Первая ойратско-маньчжурская война

Первая ойратско-маньчжурская война
Лагерь маньчжурской армии в Халхе в 1688 году
Дата	1690-1697
Место	Халха
Причина	борьба за гегемонию в Халхе
Итог	поражение джунгар
Изменения	Халха вошла в состав империи Цин
Противники
Джунгарское ханство Империя Цин
Командующие
Галдан-Бошогту Айсиньгёро Сюанье
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Битва на Тэрэлже (1696)

Битва при Улан-Бутуне (1690)

Битва на Олгое (1688)

Ологойская битва (1690)

Сражения первой ойрато-маньчжурской войны

Первая ойратско-маньчжурская война — война в 1690—1697 годах между ойратским Джунгарским ханством и маньчжурской империей Цин за контроль над территориями Халхи.

Предыстория

Ещё во время маньчжурского завоевания Китая Южная Монголия была включена в состав Цинской империи. Примерно в это же время на западе монгольских земель возникло Джунгарское ханство.

В 1680-х годах империи Цин удалось склонить некоторых правителей Халха-Монголии к принятию подданства маньчжурского императора. Такое положение дел беспокоило джунгарского правителя Галдана, который видел залог независимости монголов в их объединении. В 1688 году он вторгся в Халху и разгромил Тушэту-хана Чимэддоржа. В 9-м месяце 1688 года, оказавшись с остатками своих войск и людей у границ Цинской империи, Тушэту-хан и Богдо-гэгэн I обратились к цинским властям с просьбой о принятии их в своё подданство вместе со всеми принадлежавшими им людьми. Часть монгольских правителей в следующие год-два последовала их примеру, напуганная учинённым Галданом разорением Халхи; кроме того, часть халхасцев ушла на Кукунор к ойратам, управляемым потомками Гуши-хана, а часть — в Россию.

Цинский государственный совет, обсудив ситуацию, пришёл к выводу, что Тушэту-хан первый напал на ойратов, и избрал тактику выжидания: стремясь оттянуть время, маньчжуры предложили Тушэту-хану и Галдану возобновить переговоры о мире, будучи уверенными, что стороны не примирятся. В 1689 году маньчжурский император обратился за посредничеством к Тибету, предлагая Галдану перейти в цинское подданство.

В начале 1690 года из Цинской империи в Халху был послан сановник Вэньда с заданием тайно разведать положение дел у Галдана. Из его информации, а также в результате опроса тибетского посла Талайкяньбу у заставы Цзяюйгуань, стало известно, что Галдан находится в Кобдо и собирает войска для похода на Халху, но его племянник Цэван Рабдан и бывшая жена Галдана Ату-хатун, принявшая сторону Цэван Рабдана, постепенно переселились в старые земли Галдана, и многие подданные Галдана бегут от него к Цэван Рабдану, а в войсках Галдана хотя и насчитывается несколько тысяч воинов, но очень мало лошадей. Лазутчики, подтверждая сведения тибетца, доносили, что у Галдана два человека садятся на одну лошадь, а те, кому не хватает оружия, рубят деревья, чтобы вооружиться.

Цинские власти пришли к выводу, что Галдан решился на поход в юго-восточные районы Халхи; чтобы удержать своих людей, он вынужден был разрешить им грабить халхасцев. Маньчжурский император начал готовиться к войне, привлекая для этого прежде всего подчинённых ему монголов. В мае 1690 года было решено, что в авангарде выступят чахары, а за ними — «восьмизнамённая армия», причём военачальники получили распоряжение увеличить в отрядах число пушек. Выступавшим на стороне маньчжуров халхасцам было разрешено заказать для себя оружие в Китае.

В связи с тем, что Галдан, явно рассчитывая на русскую помощь, двигался вниз по Керулену, находившемуся в Пекине русскому представителю Лощанинову было заявлено, что, если Россия окажет помощь Галдану, то это будет расцениваться как нарушение мирного договора 1689 года. То же самое объявил в Нерчинске и цинский посол Сонготу. Поэтому, когда к местному воеводе Скрипицыну прибыл Аюка-Дархан-Хашка с письмом от Галдана, тот ответил, что не имеет прав на то, чтобы дать ратных людей в помощь ойратам Галдана.

Опасаясь вторжения Галдана в Маньчжурию, цинские власти срочно стали готовить её западные границы к обороне, одновременно решив нанести контрудар. После подачи просьбы Тушэту-ханом и Дзанабадзаром о вхождении их земель в состав Цинской империи маньчжурские власти считали Халху своей, и пребывание там Галдана являлось нарушением границ. А Галдану, лишившемуся в результате мятежа Цэван Рабдана родового гнезда, было не куда деться. Не имея средств на содержание армии, он не мог отказаться от грабежей. Добившись того, чтобы халхасские ханы подчинились империи Цин, и заключив мир с Россией, Айсиньгёро Сюанье твёрдо решил уничтожить Галдана, и лично возглавил поход.

Боевые действия

В 6-м месяце 1690 года две цинские армии выступили в поход на Галдана. Одна из них шла из Маньчжурии в направлении реки Керулен, другая — с юга, из района городов Калган и Хух-Хото, в направлении реки Тола. В походе участвовали маньчжуро-китайские войска, а также отряды южных монголов и халха-монголов.

Галдан со своими войсками в это время находился в лагере на реке Улдза на северо-востоке Халхи. Корпус Арни атаковал его лагерь 21 июля 1690 года . Ойраты, используя огнестрельное оружие, отразили атаку цинских войск, а затем ударили по ним с флангов и нанесли Арни поражение. Арни отступил, а Галдан двинулся на юг, в район реки Шара-Мурэн, где ограбил кочевья учжумуциньцев.

