Первая тихоокеанская война
 |
Проверить информацию. Необходимо проверить точность фактов и достоверность сведений, изложенных в этой статье.
На странице обсуждения должны быть пояснения. |
| Первая тихоокеанская война | |||
| Основной конфликт: Тихоокеанские войны | |||
 Южная Америка в 1865 году, во время Первой тихоокеанской войны. Оранжевый: Перу. Зеленый: Боливия. Желтый: Эквадор. Сине-зеленый: Колумбия. Фиолетовый: Чили. | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место |
Прибрежные воды Перу и Чили; острова Чинча, Кальяо (Перу); Вальпараисо (Чили) | ||
| Итог |
Мирный договор | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Первая тихоокеанская война (исп. Primera Guerra del Pacífico) — вооружённый конфликт, в котором Испания воевала с Перу и Чили, к которым позже присоединились Боливия и Эквадор. Конфликт начался с захвата испанской эскадрой островов Чинча 14 апреля 1864 года, юридически прекратилась 11 апреля 1871 года с подписанием в Вашингтоне официального перемирия между Испанией, Перу, Чили, Боливией и Эквадором. После подписания ряда мирных договоров последняя точка была поставлена договором между Испанией и Эквадором 8 января 1885 года, хотя активные военные действия прекратились гораздо раньше, в середине 1866 года. Война стала последней попыткой Испании восстановить свою колониальную империю в Южной Америке, утраченную в 1824 году.
По-испански конфликт также известен как Испано-южноамериканская война (Guerra Hispano-Sudamericana). В Перу и Чили эту войну называют просто Война против Испании (Guerra contra España); в Испании она более известна как Тихоокеанская война (Guerra del Pacífico) или Первая Тихоокеанская война — в этом случае Второй Тихоокеанской считается война Чили против Перу и Боливии в 1879—1883 годах.
В англоязычных источниках эта война именуется по названию островов, захват которых послужил её началом — Chincha Islands War.
Содержание
Предыстория и причины
Перуанские обязательства
Конфликт имел и скрытые, и явные причины. К скрытым причинам можно отнести надежды определённых политических кругов Испании на возвращение утраченного контроля над бывшими колониями в Южной Америке; стремление Испании завладеть богатыми залежами гуано на перуанских островах; желание заставить Перу рассчитаться по долгам, оставшимся с колониальных времён; перуанскую политическую конъюнктуру тех лет, подталкивавшую правительство Перу к активным и не всегда обдуманным действиям на международной арене.
К явным причинам относят отсутствие прогресса в отношениях между двумя странами — Испания не признавала независимость Перу и не поддерживала с ним дипломатических отношений. Также сыграли свою роль непреклонность сторон в вопросах достоинства и чести, как личных, так и национальных; налоговая политика европейских держав по отношению к латиноамериканским государствам; удивительная живучесть чувств неприятия и враждебности, порождённых войной за независимость.
Было сделано несколько попыток наладить двусторонние отношения. Наиболее чувствительным всегда оставался вопрос адекватных компенсаций Испании со стороны Перу за последствия войны за независимость и проводившиеся после неё экспроприации и конфискации. Вопрос возник в связи с «Капитуляцией Аякучо», документом, подписанном Перу и Испанией по окончании войны за независимость. В «Капитуляции» Перу признавала свой долг перед Испанией, возникший в результате захвата средств испанской казны, находившихся на территории Перу. Эти обязательства были вновь подтверждены в августе 1831 и в сентябре 1853 года; за их признание выступали перуанские держатели испанских ценных бумаг и перуанцы, проживавшие в Испании.
Отношения осложнялись также инцидентом, произошедшим во время перуано-эквадорской войны (1858—1860), в ходе которой перуанский флот захватил испанское торговое судно. Судно не было возвращено Испании, несмотря на её протесты.
Усиление Испании
В годы правления испанской королевы Изабеллы II (1833—1863) Испания пыталась восстановить военный престиж страны, утерянный после Трафальгарской битвы. В развитие флота вкладывались огромные деньги, и к концу 1850-х годов Испания располагала четвёртым по размеру военным флотом в мире, состоящим из современных боевых кораблей. В его состав входили шесть бронированных фрегатов, одиннадцать фрегатов первого класса, двенадцать паровых корветов и десятки меньших кораблей. В испанской истории нечасто выдавались периоды настолько убедительного морского могущества.
