Первая осада Месолонгиона
Первая осада Месолонгиона | |||
Дата |
25 октября — 31 декабря 1822 года | ||
---|---|---|---|
Место | |||
Итог |
победа греков | ||
Противники | |||
| |||
Командующие | |||
| |||
Силы сторон | |||
| |||
Потери | |||
| |||
Первая осада Месолонгиона — осада османскими силами в октябре — декабре 1822 года, на начальном этапе Освободительной войны Греции (1821—1829 годов), стратегически расположенного на западе Средней Греции городка Месолонгион.
Содержание
Месолонгион
Городок Месолонгион расположен на западе Средней Греции, у устья реки Ахелоос, которая в своем впадении в Ионическое море образует полу-пресноводную мелководную лагуну. Греки именуют её лимно-таласса то есть озеро-море, сродни южно-русскому слову (опять-же греческого корня) лиман. В самой лагуне расположен рыбацкий гродок Этолико.
В Греции десятки мощных крепостей и городов-крепостей, но именно этому городку, с его низкой стенкой-оградой, которую сами защитники шутя называли «коровьим загоном», было суждено в годы Освободительной войны затмить славу всех остальных крепостей.
Предыстория
Греческая революция разразилась в марте 1821 года. 20 мая греческий флот, под командованием Миаулис Андреас-Вокос встал за островками, отделяющими лагуну от моря. С появлением флота, Месолонгион и Этолико восстали на следующий день, 21 мая.
20 июля в Грецию, и именно в Месолонгион, прибывает греческий политик Маврокордато. Он делает город центром своей политической деятельности. С 4 по 9 ноября здесь состоялось собрание Западной Средней Греции.
В течение всего 1821 года султанские войска в провинции Эпир, на северо-западе Греции, были заняты осадой города Янина, где оборонялся сепаратист Али-паша Тепеленский. Покончив с Али-пашой, турки перешли к военным действиям против сулиотов, которые к тому времени вернулись в свои горы. Революционная Греция решила помочь сулиотам.
11 мая 1822 года Греческий парламент предоставил Маврокордато, кроме политического правления, и титул главнокомандующего силами Западной Средней Греции, удовлетворив тем самым амбициям Маврокордато, который и на военном поприще жаждал обойти своего политического противника — Ипсиланти. Поход в Эпир, под командованием Маврокордато, закончился разгромом повстанцев 4 июля 1822 года (Битва при Пета).
Потеряв всякую надежду на помощь, окруженные сулиоты подписали 28 июля в английском консульстве города Превеза условия сдачи Сули и оставили свои горы 2 сентября. Разгром и продолжающиеся политические интриги Маврокордато привели к тому, что многие местные военачальники Эпира и Западной Средней Греции стали заключать сепаратные сделки, признавая власть султана, а некоторые даже перешли к сотрудничеству с турками. Ничто более не препятствовало туркам в их продвижении на юг, к Месолонгиону.
Военачальник Варнакиотис, в письме Маврокордато, советовал ему укрепить стенку и копать рвы но тот счел «детскими и глупыми, планы укрепления Месолонгиона», отвечая что «если мы выкопаем и 10 рвов, то все равно ничего не достигнем»[1].
Тем временем сулиот Боцарис и Георгиос Кицос попытались остановить продвижение турок на юг у Кефаловрисо, но были разбиты. Повстанцы разбежались. Боцарис и Кицос, всего лишь с 35 бойцами, вошли в Месолонгион.
Начало осады
Турки подошли к городу 25 октября. Кютахья Решид-Мехмед-паша , лучший из военачальников которыми располагала тогда Османская империя, считал что город нужно брать с ходу. К счастью для греков, его предложение не было принято. Последнее слово было за Омер-вриони. Не располагая информацией о греческих силах в городе, но имея при себе многих греческих военачальников, он считал что укрывшиеся за стеной Месолонги также сдадутся без боя. Омер-вриони начал переговоры.
8 ноября, 7 кораблей острова Идра, под командованием Л. Панайотаса, подошли к Месолонгиону. Маленькая турецкая флотилия, блокирующая Месолонгион с моря, срочно снялась. Один турецкий корабль был поврежден, но успел укрытся на острове Итака, находившимся тогда под британским контролем.
После этого, 4 из кораблей Идры переправили с противоположного берега полуострова Пелопоннес 1300 бойцов, под командованием Мавромихали, Петробей. После прибытия подкреплений, Боцарис ведший переговоры с турками «снял свою маску», говоря: «хотите нашу землю, идите брать её».
