Первая советская гималайская экспедиция

Первая советская гималайская экспедиция — экспедиция советских альпинистов весной 1982 года в Гималаи.

Экспедиция состоялась весной 1982 года, после длительной подготовки. Восхождение на Эверест было посвящено 60-летию образования СССР. Хотя до экспедиции советские альпинисты не совершали восхождений на вершины выше 7600 метров (высота самой высокой вершины СССР, пика Коммунизма — 7495 метров), восхождение совершалось по ранее никем не использованному маршруту по контрфорсу юго-западной стены, более сложному, чем все маршруты на Эверест, пройденные до того. Одиннадцати советским альпинистам удалось дойти до вершины Эвереста, в основном двойками. Некоторые альпинисты достигли вершины ночью. Несколько спортсменов получили травмы; позже одному из них были ампутированы четыре обмороженные фаланги на обеих руках.

Восхождения были прекращены из-за сильно испортившейся погоды. Восхождение одиннадцати альпинистов на вершину Эвереста без фатальных случаев было расценено как успех.

Состав

Участники экспедиции — сборная команда СССР, в которую из полутора сотен кандидатов было отобрано 25 человек. Отбор проходил в результате серии тренировочных сборов, в ходе которых оргкомитет и Федерация альпинизма уделяли внимание подготовке спортсменов, их здоровью и психологической совместимости. Кандидаты участвовали как в спортивных (кто быстрее взойдет на пик Коммунизма), так и в медицинских тестах (испытание в барокамере высотами до 10000 м).

Руководитель экспедиции — Евгений Тамм, старший тренер — Анатолий Овчинников, тренер — Борис Романов, капитан команды Валентин Иванов.

Для штурма горы альпинисты были разделены на четыре спортивные команды:

• Эдуард Мысловский, Николай Чёрный, Владимир Балыбердин, Владимир Шопин;
• Валентин Иванов, Сергей Ефимов, Михаил Туркевич, Сергей Бершов;
• Ерванд Ильинский, Сергей Чепчев, Казбек Валиев, Валерий Хрищатый
• Вячеслав Онищенко, Валерий Хомутов, Владимир Пучков, Алексей Москальцов, Юрий Голодов.

Первоначально предполагалось, что четвёртая команда будет вспомогательной, она должна была оказывать помощь в организации высотных лагерей, заброске грузов, так как не было уверенности в помощи носильщиков-шерпов при восхождении по данному маршруту. Её восхождение планировалось лишь при благоприятном стечении обстоятельств. Однако уже в Гималаях тренерский совет решил, что команда будет участвовать в восхождении на равных.

Покорители Эвереста

Дата	Спортсмены
4 мая 1982 года	Владимир Балыбердин, Эдуард Мысловский
ночь с 4 на 5 мая 1982 года	Сергей Бершов, Михаил Туркевич
5 мая 1982 года	Валентин Иванов, Сергей Ефимов
ночь с 7 на 8 мая 1982 года	Казбек Валиев, Валерий Хрищатый
9 мая 1982 года	Валерий Хомутов, Владимир Пучков, Юрий Голодов

Этапы

Для непосредственной подготовки восхождения группа создала на Эвересте семь лагерей на различных высотах:

• базовый (21.03., 5340м) — несколько ниже ледопада Кхумбу
• промежуточный (21.03, 6100м)
• лагерь-1 (22.03., 6500м)
• лагерь-2 (31.03., 7350м)
• лагерь-3 (12.04., 7850м)
• лагерь-4 (18.04., 8250м)
• штурмовой (03.05., 8500м)

Хронология восхождения

21 марта 1982 года немного ниже ледопада Кхумбу, на высоте 5340 м, был обустроен базовый лагерь, в котором разместились участники экспедиции, кроме нескольких человек, сопровождавших караваны с грузами. Началась обработка маршрутов, подготовка к оборудованию высотных лагерей.

24 марта на высоте 6100 м был обустроен промежуточный лагерь, в котором при необходимости можно было переждать непогоду или оставить часть груза.