Несмотря на наличие серьёзных внутренних проблем, Испания снова стала колониальной державой. Полагаясь на свой внушающий уважение флот, к 1860 году она приняла участие в нескольких военных кампаниях по всему миру. В период пребывания у власти кабинета Леопольдо О’Доннеля Испания вела войну с Марокко (Тетуанская война), участвовала в конфликтах в Индокитае, Мексике и Доминиканской республике (которую оккупировала в 1861—1865 годах). Также Испания не оставляла намерений вернуть себе былое влияние в своих прежних владениях в Южной Америке.
«Научная экспедиция»
В августе 1862 года из Кадиса в Америку отправилась эскадра испанских военных кораблей. Согласно официальным заявлениям, экспедиция должна была способствовать сближению Испании с латиноамериканскими государствами, а также произвести различные научные исследования в Тихом океане, в связи с чем это предприятие официально называлось «Испанская научная экспедиция». Эскадра состояла из кораблей «Ресолюсьон» (исп. Resolución, «Решительность»), «Триумф» (исп. Triumfo) и «Венседора» (исп. Vencedora, «Победоносная»), в заливе Ла-Плата к ним присоединилась «Ковадонга» (исп. Covadonga). Командовал экспедицией контр-адмирал Луис Эрнандес Пинсон, прямой потомок одного из братьев Пинсон, участвовавших в плаваниях Колумба.
Пинсон получил также приказ обеспечить поддержку действиям испанских дипломатических представителей. Ему было указано, что признание правительством независимости латиноамериканских государств означает также необходимость защиты интересов испанских подданных в этих государствах. Испанское общественное мнение считало Перу враждебным государством, и дипломатические представители, поддержанные «научной экспедицией», должны были действовать решительно в отношении любых злоупотреблений по отношению к подданным королевы.
Экспедиция посетила Рио-де-Жанейро, Монтевидео, Буэнос-Айрес и Вальпараисо и 10 июля 1863 года прибыла в Кальяо. Эскадра была встречена дружески и пробыла в Кальяо две недели, однако правительство Перу отказалось вести какие-либо официальные переговоры. 26 июля экспедиция отправилась дальше на север.
Инцидент Таламбо
4 августа 1863 года на асиенде Таламбо в провинции Ламбайеке на севере Перу произошёл трагический инцидент — в стычке между испанскими иммигрантами и местными жителями погиб один испанский подданный, а ещё четверо получили ранения.
Когда известия об инциденте достигли Мадрида, испанская эскадра прервала своё плавание на север и вернулась в Кальяо 13 декабря 1863 года. Перуанское правительство снова отказалось контактировать с Пинсоном, и корабли ушли в Вальпараисо.
В Вальпараисо эскадра приняла на борт Эусебио Салазара-и-Масаредо, который был назначен испанским кабинетом специальным посланником для расследования событий на асиенде Таламбо. Он получил инструкции добиваться мирного урегулирования инцидента. В случае если он не будет принят правительством Перу, он должен был предъявить ультиматум и ожидать его принятия в течение тридцати часов; если же ультиматум оставался без ответа, он имел полномочия применить военную силу.
Прибыв в Кальяо 18 марта 1864 года, он попросил аудиенции у министра иностранных дел Рибейро для вручения верительных грамот. В документах говорилось, что Салазар-и-Масаредо имеет ранг Посланника-резидента в Боливии и Специального экстраординарного уполномоченного Испании в Перу (исп. Ministro Residente en Bolivia y Comisario Especial Extraordinario de España en el Perú), титулы, восходящие к колониальным временам. В ответном послании министр заявил, что ранг «уполномоченного» не соответствует принятым в международной дипломатии нормам. На это Салазар-и-Масаредо ответил пространным меморандумом, выдержанным в крайне резких тонах. Среди прочего, он предупреждал, что если правительство его не примет, он прибегнет к репрессалиям в ответ на любые акты насилия по отношению к испанским подданным. В свою очередь, правительство опубликовало манифест, в котором излагало свою точку зрения на инцидент и подтверждало своё намерение добиваться мирного урегулирования конфликта.
Захват островов Чинча
14 апреля 1864 года, так и не предъявив ультиматум, как того требовали полученные Салазаром-и-Масаредо инструкции, испанская эскадра покинула рейд Кальяо и высадила десант на островах Чинча. Острова представляли огромную ценность для Перу — экспортные пошлины на добывавшееся на островах гуано составляли более 60 % доходов государственного бюджета страны. Перуанские рабочие были изгнаны с острова, находящиеся на рейде суда захвачены, и над островами был поднят испанский флаг.
