Первое сражение при Булл-Ран

Первое сражение при Булл-Ран (Первое сражение при Манассасе)
Основной конфликт: Гражданская война в Америке
Взорванный мост у Сентервилла.
Дата	21 июля 1861 года
Место	Фэерфакс, Виргиния
Итог	Победа Конфедерации
Противники
США (Союз) КША (Конфедерация)
Командующие
Ирвин Макдауэлл Джозеф Джонстон Пьер Борегар
Силы сторон
35 000 32 500
Потери
2896 (460 убито  1124 ранено  1312 взято в плен или пропало без вести) 1982 (387 убито  1582 ранено  13 пропало без вести)

Первое сражение при реке Булл-Ран (англ. First Battle of Bull Run), также Первое сражение при Манассасе (последнее название употреблялось конфедератами и до сих пор используется на Юге) — первое крупное сухопутное сражение Американской Гражданской войны. Произошло 21 июля 1861 года возле Манассаса, штат Виргиния. Федеральная армия под командованием генерала Ирвина Макдауэлла атаковала армию Конфедерации под командованием генералов Джонстона и Борегара, но была остановлена, а затем обращена в бегство.

Подготовка

Весной 1861 года Союз начал готовить наступление на столицу Конфедерации — Ричмонд. Майор Ирвин Макдауэл был произведен сразу в бригадные генералы и ему была поручена самая большая армия в истории США. Макдауэлл не хотел торопиться, предпочитая закончить обучение солдат, но Линкольн и его администрация под давлением общественного мнения требовала немедленных действий. «Вы зелены, это правда, — сказал Линкольн, — но они зелены тоже».

29 июня 1861 года на заседании кабинета министров в Белом Доме Макдауэлл изложил свой план действий: с армией в 30 000 человек обойти позиции генерала Борегара, отрезать его от Ричмонда и разгромить. 15 июля армия Федерации двинулась с Арлингтонских высот на юг. Она насчитывала 34 127 человек.

Из Вашингтона в Ричмонд вели две основные дороги, и южане перекрыли обе. На одной, ведущей через Потомак, Сентервилл и Фредериксберг, стояла армия Борегара (21 923 чел при 29 орудиях), а на другой, западной, ведущей через долину Шенандоа, армия генерала Джонстона (ок. 9000 чел.). Узнав о выступлении северян, Борегар потребовал перебросить ему на помощь армию Джонстона — Джонстон получил этот приказ 17 июля.

В свою очередь, Борегар успел предложить руководству Конфедерации свой план наступления — он предлагал отрезать армию Макдауэла от Вашингтона и разгромить в сражении. Однако руководство решило ограничиться обороной. Плохообученные войска южан ещё не были готовы к выполнению сложных маневров.

Силы сторон

Силы юга состояли из Потомакской армии Борегара, 21 883 человек (7 бригад) и армии Шенандоа, примерно 12 000 человек (4 бригады). Федеральная армия Северовосточной Вирджинии насчитывал примерно 35 000 человек и была сведена в пять дивизий.

В федеральной армии имелось 47 орудий различных типов и калибров. Они были сведены в 10 рот: 9 рот регулярной артиллерии и 1 рота род-айлендского ополчения. Это были: 16 трёхдюймовых нарезных Парротов, 2 Паррота калибра 3.67 дюймов, 1 Паррот калибра 4.2 дюйма, 4 полевые пушки образца 1841 калибра 4.62 дюйма, 8 полевых гаубиц калибра 4.62 дюйма и 12 нарезных орудий Джеймса калибра 3 дюйма.

У южан имелось 53 орудия, сведённых в 12 подразделений. Все эти подразделения были сформированы из артиллерии ополчения штатов. Это были: 40 орудий образца 1841 года калибра 3.67 дюймов, 9 нарезных орудий калибра 3 дюйма, 4 полевых гаубицы калибра 4.62 дюйма.