Каламос
Многие жители региона спасаясь от турок, по мере их продвижения на юг, переправились на практически безлюдный остров Каламос, находившийся тогда как и все Ионические острова под британским контролем. Но британский губернатор Мэтланд потребовал от беженцев, чтобы они немедленно покинули «британскую территорию», чем оказал неожиданную услугу повстанцам. Беженцам не оставалось ничего другого, как покинуть Каламос и прятаться в камышах реки Ахелоос и залива Амвракикос. Вооружившись чем попало для самообороны, они начали партизанскую войну в тылу турок.
Сражение
24 декабря, один из осажденных в Месолонгионе, рыбача с плоскодонки, получил информацию от грека из турецкого лагеря, что турки произведут атаку на следующий день, полагая что в день Рождества Христова большинство греков будет участвовать в церковной службе. Командиры осажденных дали приказ закрыть все церкви и всем бойцам оставаться у стены.
Утром 25 декабря, по пушечному выстрелу, 800 албанцев прятавшихся в камышах, неся с собой лестницы, стали карабкатся на стену, не ожидая встретить сопротивление. Плотный огонь стал неожиданностью для албанцев. Они отступили, но сразу же предприняли ещё одну атаку. Это был уже не бой, а резня: албанцы оставили у стены 500 человек убитыми, в то время как греки потеряли только 4. После этой греческой победы, 3 греческих военачальника из турецкого лагеря бросают турок и присоединяются к осажденным.
Потерпев поражение под стеной города, имея партизан в тылу, получив информацию о том что Андруцос, победив турок на востоке Средней Греции, движется к Месолонгиону, а также учитывая зимнюю погоду, турки приняли решение немедленно снять осаду и возвращатся в Эпир[2].
Соволако
Караискакис был одной из жертв политических интриг Маврокордато. Признав, для видимости, власть султана он отошёл в горы Аграфа. Но и он и турки знали, что этот мир недолог.
Турецкие войска, отойдя от Месолонгиона, направлялись в город Арта, но реку Аспропотамос на их пути зимой было невозможно перейти. Турки голодали, а дожди вперемежку со снегом продолжались.
Турки послали к истокам реки, в горы Аграфа, 6 тысяч своих солдат, с задачей перейти реку у истоков, добратся до Арты и вернутся с продовольстием, древесиной и плотниками для построения плотов и переправы оставшихся войск. Получив эту информацию Караискакис «как орел разрезая снежные вершины»[3] , c 800 бойцами опередил их и занял позицию в Соволако.
Обнаружив что перевал занят, турки, все ещё надеясь что это просто шантаж, стали предлагать Караискакису 500 тысяч грош (большие деньги для той эпохи), чтобы он пропустил их. Караискакис кричал им, что они трусы, уклоняющиеся от боя. И тут состоялась Гомеровская сцена: албанец Хаджи-бедо выкрикнул, «кого ты называешь трусами, сын монашенки!» (Караискакис был незаконным сыном монашенки, от клефта Андреас Искос. Отсюда и его уменьшительная фамилия с турецкой приставкой «кара», то есть чёрный, но в данном случае означающей страшный/опасный для турок). Ответом было: «тебя, сын турчанки и твоих товарищей». Хаджибедо вызвал Караискакиса на поединок. Бой не начинался, пока исход поединка с ружьями не решился в пользу Караискакиса. Хаджи-бедо получил пулю в лоб.
Начался бой, но турки, при содействии бывшего героя, ныне предателя, Баколаса, пройдя через заснеженные вершины, вышли грекам в тыл. Повстанцы стали разбегатся. Караискакис с малым числом соратников занял позицию у входа в пещеру, собираясь умереть. Одновременно он дал приказ своему горнисту дать сигнал «что мы живы и деремся». Сигнал был услышан. Из чувства чести и совести, разбежавшиеся стали возвращатся на поле боя один за другим.
Тем временем, чёрное облако окутало гору и пещеру. «Клинками, вперед» скомандовал Караискакис. Опешившие от неожиданной атаки и от огня, поражающего их из разных направлений, турки в свою очередь начинают разбегатся и в своем беге пытаются перейти реку, держась один за другим. Но река уносит их как тюки. Турки оставили в Соволако убитыми, но более утопленными, 500 человек. Караискакис вырос как в глазах греков, так и в глазах турок[4].
Последствия
Месолонгион остался в греческих руках. Турки попытались взять его годом позже (Вторая осада). Но город пал только после героической годовой обороны и прорыва в апреле 1826 года. (Третья осада).
Напишите отзыв о статье "Первая осада Месолонгиона"
Примечания
|
Отрывок, характеризующий Первая осада Месолонгиона
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.
Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.