надменного и постоянно оскорблявшего её императора. Народные массы чувствовали себя утомленными и требовали смягчения податного бремени и прекращения войн. Не терпя вокруг себя ни малейшей искры самостоятельности, Наполеон наполнил все созданные им учреждения лишёнными собственной воли и льстившими ему его креатурами. В минуту испытания нельзя было рассчитывать на их твердость и стойкость; и действительно, после вступления союзных армии в Париж (31 марта 1814 года), назначенный им же сенат провозгласил 3 апреля 1814 года низложение его с престола, опубликовав в своём «Акте низложения» целый обвинительный акт против него, в котором ему ставились в вину нарушения конституции, совершенные при постоянной и деятельной поддержке сената.
См. также
Напишите отзыв о статье "Первая империя"
Литература
- При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Первая империя
– Что? что? – спросила Наташа.– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