Федеральная артиллерия уступала по численности конфедеративной, но имела преимущество по дальнобойности: 51% федеральных орудий был нарезным против 18% в армиях юга. И хотя северяне могли вести огонь в основном 3-дюймовыми снарядами, их орудия били на 1500 - 2000 метров, в то время как 6-фунтовые орудия юга били только на 1000 метров. Таким образом, федеральная армия имела преимущество, пока вела дуэль на больших дистанциях, но на коротких южане получали преимущество из-за более крупного калибра.

Блэкбернс-Форд

Федеральная армия появилась у Сентервилла 18 июля. Непривычные к маршам солдаты были измучены, голодны, и шли в беспорядке. У многих уже заканчивались контракты и Макдауэл решил начинать сражение немедленно: он отправил дивизию Даниэля Тайлера на разведку боем. Тайлер подошел к броду Блэкберн, установил на холме 20 орудий и послал в атаку 2 роты 1-го Массачусетского полка. Они атаковали бригаду конфедератов под командованием Джеймса Лонгстрита, были остановлены, а затем отступили. Тогда Тайлер отправил в атаку 12-й Нью-Йоркский пехотный полк. На помощь Лонгстриту было переброшено несколько дополнительных рот и атака была отбита. После этого столкновения Макдауэлл был вынужден поменять план наступления и отложил начало сражения на несколько дней.

За время с 18 по 21 июля ряды федеральной армии покинули 4-й Пенсильванский полк и одна артиллерийская батарея (у солдат истек срок контракта). В то же время южане получили подкрепления: вечером 19 июля на станцию Манассас прибыли полки вирджинской бригады Томаса Джексона из армии Джонстона (сам Джонстон прибыл в полдень 20 июля). Таким образом, северянам не удалось предотвратить соединения армий Джонстона и Борегара.

Для своевременного прибытия в Манассас генерал Джонстон впервые в истории использовал массовую переброску войск железнодорожным транспортом. Большая часть этих подкреплений расположилась в окрестностях брода Блэкберн, и по плану Борегара, должна была развивать своё наступление отсюда и на север к Сентервиллу.

Сражение

Утром 21 июля федеральная армия начала наступление. 2-я и 3-я дивизии генералов Хантера и Хейнцельмана (13 000 человек) начали глубокий обходной манёвр, заходя в левый фланг и тыл армии Конфедерации. Тайлер с тремя бригадами начал в 9:15 отвлекающую атаку в районе каменного моста через реку Булл-Ран. У моста они встретили отряд южан: половину бригады Кука под командованием полковника Эванса — всего 1100 человек. Тайлер ограничился обстрелом отряда Эванса из 30-фунтовых орудий.

Между тем капитан Эдвард Александер, офицер сигнальной службы, вёл наблюдения за противником с высоты Сигнального холма. В 08:45 он заметил колонну противника у Садли-Форд и немедленно послал флажковое сообщение Эвансу через промежуточную сигнальную станцию у Маклин-Форд: «Следите за своим левым флангом. Вас обходят». Это сообщение стало первым в истории военного дела флажковым сигналом, переданным в боевых условиях. Одновременно Александер отправил более пространное сообщение с курьером генералу Борегару.

Эванс еще с 08:00 подозревал, что действия Тайлера - всего лишь отвлекающий манёвр. Быстро посовещавшись с майором Уитом, он оставил у моста 4 роты (200 чел.) и отправил остальной свой отряд (ок. 900 чел.) на восток, к холму Метьюз, где встретил половину федеральной армии.

Сражение за холм Метьюз

Эванс развернул войска в линию на холме Метьюз: слева 4-й Южнокаролинский полк, справа — 1-й полк «Луизианских тигров» (командир майор Уит). Единственные две гаубицы он расположил на холме Бак-Хилл в 200 метрах позади своей линии. Прибывший чуть позже 4-й Алабамский полк (из бригады Бернарда Би) пристроился к линии справа.

Северяне переправились через Булл-Ран по броду Садли-Спрингс. Первым двигался 2-й Род-Айлендский пехотный полк, он и попал под первый залп конфедератов — приблизительно в 09:15. Род-айлендцы ответили беспорядочной стрельбой, даже не разворачиваясь в линию.