25 марта на высоте 6500 м у подножья стены был разбит лагерь-1. Основную работу по переноске грузов в него проводили шерпы, которые хорошо акклиматизированы, и маршрут для них знаком и привычен. Одновременно к базовому лагерю прибыли последние караваны с грузами для экспедиции. Большинство членов экспедиции ещё плохо акклиматизировались и занимались дальнейшим обустройством базового лагеря.

28 марта Сергей Бершов начал прокладывать новый, ранее никем не хоженый, маршрут к вершине. Группа Иванова обработала маршрут до высоты 7000 м, где её сменила двойка из группы Онищенко, остальные члены команды организовывали промежуточную ночёвку между первым лагерем и будущим вторым. Погодные условия были неблагоприятными: сильные ветры, снегопады. У членов экспедиции продолжалась акклиматизация, негативно сказывавшаяся на самочувствии.

1 апреля на высоте 7350 м группой Мысловского был разбит лагерь-2. Дальнейшей обработкой маршрута занялась команда Ильинского (самого Ильинского на горе не было — он один из последних появился в базовом лагере, акклиматизировался недостаточно, и его место занял шерп Наванг). После двух дней работы на горе, когда все веревки вышли, группа спустилась вниз, встретив по пути команду Онищенко, которая должна была поставить лагерь-3.

8 апреля стало известно, что Вячеслав Онищенко заболел горной болезнью в опасной форме. Теряя сознание, постоянно дыша кислородом, в сопровождении товарищей он на пределе сил спустился в базовый лагерь, осознавая, что если не спустится сам, то затраты сил на спасательную операцию сорвут все планы экспедиции. Его состояние описано в медицинском журнале экспедиции: «Общее состояние очень тяжелое. На вопросы отвечает с трудом. Сознание затемнено… Артериальное давление 50/0. При осмотре засыпает… Заключение: горная болезнь с нарушением периферического и мозгового кровообращения». К утру, после оказания медицинской помощи, его жизнь была вне опасности. Но экспедиция стала заметно отставать от графика восхождения.

10 апреля группа Мысловского, вышедшая на гору в третий раз, поднялась до 7800 метров, где начали разбивку лагеря-3. До ночи успели установить двухместную палатку, в которой и ночевали вчетвером. Утром обнаружилось, что у Николая Чёрного сильный кашель и практически пропал голос. Было решено, что он будет спускаться вниз. Оставшаяся тройка начала перебрасывать грузы из второго лагеря в третий. 12 апреля Владимир Шопин почувствовал резкую боль под ребрами, дальше идти не мог, оставив груз на маршруте, тоже начал спуск в базовый лагерь. Уменьшившись вдвое, группа всё-таки проложила маршрут до высоты 8050 метров. Спустившиеся Мысловский и Балыбердин вместе с Чёрным и Шопиным отправились на отдых к монастырю Тхъянгбоче (3867 м). На горе работала группа Ильинского, по прежнему без него самого, занимавшаяся переноской грузов в третий лагерь. Шерпы отказались работать при такой погоде: с постоянными снегопадами и сильным ветром.

Начиная с 16 апреля группа Иванова должна была прокладывать дальнейший маршрут на самом сложном участке — через отвесные скалы на высоте выше 8000 м. Ключевой отрезок контрфорса должны были обрабатывать лучшие скалолазы экспедиции Бершов и Туркевич. Им удалось подняться до цирка на высоте 8200 м, на следующий день планировалось оборудование четвёртого лагеря, но оказалось, что у группы недостаточно ни времени, ни оборудования для этого, поэтому забросив на высоту грузы, они начали спуск, а на смену им пришла группа под руководством Хомутова, сменившего на этом посту заболевшего Онищенко.

Группа оборудовала лагерь, Хомутов и Пучков спустились вниз, а Москальцов и Голодов первыми в экспедиции провели ночь на высоте 8250 м, планируя утром начать прокладывать дальнейший маршрут. Наутро Голодов стал поднимать оставленный несколькими метрами ниже рюкзак, но подвела перильная веревка, и он сорвался вниз, пролетел несколько метров и завис на предыдущем крюке. Тяжелый рюкзак мешал самостоятельно выбраться, но с помощью Москальцова ему удалось добраться до палатки. Тем временем подошли снизу Хомутов и Пучков с кислородом и питанием. У Голодова после падения сильно болело плечо, так что вместо обработки маршрута группа занялась расширением площадки, чтобы в палатке можно было ночевать вчетвером, после чего начала спуск в третий лагерь. На следующий день они сделали ещё один грузовой подъём до четвёртого лагеря, после чего спустились на отдых.