Маньчжурская армия, возглавляемая лично императором, подошла к ставке Галдана на Улан-Бутуне 1 августа, однако в четырёхдневном сражении так и не смогла разбить впятеро меньшее джунгарское войско. Галдан ушёл с остатками войск в направлении Кобдо, куда прибыл летом 1691 года. В его руках осталась часть Халхи, а другая постоянно находилась под угрозой его вторжения. Чтобы закрепить за собой Халху, Цинской империи нужно было уничтожить армию Галдана и, желательно, его самого.

В мае 1691 года маньчжурский император собрал в Долонноре съезд халхаских ханов и знати, призванный юридически оформить вхождение Халхи в состав империи Цин. Основным итогом совещания было административное включение Халхи в состав цинского Китая на тех же условиях, на которых входили 49 знамён южных монголов. О результатах работы Долоннорского съезда Сюанье в большом письме известил далай-ламу и попросил вернуть на прежнее место жительства тех монголов, которые во время прошедших войн бежали в Тибет.

Всю осень 1692 года Галдан пытался привлечь на свою сторону кого-либо из правителей Халхи, но безуспешно. В 1691—1692 годах ойратские посольства Зорикта-Хашки, Сунита и другие приезжали в Иркутск, Нерчинск и Тобольск, а посольство, возглавляемое Ачин-Хашки, побывало даже в Москве, но никаких практических результатов для Галдана эти посольства не имели.

Летом 1693 года маньчжурский император снова предложил Галдану принять цинское подданство. В конце 1693 года люди начали перебегать от Галдана в Цинскую империю. Весной 1694 года его оставил тайджи Бабай. Летом 1695 года в Китай просочились сведения о том, что Галдан думает от Цзяюйгуан через южные районы Хами по долинам рек Кундэлен-гол и Эдзин-Гол прорваться в Тибет, и цинские власти немедленно подняли войска в провинции Ганьсу, чтобы перехватить его и полностью уничтожить его армию.

В 1690-х годах войска Галдана-Бошогту, находившиеся на территории Халхи, постоянно участвовали в сражениях с маньчжуро-халхасскими объединёнными силами. Фактически, ойраты отражали натиск цинской армии, вторгшуюся в Халху.

Ещё с 1694 года маньчжуры начали пропаганду против Галдана среди монголов и прочих верующих буддистов, уверяя, что «Галдан нарушил законы Цзонхавы и принял мусульманство». В начале сентября 1695 года маньчжурская разведка у Тамира столкнулась с разъездом Галдана и завязала с ним перестрелку. Цинские власти выслали войска, чтобы отрезать Галдану путь к югу, и выжгли пастбища по Кундэлен-голу и Эдзин-голу. К октябрю 1695 года Галдан достиг верховьев Керулена, пошёл на Толу и двинулся вниз по её течению, где с ним увиделся русский представитель, селенгинский толмач Гурий Уразов, искавший табуны, отогнанные на Толу из русских пограничных городов. Встреча Уразова с Галданом явилась причиной слухов о том, что русские, якобы, дали Галдану 60 тысяч ружей и обещали ему иную военную помощь.

Желая поскорее покончить с Галданом, Айсиньгёро Сюанье в 10-м месяце 1695 года отдал войскам приказ двинуться в Халху по двум направлениям: западному — из Сиани и Нинся, и центральному — из столицы, лично возглавив поход. Из-за необыкновенно снежной зимы цинские войска были вынуждены приостановить движение. Многие из числа подданных Галдана тем временем перешли к Цэван Рабдану. В конце февраля 1696 года армии возобновили движение; к ним присоединилась восточная армия, вышедшая из Маньчжурии. К началу мая армии приблизились к ставке Галдана на Керулене. Галдан, начавший отступление на запад, столкнулся с западной армией и 13 мая потерпел сокрушительное поражение на реке Тэрэлж, потеряв практически весь обоз и большую часть войска, с трудом сумев избежать пленения.

Император с армией повернул назад, однако, получив известия о том, что Галдан снова собирает своих людей, принял решение не посылать больших армий, а блокировать его, пользуясь сложившейся для него тяжёлой ситуацией в западной части Халхи, и ждать естественного хода событий. В связи с тем, что люди Галдана остались без юрт, и у них сохранилось очень мало скота, с наступлением зимы обстановка для ойратского хана могла стать гибельной. В ноябре 1696 года император приказал казне выкупить у хозяев всех ойратов, попавших в плен и обращённых в рабство, после чего отправил письма Галдану и его людям, призывая их перейти в цинское подданство и обещая в этом случае воссоединение с семьями.

Зимой 1696—1697 года Галдан оказался блокирован: с востока и юга ему не давали прохода цинские войска, с запада — войска Цэван Рабдана. В мае 1697 года Галдан умер, по одной из версий, приняв яд. Чтобы не допустить надругательства над трупом, тело Галдана было немедленно сожжено.

Итоги

Халха-Монголия оказалась включена в состав империи Цин.

Литература

• «История Востока» (в 6 т.). Т.3 «Восток на рубеже средневековья и нового времени. XVI—XVIII вв.» — Москва: издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999. ISBN 5-02-018102-1
• Е. И. Кычанов «Властители Азии» — Москва: издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2004. ISBN 5-02-018328-8.

Отрывок, характеризующий Первая ойратско-маньчжурская война

– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.