Бернсайд повёл солдат в атаку на холм Метьюз и отбросил части Эванса от вершины холма. Однако, наступая, он попал в зону огня двух гаубиц, которые внесли смятение в ряды федералов и заставили их отступить вниз по северному склону холма. Позже Бернсайд доложил, что на холме Метьюз его встретили шесть полков пехоты и две полные артиллерийские батареи. Вторая атака тоже была отбита. Тогда Хантер бросил в бой батарею из шести нарезных орудий Джеймса, которыми командовал капитан Уильям Рейнольдс: ему было приказано развернуться правее 1-го Род-Айлендского полка (хотя их можно было бы установить еще правее на Доганс-Ридж, откуда они открыли бы фланговый огонь по позициям Эванса). Батарея развернулась под огнем противника и около получаса вела огонь с короткой дистанции, так что к 10:45 все поле боя заволокло дымом и видимость сократилась до 50 метров. Между тем на правом фланге Эванса майор Робордо Уит решил отбить у противника вершину холма и атаковал 1-й Род-Айлендский полк и батарею Рейнольдса. Но луизианцы Уита попали под мушкетный залп с дистанции в 20 метров и были отброшены.

Бернсайд получил подкрепления — несколько полков из бригады Портера. Они двинулись в третью атаку, которая перешла в перестрелку 6000 северян и 900 южан в течение часа. Северяне вновь отступили. между тем к Эвансу подошли две бригады генерала Бернарда Би.

На помощь северянам подошла 3-я дивизия Хейнцельмана (7000 солдат), её сразу послали в атаку, но и она была отбита. Тогда Хейнцельман послал на левый фланг Эванса два полка: «Огненных Зуавов» и «Зуавов Элсворта», но и эта атака была отбита.

Приблизительно в это время был смертельно ранен в сердце бригадный генерал Фрэнсис Бэртоу. Он умер на руках генерала Люциуса Картрелла. Чернокожие солдаты-южане братья Амос Рукер и Мосес Бентли вынесли его с поля боя. Бэртоу стал первым бригадным генералом южан, погибшим в Гражданскую войну.

В это время бригада полковника Шермана обнаружила брод через Булл-Ран, перешла реку и атаковала правый фланг конфедератов — они открыли огонь по 4-му Алабамскому полку. Эванс начал отступление от холма Метьюз, которое превратилось в бегство. Северяне не смогли сразу их преследовать из-за расстройства в рядах. Макдауэллу потребовалось время для наведения порядка. Он поставил бригаду Шермана в центре, справа — бригаду Бернсайда, слева — бригаду Портера. «Победа! День наш!» — объявил Макдауэлл.

Сражение за холм Генри

Отступление конфедератов прикрывала батарея капитана Джона Имбодена (четыре 6-ти фунтовых орудия). На помощь Имбодену подошла бригада Уэйда Хэмптона (Легион Хэмптона, 600 чел.), которая только что прибыла на поле боя. Хэмптон развернул бригаду для прикрытия батареи, но вскоре заметил наступающие части федеральной армии и приказал бригаде выдвинуться вперёд, к дому Робинсона. Под огнём орудий Рикеттса-Гриффина бригада спустилась с холма и встала в низине за домом Робинсона.

В это время генерал Тайлер приказал бригаде Кейеса атаковать холм Генри и захватить батарею Имбодена. Кейес послал 2-й Мэнский и 3-й Коннектикутский полки на штурм холма Генри, но по дороги ни попали под огонь бригады Хэмптона. «Мы были почти окружены, - вспоминал потом Хэмптон, - противник подступил к нам с трёх сторон, генералы Би и Эванс оба советовали мне отойти». В этот момент на холме Генри появилась бригада генерала Джексона, который сразу отправил 5-й Вирджинский пехотный полк на помощь Хэмптону. Этими силами наступление бригады Кейеса было остановлено и она отступила обратно к дороге.