Таким образом, все группы совершили три запланированных предварительных выхода на гору. Но оборудовать пятый лагерь, как было предусматривалось планом, не удалось. Однако прогнозы погоды были неутешительными, и откладывать дальнейшее восхождение было невозможно. Встал крайне важный вопрос о том, кто будет устанавливать лагерь-5 и обрабатывать дальнейший маршрут. Наиболее отдохнувшей была группа Мысловского, но Шопин и Черный, первыми спустившиеся с горы, к этому времени уже пару дней занимались заброской кислорода в третий и четвёртый лагеря. Тогда Мысловский и Балыбердин, осознавая ситуацию, что кроме них некому в ближайшее время заняться тяжелой работой по установке лагеря и прокладке маршрута, несмотря на все сложности, связанные с необходимостью работать вдвоем, вызвались ради выполнения целей экспедиции на это задание, осознавая, что это крайне снижает их личные шансы на восхождение из-за недостатка времени на отдых после такой работы, но рассчитывая, что им всё-таки хватит сил на восхождение. На помощь им вызвался шерп Наванг с условием, что при благоприятном исходе ему будет предоставлена возможность штурмовать вершину.

27 апреля пара Мысловского-Балыбердина вышла из базового лагеря, к вечеру достигнув лагеря-1, а в течение следующих двух дней дошла до лагеря-3. 30 апреля пара советских спортсменов вместе с шерпом отправилась в лагерь-4, однако на высоте около 8000 м Наванг остановился и сказал, что у него болят глаза. Надев очки, переданные ему Мысловским он прошел ещё несколько метров, но затем снова остановился: «Извините, не могу. Не пойду…», после чего в расстроенных чувствах начал спуск. Мысловский забрал у него кислород, веревки, крючья и некоторые другие грузы, но, чтобы успеть засветло до лагеря, оставил тяжёлый рюкзак на маршруте, рассчитывая спуститься за ним утром.

1 мая пара разделилась, Балыбердин начал обработку маршрута выше лагеря-4, а Мысловский отправился вниз за оставленным тяжёлым рюкзаком. Только вечером они встретились вновь в лагере, и оказалось, что первый успел проложить половину пути до высоты 8500 м, а вот у второго возникли серьезные проблемы. Немного не дойдя до лагеря, Эдуард Мысловский сорвался, самостраховка оказалась слишком длинной, а рюкзак слишком тяжёлым, и он повис на верёвке, не имея возможности выбраться. Кончался кислород, он попытался перехватить рюкзак руками, но удержать не смог, и тот упал в пропасть вместе с запасными верёвками, крючьями и кислородом. Без ценного груза Мысловский сумел выбраться и добрался до лагеря, получив обморожение рук.

2 мая пара занималась обработкой маршрута до высоты 8500, где 3 мая к вечеру они установили палатку. Уже сильно уставшие они, тем не менее, не отказались от идеи штурмовать вершину.

4 мая они проснулись в 2 утра, но смогли подняться лишь к 4:20; выпив чаю, в 6:15 они вышли из палатки. Первым шёл Владимир Балыбердин, все ещё не пользовавшийся кислородом, а за ним — на другом конце двадцатиметровой веревки — Эдуард Мысловский. Чуть позже, в 6:30 утра, из базового лагерь вышли на гору Алексей Москальцов и Юрий Голодов. В 8:00 из лагеря-4 на высоту 8500 отправилась группа Иванова, в том числе обеспечивавшая радиосвязь между базовым лагерем и двойкой Мысловского. В 8:30 на связь с базовым лагерем вышел Голодов, сообщивший, что Москальцов упал в расщелину, повредив ногу. Он сорвался с высоты 15 метров, для его эвакуации на гору отправилось несколько человек.