Президент Перу, генерал Хуан Антонио Песет, был вынужден вступить в осторожные переговоры с испанцами; газеты тех лет критиковали его за нерешительность, называя «современным Атауальпой». Однако в тот момент перуанский флот находился в плачевном состоянии — в его составе были лишь фрегат «Амасонас» и шхуна «Тумбес-и-Лоа». Они не могли оказать испанской эскадре серьёзного сопротивления. Поэтому, желая выиграть время, Песет послал в Европу полковника Франсиско Болоньези Сервантеса для приобретения кораблей и вооружения. Результатом этой поездки была покупка кораблей «Уньон» (исп. Unión, «Союз»), «Америка», «Уаскар» (исп. Huáscar) и «Индепенденсиа» (исп. Independencia, «Независимость»); правда, последние два прибыли в Тихий океан уже после окончания военных действий.
Начатые Песетом переговоры потерпели крах. Тем временем испанская группировка была усилена кораблями «Рейна Бланка» (исп. Reina Blanca), «Беренгела» (исп. Berenguela), «Вилья де Мадрид» (исп. Villa de Madrid) и броненосцем «Нумансия» (исп. Numancia). Во главе эскадры встал прибывший с подкреплением из Испании вице-адмирал Хосе Мануэль Пареха, бывший морской министр Испании.
Боевые действия начались 25 января 1865 года: эскадра блокировала Кальяо и потребовала в течение 24 часов принять все условия испанцев.
Опасаясь худшего, Песет поспешил подписать договор Виванко—Пареха. Договор был подписан на борту корабля «Вилья де Мадрид» (Мануэль Игнасио Виванко представлял на переговорах перуанское правительство). В соответствии с договором Перу признавало испанского посланника Салазара-и-Масаредо и обязалось выплатить Испании 3 млн песо в качестве компенсации расходов; в обмен Испания возвращала Перу острова Чинча.
Реакция в Перу
Подписание соглашений вызвало в перуанском обществе бурю протестов. Конгресс отказался ратифицировать договор, а общественное мнение быстро склонялось от неприятия соглашений к неприятию самого правительства, его подписавшего. Отношение перуанского населения к испанцам стало крайне враждебным: 5 февраля имела место серия нападений на испанских моряков, сошедших на берег в Кальяо, в ходе которых несколько испанцев погибли.
Восстание в Арекипе и диктатура Прадо
Народное возмущение соглашениями Виванко—Пареха и преследованиями его противников вылилось в открытое восстание под руководством полковника Мариано Игнасио Прадо, вспыхнувшее 28 февраля 1865 года в Арекипе, на юге страны. К восстанию присоединились многие военные и гражданские лица со всей страны. В апреле в Чиклайо, на севере страны, поднял восстание полковник Хосе Балта, признавший лидерство Прадо. К концу июня к восстанию присоединилась большая часть перуанского флота. Армия повстанцев взяла Лиму 6 ноября 1865 года, после ожесточённого сражения, продолжавшегося целый день, в ходе которого обе стороны понесли тяжёлые потери. Песет продолжал сопротивление до 8 ноября, после чего с группой сторонников укрылся на британском корабле «Шируотер», стоявшем в порту Кальяо, и через несколько дней отправился на нём в Англию. 26 ноября Прадо был провозглашён диктатором Перу.
Вступление в войну Чили
Тем временем антииспанские настроения начали усиливаться и в соседней Чили. Конечно, было очевидно, что Испания не имеет намерений снова завоёвывать свои бывшие колонии, для этого у неё не было ни сил, ни ресурсов, «поход в защиту чести» на Тихом океане лишь отвлекал внимание от внутренних проблем. Вполне понятно, однако, что испанская активность в Мексике, Санто-Доминго и Перу способствовала новому всплеску таких подозрений в латиноамериканских государствах.