В это время генерал Би прибыл на холм Генри в поисках подкреплений. Встретий Джексона, он сообщил ему: «Неприятель отбросил нас!» «Очень хорошо, генерал», — ответил Джексон. «Но как вы собираетесь их остановить?», — удивился Би. «Я угощу их штыком». (англ. We will give them the bayonet)

Бернард Би обратился к 4-му алабамскому полку со знаменитой фразой: «Посмотрите на бригаду Джексона, которая стоит там как каменная стена!», об историчности которой существуют различные мнения. После отступления южан с холма Мэтьюз батарея Имбодена оказалась практически без прикрытия и почти израсходовала боеприпасы. Имбоден приказал свернуть батарею и отойти, при этом попаданием снаряда было уничтожено одно орудие. Отойдя к линиям бригады Джексона, Имбоден сказал: «Черт возьми, генерал, мне пришлось покинуть позицию из-за отсутствия прикрытия!» Джексон ответил: «Я прикрою вашу батарею. Вставайте прямо здесь».

Джексон между тем решил, что обратный склон холма Генри очень удобен для обороны. Он разместил батарею Имбодена в центре позиции, перед пехотной линией, усилив его двумя 6-фунтовыми орудиями. За батареей встал 4-й Вирджинский пехотный полк, правее и чуть сзади - 27-й Вирджинский, а 5-й Вирджинский на крайнем правом фланге. 2-й Вирджинский полк встал левее батареи, а 33-й Вирджинский - ещё левее.

Около полудня на холм Генри прибыли Джонстон и Борегар.«Мы обнаружили командиров, решительно удерживавших своих солдат от дальнейшего бегства, но тщетно пытавшихся восстановить порядок, и наши собственные усилия оказались столь же напрасными. Каждый участок линии, который нам удавалось сформировать, распадался, как только мы переходили к следующему» Было решено, что Борегар будет командовать на поле боя, а Джонстон займется распределением подкреплений. Джонстон отправился на виллу Портичи и оттуда стал руководить тылом.

На холм Генри стали подходить свежие артиллерийские батареи, поэтому Джексон отправил батарею Имбодена в тыл (сам Имбоден остался), а на его месте развернул батарею Rockbridge artillery и еще два орудия (всего 6). Левее он поставил 5 орудий батареи Washington artillery, а правее - 2 орудия батареи Loudoun artillery. Последними на холм Генри прибыли четыре 6-фунтовых орудий батареи Джона Пелхама, и Джексон поставил их на крайнем правом фланге, добавив к ним ещё одно орудие. Теперь у Джексона стояли 13 орудия фронтально и еще 5 орудий прикрывали правый фланг.

Между тем, пока Борегар и Джексон приводили в порядок свои войска, генерал Макдауэлл тоже прибыл на поле боя и совещался со своими офицерами на вершине холма Мэтьюз-Хилл. Он был в целом доволен результатами и решил продолжать наступление силами пяти свежих бригад при поддержке батарей Рикеттса и Гриффина. При этом он приказал шефу артиллерии (майору Уильяму Барри) снять батарей Рикеттса-Гриффина с Доганс-Ридж и отправить их на Генри-Хилл. Получив этот приказ, Риккеттс согласился, но Гриффин стал возражать: он счёл рискованным придвигать батареи так близко к пехоте противника, предлагая вместо этого развернуть их на холме Мэтьюз и Чинн-Ридж и накрыть перекрестным огнём Генри-Хилл, где концентрировался противник. Он утверждал, что только на дальних дистанциях его 3-дюймовые нарезные орудия имеют преимущество над гладкоствольными пушками противника.

Исследователь Гарри Шрекенгорст писал, что если бы замысел Гриффина был реализован, то дивизии Тайлера и Хейнцельмана имели все шансы разить южан на Генри-Хилл, и тогда сражение было бы выиграно, Ричмонд бы пал, и война была завершена. Но майор Барри не прислушался к мнению Гриффина и приказал ему идти вперёд, потому что главнокомандующий так приказал. По его словам, 11-й Нью-Йоркский полк пойдёт следом и будет прикрывать батареи. Гриффин предложил отправить полк вперёд, чтобы тот занял позицию, позволил батареям развернуться, а уже затем отошёл назад, но Бэрри не дал на это согласия.