К 12 дня штурмующая двойка осознала, что недооценила сложность оставшегося маршрута, неверно выбрала скорость движения и что, скорее всего, у них не хватит кислорода на обратный путь. Они решили часть вещей оставить на трассе: карабины, кошки, крючья, взяв с собой только рацию, кинокамеру и фотоаппарат.

4 мая 1982 года в 14:35, после более чем восьми часов тяжёлого пути, ленинградец Владимир Балыбердин по-прежнему без кислородного аппарата вызвал по рации базовый лагерь и сообщил, что «Во все стороны пути только вниз». Ещё через десять минут к нему на вершине присоединился обессилевший Эдуард Мысловский. После сеанса связи с непальскими службами, которые должны были зафиксировать восхождение, альпинисты сделали несколько фотоснимков и кинокадров. В качестве сувениров решили набрать на вершине несколько килограммов камней и в 15:15 начали спуск.

В 15:40 группа Иванова достигла лагеря-5, где расчистила площадку, приготовила обед, ожидая спускавшихся товарищей, о чьем успехе им сообщили по рации. В 16:00 спасательная группа спустила в базовый лагерь раненого Москальцова.

В 16:15 тяжело уставшая двойка Мысловского вышла на связь, сообщив руководству, что находятся в критической ситуации и нуждаются в помощи: поднялась облачность, затруднявшая видимость до предела, выпал снег, сделав скалы скользкими, а скорость движения минимальной, при этом до темноты оставалось менее двух часов, а до лагеря-5 ещё примерно 300 метров вниз.

В 16:50 в лагере-5 на помощь стали собираться Бершов и Туркевич, осознавая, что растратив силы и кислород, они почти наверняка лишатся шанса подняться на вершину, но также понимая, что измученные товарищи не перенесут ночь в таких условиях без спальников и палатки. Однако, продолжая рассчитывать на восхождение, они взяли двойной запас кислорода для себя и оделись так, чтобы быть готовыми провести ночь вне палатки. Их коллеги по команде должны были страховать их, оставаясь пока в лагере. В 18:00 вторая двойка вышла на гору, о чём в 18:40 узнали Мысловский и Балыбердин. К тому времени у них закончился кислород, сознание стало спутанным, терялись ощущения расстояния и опасности, рюкзак с сувенирами давно был брошен в наивном расчёте «утром подняться и принести его».

В 21:00 спускавшиеся и поднимавшиеся двойки наконец встретились, это произошло приблизительно на высоте 8750 м. Спасательная группа надела на товарищей маски, подключила кислород, напоила теплым компотом, накормила тонизирующими таблетками, после чего состояние Балыбердина и Мысловского заметно улучшилось. В 21:30 обе группы вышли на связь с базовым лагерем, сообщили об обстановке, после чего Туркевич и Бершов попросили разрешения на продолжение подъема, отметив, что кислорода достаточно, ветер стих, луна освещает путь. Балыбердин подтвердил, что вместе с напарником чувствуют себя хорошо, и готовы продолжать спуск самостоятельно. После некоторого размышления, руководитель экспедиции дал добро, тем более, что иначе в маленькой палатке в пятом лагере пришлось бы ночевать шестерым альпинистам.

В 21:40 группы расстались. Не экономя достаточные запасы кислорода Бершов и Туркевич стали быстро подниматься и в 22:25 достигли вершины. Связаться с базой не удалось из-за севших батареек в рации и спустя полчаса они начали спуск. На обратном пути они подобрали брошенные кошки Балыбердина, которые должны были тому пригодиться ниже. Тем временем Балыбердин и Мысловский продолжали медленно спускаться, но выпавший снег затруднял ориентирование, а отсутствие кошек и сильная усталость делали дальнейший самостоятельный спуск очень рискованным, поэтому они практически не продвинулись с места расставания с товарищами.