Отношения Чили с Перу никогда не были особо дружескими, однако настолько явное унижение, которому была подвергнута Перу со стороны бывшей метрополии, не могло не вызвать сочувствия; в Сантьяго прошли многочисленные антииспанские демонстрации. Когда испанский корабль «Венседора» зашёл в чилийский порт для пополнения запасов угля, президент Чили заявил, что нейтралитет страны не позволяет продавать военные материалы воюющим сторонам. Однако испанцы имели доказательства того, что Чили поставляет военные материалы и добровольцев Перу, и потому восприняли отказ снабжать углем их корабли как оскорбление. 17 сентября 1865 года, в День Независимости Чили, адмирал Пареха появился на рейде Вальпараисо на борту своего флагмана «Вилья де Мадрид» и потребовал от чилийской стороны извинений, выплаты компенсации, снятия эмбарго, и салюта испанскому флагу из 21 орудия. Чилийское правительство отказалось подчиниться испанским требованиям, и 22 сентября Пареха объявил о блокаде морского побережья Чили. В ответ на этот враждебный акт президент Чили Хосе Хоакин Перес 25 сентября объявил войну Испании.
К моменту, когда Прадо начал переговоры об антииспанском альянсе с представителями Чили, Боливии и Эквадора, чилийцам уже удалось нанести испанцам унизительное поражение: 26 ноября 1865 года в морском сражении при Папудо чилийский корвет «Эсмеральда» захватил испанскую шхуну «Ковадонга». После этого события адмирал Пареха покончил с собой, а командование эскадрой принял Касто Мендес Нуньес, командир «Нумансии».
Совместные военные действия
5 декабря 1865 года Перу и Чили заключили военный альянс против Испании, к которому позже присоединились Эквадор (30 января 1866 г.) и Боливия (22 марта 1866 г.). 14 декабря 1865 года Прадо денонсировал договор Виванко—Парехо и объявил войну Испании.
В этот момент основной задачей флота была деблокада чилийских портов. С этой целью перуанские корабли «Амасонас» и «Апуримак» ещё 3 декабря отправились на юг, к островку Абтао, на котором располагалась чилийская военно-морская база и судостроительная верфь. Островок располагался в глубине архипелага и был окружён многочисленным рифами и мелями, затруднявшими маневрирование. Там к перуанским кораблям присоединились чилийский корвет «Эсмеральда», шхуна «Ковадонга» (захваченная у испанцев в сражении при Папудо) и паровой транспорт «Майпу». В середине января из Европы подошли закупленные во Франции перуанские корветы «Америка» и «Уньон». 7 февраля 1866 года состоялось морское сражение при Абтао, которое не принесло победы ни одной из сторон, но в которой испанские корабли были вынуждены отступить.
31 марта 1866 года испанская эскадра обстреляла чилийский порт Вальпараисо в отместку за захват «Ковадонги» и сопротивление при Абтао. Вальпараисо не был укреплён и не смог оказать испанцам сопротивления. Испанцы причинили в Вальпараисо большие разрушения, однако жертв не было, потому что население города, предупрежденное заранее, покинуло свои дома. После бомбардировки Вальпараисо испанские корабли отплыли в Кальяо.
Тем временем в Кальяо перуанское правительство развернуло приготовления к обороне города. На стратегических высотах были размещены около пятидесяти орудий, в том числе и на случай нападения с тыла. Всё мужское население Кальяо и Лимы было мобилизовано, из детей и подростков формировались пожарные и санитарные команды. Все, кто не был способен держать оружие, были эвакуированы.
26 апреля испанские корабли прибыли к островам Сан-Лоренцо и 27 апреля объявили о намерении бомбардировать Кальяо. 2 мая состоялось сражение при Кальяо, продолжавшееся весь день, в ходе которого испанские корабли получили тяжелейшие повреждения и понесли значительные людские потери. Испанская эскадра отошла к островам Сан-Лоренцо. 10 мая испанские корабли покинули Тихий океан и ушли обратно в Европу.
Последствия войны
Состав боевых флотов сторон
Источники
- [liberea.gerodot.ru/neoglot/chinvoy.htm Война за острова Чинча]
- [members.lycos.co.uk/Juan39/THE_WAR_WITH_SPAIN.html The 1866 War with Spain] (недоступная ссылка)
- [www.congreso.gob.pe/comisiones/1999/exteriores/Libroweb/indice.htm Congreso y gestión externa] [www.congreso.gob.pe/comisiones/1999/exteriores/Libroweb/cap3.html Capítulo III. El período de la prosperidad y el progreso: 1842 a 1866] (исп.)
Напишите отзыв о статье "Первая тихоокеанская война"
Ссылки
- [www.armada.cl/armada/site/tax/port/all/taxport_2_3_133_1.html Armada de Chile — Guerra contra España (Статья на сайте военно-морского флота Чили, на испанском языке)]
Отрывок, характеризующий Первая тихоокеанская война
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.
Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