Риккеттс нехотя свернул свои батареи и отправил их на холм Генри, где разместил их справа и слева от дома вдовы Генри. При этом он оказался в 300 мерах от орудий Джексона. "На основании своих наблюдений, - писал потом Джон Имбоден, - я пришёл к мнению, что на ровной местности на дистанции в 1000 ярдов батарея гладкоствольных орудий, если ею грамотно руководить, может за час раздавить двойное по численности количество самых лучших нарезных орудий". Рикеттс первым вышел на плато к дому Генри и развернул свои шесть 10-фунтовых нарезных "Парротов". По нему сразу открыли огонь пехотинцы Хэмптона со стороны дома Генри, поэтому Рикеттс развернул часть орудий в сторону дома и дал залп картечью. В доме в это время находилась вдова Юдит Генри (84 года), её дочь Элен, сын Джон и чернокожая наёмная служанка Люси Гриффит. Люси пряталась под кроватью вдовы, а Элен пряталась в очаге. Картечный залп орудий Рикеттса нанёс несколько ранений вдове, при этом её почти отсекло ногу. на умерла в тот же вечер и стала первым гражданским лицом, погибшим в сражении Граджанской войны. Люси была ранена в руку, а Элен впоследствии потеряла слух.

Макдауэлл построил войска в боевой порядок и удлинил линию за счет бригад Франклина и Уилкокса. Всего федеральная армия на этом участке насчитывала 11 000 человек. К Борегару подошел 7-й джорджианский полк (Фрэнсис Бэртоу) и 49-й вирджинский полк (Уильям Смит), а также «легион Уэйда Хэмптона» и 8-й вирджинский полк. Итого у Борегара имелось 6500 человек при 13 орудиях.

Артиллерия открыла огонь с новых позиций. Капитан Гриффин перенес два орудия на правый фланг, чтобы открыть продольный огонь по позициям противника. Эти орудия в итоге оказались прямо перед позициями 33-го Вирджинского полка, всего в 250 метрах.

На прикрытие артиллерии был послан 11-й Нью-йоркский полк («Огненные зуавы»). Полк не успел выйти на позицию, его атаковал 1-й Вирджинский кавалерийский полк Джеба Стюарта и обратил «зуавов» в бегство. Увидев отход пехотного прикрытия лейтенант Чарльз Хэзлетт предложил Гриффину отвести орудия на 500 метров назад, на Чинн-Ридж, но Гриффин, согласившись с Хэзлетом в теории, отказался отвести орудия. Он сместил их ещё дальше вправо и успел дать два залпа ядрами во фланг батарей противника. В это время полковник Артур Каммингс, командир 33-го Вирджинского полка, стал опасаться, что полк дрогнет, если останется на позиции, поэтому приказал им идти вперед и атаковать позиции артиллерии Рикеттса и Гриффина. Гриффин заметил опасность и развернул в сторону вирджинцев два орудия, зарядив их картечью. Но его командир, майор Бэрри, принял вирджинцев (которые носили голубую униформу) за дивизию Хэйнцельмана, поэтом велел развернуть орудия в прежнем направлении и перезарядить их ядрами. "Это конфедераты, - возразил Гриффин, - ясно, как день, что это конфедераты!" Бэрри ответил: "Нет, капитан, это ваше пехотное прикрытие!"