В 23:55 группы вновь воссоединились и продолжили медленный спуск. Остававшиеся в лагере-5 Иванов и Ефимов не имея рации ничего не знали о судьбе товарищей. Ночью они вышли из лагеря, прошли несколько сот метров, но никого не увидев и не услышав вернулись, чтобы не тратить кислород, запланировав выход на поиски на 6 утра. Однако незадолго до этого времени четверка покоривших вершину наконец дошла до лагеря, к тому времени Балыбердин и Мысловский провели в пути более суток, затратив 8 часов на подъём и 15 на спуск. У Мысловского почернели фаланги отмороженных пальцев на руках и ногах, состояние Балыбердина было лучше.

5 мая в 6:30 утра на штурм из ставшего тесным лагеря-5 вышли Валентин Иванов и Сергей Ефимов, не спеша поднимаясь они достигли вершины в 13:20. С вершины сделали несколько фотоснимков и спустя 1 час 40 минут начали спуск вниз. Запас кислорода в лагере-5 были невелики, поэтому остававшимся там спортсменам необходимо было спускаться. Бершов и Туркевич помогли обуться товарищам, которых не слушались руки, и группа начала спуск. Балыбердин чувствовал себя неплохо и вновь шел без кислорода. Группе предстояло пройти самый сложный участок маршрута, где возможно было идти только по одному. Мысловский со своими поврежденными руками более двухсот раз перещелкивал карабин, превозмогая боль в поврежденных руках. Добравшись до лагеря-4 и передохнув, группа продолжила спуск. Вскоре, поправляя маску, Мысловский выронил рукавицу, это произошло рядом с тем место, где он несколькими днями ранее вынужден был бросить рюкзак, чтобы выбраться из пропасти. Но вскоре показались поднимавшиеся Казбек Валиев и Валерий Хрищатый, отдавшие Эдуарду запасные варежки. К вечеру группа спустилась до высоты 7800 м, где не спавшие двое суток Мысловский и Балыбердин, наконец, смогли выспаться.

В ночь на 6 мая расположение спортсменов было следующим: в лагере-1 находились Хомутов, Пучков и Голодов, в лагере-3 — Мысловский, Балыбердин, Бершов, Туркевич, Ильинский и Чепчев. В лагере-4 готовились в подъему Валиев и Хрищатый, а в лагере-5 спустившиеся с вершины Иванов и Ефимов. Однако, если первоначально предполагалось, что Валиев и Хрищатый забросят в лагерь-4 кислород и вернутся в лагерь-3, чтобы единой командой штурмовать вершину в дальнейшем, то события накануне изменили планы, в лагерь-3 они больше не могли спуститься, так как там не хватило бы места для размещения. В течение дня поднимавшиеся перебрались в лагеря выше, а уже покорившие вершину продолжали спуск.

7 мая находившиеся в лагере-5 Валиев и Хрищатый приняли решение не ждать товарищей по команде, а попытаться штурмовать гору вдвоем, пока ещё сохранялись силы и была более менее сносная погода. В 7 утра они вышли из лагеря, но из-за ураганного ветра не смогли преодолеть гребень и были вынуждены вернуться в палатку. Только к 17:00 ветер стих настолько, что они вновь вышли из лагеря. Их коллеги по команде Ильинский и Чепчев лишь ненадолго опоздали и хотели без отдыха продолжить путь к вершине, надеясь догнать друзей, однако руководство экспедиции решило, что им необходимо дожидаться товарищей в лагере.

В 1:47 Валиев и Хрищатый достигли вершины, рация не работала, одежда была покрыта тонким слоем льда, облака периодически закрывали видимость. Пробыв на вершине всего 10 минут они начали спуск. Спустя 15 часов после их выхода остальным участникам экспедиции была не ясна их судьба, в 8:30 Ильинский и Чепчев собрались выходить на поиски, когда услышали крики и вышли навстречу товарищам, которые так обессилели, что затруднялись даже вдохнуть газа из подключенных баллонов с кислородом. Узнав о том, что спортсмены несколько часов спускались без кислорода при сорокаградусном морозе, что у них есть хоть и незначительные, но обморожения, руководство экспедиции, несмотря на уверения Валиева и Хрищатого, что они дальше могут спускаться самостоятельно, приняло решение, что Ильинский и Чепчев на штурм не пойдут, а будут помогать спускаться друзьям. Ильинский решил в одиночку сопровождать спускавшихся спортсменов, надеясь не лишать Чепчева шанса покорить гору, понимая, что спустившись, никому обратно подняться скорее всего не удастся. Однако после связи с группой Хомутова, находившейся в третьем лагере, оказалось, что они должны по графику штурмовать вершину только 10 мая, а значит Чепчеву предстояло в одиночку провести в зоне смерти ещё двое суток, что было слишком рискованно. Вчетвером спортсмены начали спуск.

