Первая столица
Пе́рвая столи́ца — неофициальный титул города Харькова. Утвердился в связи с тем, что 19 декабря 1919 года Харьков был объявлен столицей новосозданной Украинской Советской Республики (позже — Украинской Советской Социалистической Республики в составе СССР) в противовес существовавшей тогда УНР со столицей в Киеве. Киев (нынешняя столица Украины) получил этот статус от Харькова только в 1934 году.[1] Ранее в начале гражданской войны в России Харьков являлся столицей Украинской Народной Республики Советов и Донецко-Криворожской Советской Республики, вошедшей автономией в состав Советской Украины в 1918 году.
Харьков — столица УССР
В этот период Харьков бурно развивался. Для размещения различных органов государственной власти было проведено строительство административного центра на площади Дзержинского (ныне площадь Свободы). Первым зданием, построенным для этих функций, стал Дом Государственной промышленности (Госпром, укр. Держпром). Проект Дома Государственной промышленности был выбран в результате конкурса. Первую премию получил проект «Незваный гость» ленинградских архитекторов С. С. Серафимова, С. М. Кравца и М. Д. Фельгера. Здание построено в рекордно короткие сроки: подготовительные работы начались летом 1925 года, сдача в эксплуатацию — 7 ноября 1928 года, к одиннадцатой годовщине Октябрьской революции. Весной 1926 года стройку решено было закрыть, однако после личного вмешательства Феликса Дзержинского, посетившего стройку 8 мая 1926 года, строительство продолжилось. На торжественной закладке центрального корпуса 21 ноября 1926 года зданию присвоили его имя. Здание было возведено по монолитно-бетонной технологии в стиле конструктивизма, и стало первым советским небоскрёбом (высота без телевышки ок. 70 м). После постройки, с 1928 по 1934 год, в здании размещался Совет народных комиссаров УССР. Госпром, по праву, является самым мощным атрибутом столичного периода в жизни Харькова, а также самым узнаваемым символом города на постсоветском пространстве.
После Госпрома на округлой части ретортообразной площади Дзержинского были возведены здания Дома проектных и строительных организаций (после реконструкции — Харьковский государственный университет, ныне — Харьковский национальный университет им. Каразина) и Дома кооперации (позднее — Военная академия им. Говорова, ныне — Национальный университет им. Каразина). На прямоугольной части площади была сооружена гостиница «Интернационал» (ныне — «Харьков»). Со стороны улицы Сумской площадь замкнуло здание Центрального комитета Коммунистической партии УССР (уничтожено во время Великой Отечественной войны).
В 7 км от восточной окраины Харькова (теперь территория города) в 1930 году начинается строительство Харьковского тракторного завода — машиностроительного гиганта советского периода. Отделённый от ХТЗ зелёными насаждениями, был создан рабочий посёлок по типу «соцгорода». В квартирах рабочих не были предусмотрены кухни, питание осуществлялось в фабриках-кухнях, соединённых с домами тёплыми переходами.
Столичный Харьков развивался как культурный и научный центр. В созданном театре «Березиль» работал Лесь Курбас. В университетском саду по проекту скульптора Матвея Генриховича Манизера был воздвигнут памятник Тарасу Шевченко (открыт в 1935 году), лучший и непревзойдённый до сих пор монумент в честь поэта.
В Харькове впервые в СССР в 1932 году было осуществлено расщепление атомного ядра.
Фактически Харьков имел столичный статус до самой Великой Отечественной войны. После 1934 года в городе продолжали находиться многие важные наркоматы (министерства) и общеукраинские ведомства.
В период Великой Отечественной войны, во время второго освобождения Харькова с 16 февраля по 10 марта 1943 года, Харьков временно, до освобождения Киева, вновь стал столицей Украинской ССР. В Харьков начали прибывать государственные учреждения УССР, приступили к работе ЦК компартии УССР и Совнарком УССР. Однако мощная группировка войск противника вновь оккупировала Харьков 10 марта 1943 года. Прибывшим органам власти пришлось срочно эвакуироваться.
Дополнительная информация
- Во время земляных работ на территории 6-го подъезда Госпрома был найден скелет мамонта. Вероятно[обтекаемые выражения], останки этого мамонта и вид возведенного над ними железобетонного гиганта Госпрома вдохновили Маяковского на знаменитые строки:
|
Где вороны вились, над падалью каркав, В полотна железных дорог забинтованный Столицей гудит украинский Харьков, Живой, трудовой, железобетонный. Владимир Маяковский. Три тысячи и три сестры (1928)[2]
|
|
- В 1991 году в Харькове был открыт телеканал «Первая столица».
Напишите отзыв о статье "Первая столица"
Примечания
- ↑ [atn.kharkov.ua/newsread.php?id=2042&mode=print Первая столица]. АТН, 19 декабря 2002 г. (Проверено 1 сентября 2011)
- ↑ Маяковский В. В. [feb-web.ru/feb/mayakovsky/texts/ms0/ms9/ms9-013-.htm Три тысячи и три сестры] // Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. — М.: Гослитиздат, 1955—1961. — Т. 9. — С. 13.
Ссылки
- Мусиездов А. [archive.nbuv.gov.ua/portal/natural/vkhnu/Soc_dos/2009_844/articles/Musiezdov.pdf Историческая идентичность Харькова в Интернет-репрезентациях] // Вестник Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. «Социологические исследования современного общества: методология, теория, методы». — 2009. — № 844. — С. 218—224.
- Мусиездов А. [archive.nbuv.gov.ua/portal/soc_gum/Mtpsa/2009_15/Musiezd.pdf Идентичность города: динамика образа Харькова в исторической ретроспективе] // Методологія, теорія та практика соціологічного аналізу сучасного суспільства: Збірник наукових праць. — Випуск 15 — Харків: ХНУ ім. В. Н. Каразіна, 2009. — С. 488—494.
- Шрамко Б. А. Рождение Харькова: монография / Б. А. Шрамко, В. В. Скирда. — Харьков: Восточно-региональный центр гуманитарно-образовательных инициатив, 2004. — 118 с. ISBN 966-7922-84-7
Отрывок, характеризующий Первая столица
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