Вирджинцы между тем подошли к батарее на 70 метров и дали залп по артиллеристам. «На этом для нас все кончилось, — сказал Гриффин на следствии, — нас всех скосило огнём». Риккетс был ранен. Гриффин пытался спасти орудия, но не смог. В рапорте Джексон так описал атаку Каммингса: «одна из его (противника) батарей оказалась так близко от полковника Каммингса, что попала в его руки в результате храброй атаки его полка; однако, попав под сильный мушкетный огонь, он вынужден был оставить батарею». Когда федеральные артиллеристы отошли к дому Генри, Гриффин спросил Бэрри: "Вы всё ещё думаете, что это наша пехота?" Бэрри ответил: "Я ошибся". Гриффин сказал: "Да, вы ошиблись везде, где только возможно". Но успех Каммингса был недолгим, на позицию вышел 14-й Нью-Йоркский полк ополчения ("14-й Бруклинский"), который атаковал левый фланг полка Каммингса. Они опрокинули вирджинцев, отбросили их и отбили орудия Гриффина. Продолжая наступать, они заставили 33-й Вирджинский отходить через позиции 2-го Вирджинского, что привело к расстройству и отступлению 2-го Вирджинского. Весь левый фланг линии Джексона оказался под угрозой разгрома. Но Джексон бросил в бой 4-й и 27-й Вирджинские полки, к которым присоединился 49-й Вирджинский, де роты 2-го Миссисипского и 6-й Северокаролинский пехотный полк. В ходе ожесточённого боя нью-йоркцы были отброшены назад к дороге Манассас-Садли, и орудия Гриффина снова перешли в руки южан.

14-й Бруклинский при поддержке "Огненных зуавов" четыре раза штурмовал холм Генри, и ему удалось ещё раз захватить орудия Гриффина, но и на этот раз их атака была отбита. Во время одной из этих атак генерал Томас Джексон сказал: "Держитесь, парни! Эти красноногие дьяволы опять приближаются!". С этого момента полк получил прозвище "Red Legged Devils". Было примерно 2 часа дня. Макдауэлл получил свой последний резерв — бригаду Оливера Ховарда, и послал её в обход левого фланга южан. Одновременно он предпринял фронтальную атаку силами бригады Шермана. 2-й висконсинский полк два раза поднимался на холм Генри и оба раза был отброшен. За ним в атаку был брошен 79-й Нью-Йоркский пехотный полк, которым командовал полковник Джеймс Кэмерон, брат военного секратаря Саймона Кэмерона. Под его командованем полк прошел половину пути вверх по склону холма, после чего попал под мушкетный залп и пришёл в замешательство. Считается, что Уэйд Хэмптон, надлюдая за происходящим, сказал: "Ужасно видеть, как этот храбрый офицер пытается вести свой полк вперед, а тот его не слушается". Кэмерону удалось снова отправить полк в атаку, но он снова попал под залп, и на этот раз был убит сам полковник Кэмерон. При этом его брат Саймон так же присутствовал на поле боя в качстве наблюдателя.

Псле 79-го в атаку пошел 69-й нью-йоркский полк (полковник Коркоран), с тем же эффектом. Бригада Киза попробовала охватить правый фланг, но встретила огонь двух батарей и отступила.

Батарея Гриффина и дом вдовы Генри	Вид на холм Мэтьюз	Орудие батареи Джексона и дом вдовы Генри	Батарея Джексона

Контратака

Поняв, что враг уже измотан, Борегар отдал приказ об общем наступлении. Джексон велел своим людям: «Орите, как фурии», и так возник знаменитый впоследствии rebel yell — боевой клич южан. Отряд Джексона пошел в атаку и захватил федеральные батареи вместе с раненым капитаном Рикеттом. Северяне (бригада Ховарда) попытались провести ещё одну атаку и немного потеснили левое крыло южан, но их остановили 2-й и 8-й южнокаролинский полки. При поддержке бригады Кирби Смита южане сами атаковали Ховарда, но были так же остановлены, причем ранение получил сам Кирби Смит. (Приблизительно в это время был ранен и генерал Бернард Би, он умер на следующий день.)

В это время подошла бригада Джубала Эрли, атаковала и отбросила федеральную бригаду Ховарда. Армия северян пришла в полное расстройство и начала в беспорядке отступать. Только бригада Шермана сохранила порядок и прикрывала отступление. Северяне отходили через каменный мост на левый берег Бул-Рана. Макдауэлл телеграфировал в Вашингтон: «Бой проигран. Спасайте Вашингтон и остатки этой армии. Переформировать бегущие войска не удастся».