Тем временем погода продолжала портиться, и из Москвы был получен приказ во избежание ненужного риска прекратить дальнейшие восхождения. Любая трагедия перечеркнула бы победу советских спортсменов над горой. Шопин и Чёрный, находившиеся в базовом лагере, лишились шанса оказать на вершине, как и Ильинский с Чепчевым. Однако группа Хомутова, выйдя на связь в 18:00 и узнав нерадостные для спортсменов новости, приняла решение о дальнейшем восхождении, сдвинув его сроки на сутки. Теперь им предстояло вместо отдыха в лагере немедленно продолжать подъем, чтобы за один день подняться из лагеря-3 до лагеря-5. Следующий сеанс связи в 20:00 застал их уже между лагерями, и руководство экспедиции не стало настаивать на немедленном спуске. В темноте Хомутов, Пучков и Голодов практически вслепую преодолели самый сложный участок пути и к 24 часам достигли лагеря-5, где, вопреки прогнозам, погода улучшилась, вышла луна, а ветер стих.

9 мая, в 6 утра группа вышла на штурм, но после восхода солнца погода вновь начала портиться, опять поднялся ветер, чтобы не быть сдутыми в пропасть им приходилось идти ниже гребня, что сильно замедляло движение, тем не менее в 11:30 они вышли на связь с базой, сообщив о достижении вершины. Они стали последними участниками экспедиции, поднявшимися на вершину.

После восхождения

Всем участникам экспедиции было присвоено звание заслуженных мастеров спорта. К моменту восхождения семь из одиннадцати участников экспедиции уже были чемпионами СССР по альпинизму, из них все три алма-атинца — двукратными, а уралец Сергей Ефимов — трёхкратным.

20 декабря 1982 года тиражом 800 тыс. экземпляров в СССР был выпущен номерной почтовый блок  (ЦФА (ИТЦ «Марка») № 5356) работы Ю. Левиновского с Государственным флагом СССР, схемой маршрута Первой советской гималайской экспедиции, совершающими восхождение советскими альпинистами и памятным текстом.

По состоянию на начало 2010-х годов маршрут экспедиции не был пройден ни одним другим альпинистом.

В дальнейшем, некоторые из тех, кому не удалось в ходе этой экспедиции покорить Эверест, все-таки смогли побывать на вершине. Непокоренной она осталась для Вячеслава Онищенко, Владимира Шопина, Сергея Чепчева и Алексея Москальцова.

Литература

• [www.poxod.ru/literature/e82e2/index.html Эверест, юго-западная стена: Первая сов. экспедиция на Эверест - 8848 м., Гималаи-82] / Сост. Л.М. Замятнин. — Л.: Лениздат, 1984. — 222 с.
• [www.lib.ru/ALPINISM/EWEREST/ewerest.txt Эверест'82 : Восхождение сов. альпинистов на высочайшую вершину мира.] / Сост. П.П.Захаров. — М.: Физкультура и спорт, 1984. — 368 с.
• Кононов Ю.В. Победа над Эверестом: Первая сов. экспедиция на Эверест (8848 м) «Гималаи'82». — Киев: Здоров'я, 1985. — 103 с.
• Бершов С. [www.climb.od.ua/library/shagi_po_vertikali/ Шаги по вертикали. Записки альпиниста.]. — Киев: Молодь, 1985. — 144 с.
• Мишаков В. [v-mishakov.ru/everest.html Крещение Эверестом] — «Московский Комсомолец в Питере» май 2002г
• Дмитрий Мещанинов. [meshchaninov.ru/site/3 Русские на Эвересте. Хроника восхождения]. — М.: АПН, 1984.

Отрывок, характеризующий Первая советская гималайская экспедиция

– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.