Борегар собирался организовать преследование, но из-за неразберихи, вызванной цветом формы (солдаты обеих армий имели и голубые, и синие мундиры, что вызвало ряд ошибок во время боя) оно не было организовано.

Итоги

Это было единственное сражение той войны, когда армия северян была полностью разгромлена и перестала существовать. Из 18 000 южан, задействованных в бою 21-го числа, погибло 387 человек, из 18 572 северян погибло 460. Для того времени эти потери казались огромными. В качестве трофеев войскам Борегара и Джонстона досталось 5 тысяч винтовок, 28 орудий и полмиллиона патронов.

В обеих армиях сражались неопытные новобранцы, которые не умели держать линию и организованно наступать. Северяне действовали более активно и по этой причине больше страдали от неорганизованности. Их стратегические ошибки были характерными ошибками первого периода войны: они наступали плотными колоннами на обороняющегося противника, вооруженного нарезными винтовками, организовывали самоубийственные фронтальные атаки.

Генерал Джонстон считал основной ошибкой северян их разрозненные действия.

Если бы тактика федералов соответствовала их стратегии, мы были бы разбиты. Если бы вместо того, чтобы направлять в бой свои войска по частям, они сформировали их в две линии с соответствующим резервом и атаковали бы Би и Джексона в таком порядке, две эти бригады южан были бы сметены с поля боя или охвачены с флангов.

Поражение вызвало серьезное беспокойство в Вашингтоне. Опасаясь перехода на сторону Конфедерации трех рабовладельческих штатов (Кентукки, Миссури и Мериленд), Конгресс США 25 июля принял документ, известный как Резолюция Криттендена-Джонсона, объявляющий целью войны не уничтожение рабства, а только единство страны.

Факты

Во время сражения несколько раз случались недоразумения из-за того, что флаг Конфедерации был похож на флаг Союза. После сражения генерал Борегар предложил создать специальный боевой флаг и так возник знаменитый флаг Конфедерации — «Южный крест» или «Флаг Борегара».

Примечания

Комментарии

Ссылки на источники

Литература

• Johnson, Don. Thirteen Months at Manassas/Bull Run: The Two Battles and the Confederate and Union Occupations. — McFarland, 2013. — 208 p. — ISBN 147660441X.

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=AhUzF21KMe4 Фрагмент из фильма «Боги и генералы»] Сражение с момента прибытия Джексона на холм Генри
• [www.youtube.com/watch?v=J1oruoUCy6k&feature=related Сражение при Бул-Ране] Видео, финальная часть боя.
• [www.youtube.com/watch?v=CNkHN4jv2Pg Civil War Battlefields] Современные виды Бул-Рана.
• [militera.lib.ru/h/mal_km/index.html Маль К. М. Гражданская война в США 1861—1865]
• [militera.lib.ru/h/burin_sn/index.html Бурин С. Н. На полях сражений гражданской войны в США.]
• [www.army.mil/cmh-pg/StaffRide/1st%20Bull%20Run/Contents.htm Первое сражение при Бул-Ране]
• [america-xix.org.ru/civilwar/battles/bull-run.php Первое сражение при Бул-Ране.]
• [www.nps.gov/mana Нацпарк Манассас, официальный сайт]
• [www.nps.gov/history/NR/twhp/wwwlps/lessons/12manassas/12manassas.htm First Battle of Manassas: An End to Innocence, a National Park Service Teaching with Historic Places (TwHP) lesson plan]
• [www.sonofthesouth.net/leefoundation/civil-war/1861/august/battle-bull-run.htm Harper’s Weekly 1861 Report on the Battle of Bull Run]
• [www.civilwarhome.com/1manassa.htm Сайт «Гражданская война», Манассас.]
• [www.historyanimated.com/BullRunh.html Анимированная карта сражения]
• [www.firstbullrun.com FirstBullRun.com] Сайт, посвященный сражению.
• [www.archive.org/details/first_battle_bull_run_librivox The First Battle of Bull Run]. General P. G. T. Beauregard. audio recording, Public Domain, 2007.

Отрывок, характеризующий Первое сражение при Булл-Ран

В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?