Первухин, Михаил Георгиевич

Михаил Георгиевич Первухин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Кандидат в члены Президиума ЦК КПСС
29 июня 1957 — 17 октября 1961
Член Президиума ЦК КПСС
16 октября 1952 — 29 июня 1957
Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР
28 февраля 1955 — 5 июля 1957
Глава правительства:	Николай Александрович Булганин
Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по внешним экономическим связям
24 июля 1957 — 20 февраля 1958
Глава правительства:	Николай Александрович Булганин
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Семён Андреевич Скачков
Министр среднего машиностроения СССР
30 апреля 1957 — 24 июля 1957
Глава правительства:	Николай Александрович Булганин
Предшественник:	Должность воссоздана
Преемник:	Ефим Павлович Славский
Председатель Государственной экономической комиссии Совета Министров СССР по текущему планированию народного хозяйства
25 декабря 1956 — 10 мая 1957
Глава правительства:	Николай Александрович Булганин
Предшественник:	Максим Захарович Сабуров
Преемник:	Должность упразднена
Министр электростанций и электропромышленности СССР
5 марта 1953 — 17 апреля 1954
Глава правительства:	Георгий Максимилианович Маленков
Предшественник:	Должность воссоздана
Преемник:	Должность упразднена
Народный комиссар (министр) химической промышленности СССР
26 февраля 1942 — 17 января 1950
Глава правительства:	Иосиф Виссарионович Сталин
Предшественник:	Михаил Фёдорович Денисов
Преемник:	Сергей Михайлович Тихомиров
Народный комиссар электростанций и электропромышленности СССР
24 января 1939 — 17 апреля 1940
Глава правительства:	Вячеслав Михайлович Молотов
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Должность упразднена
Рождение:	1 (14) октября 1904(1904-10-14) посёлок Юрюзанский Завод, Златоустовский уезд, Уфимская губерния, Российская империя
Смерть:	22 июля 1978(1978-07-22) (73 года) Москва, РСФСР, СССР
Партия:	ВКП(б) с 1919 года.
Образование:	Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова
Военная служба
Принадлежность:	СССР СССР
Род войск:	инженерно-техническая служба
Звание:
Награды:

Михаи́л Гео́ргиевич Перву́хин (1 [14] октября 1904, посёлок Юрюзанский Завод, Златоустовский уезд, Уфимская губерния — 22 июля 1978 года, Москва) — советский государственный, политический и военный деятель.

Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР (1955—1957), член Президиума ЦК КПСС (с 1952 по 1957 год), Генерал-лейтенант инженерно-технической службы, Герой Социалистического Труда.

Начальная биография

Родился в заводском посёлке Юрюзанский Завод Златоустовского уезда Уфимской губернии (ныне город Юрюзань, Челябинская область) в семье кузнеца. Русский

Учился в Златоустовской школе второй ступени, где возглавлял комсомольскую ячейку. Был также одним из первых комсомольцев города Златоуст, который был делегатом губернской комсомольской конференции.

С августа по октябрь 1919 года входил в Комиссию по национализации имущества буржуазии в городе Златоуст.

В том же году также вступил в РКП(б). А также с октября 1919 года по февраль 1920 года работал экспедитором газеты «Борьба», которая издавалась в Златоусте.

Окончив курсы внешкольных инструкторов в Златоусте в мае 1920 года, до октября того же года работал внешкольным инструктором Юрюзанского районного отдела народного образования.

Принимал участие в боях при подавлении антибольшевистского восстания в районе города Златоуст во время Гражданской войны на Южном Урале с октября по ноябрь 1920 года.

С января 1921 года по середину осени того же года, работая ответственным секретарём редакции газеты «Пролетарская мысль», состоял в бюро Златоустовского уездного комитета комсомола, а до апреля 1922 года — заведующим отделом политического просвещения и заместителем секретаря Златоустовского уездного комитета РКП(б) и с апреля по август этого же года — техническим секретарём Златоустовского уездного комитета РКП(б).

Управленческая деятельность

По направлению Златоустовского районного комитета Союза металлистов в конце лета 1922 года был направлен на учёбу в Москву, где в октябре 1929 года окончил электропромышленный факультет по специальности «инженер-электрик» в Московском институте народного хозяйства имени Г. В. Плеханова.

Окончив Московский институт имени Г. В. Плеханова, Первухин начал работать в «Мосэнерго», с мая 1930 года по февраль 1933 года — начальник электроцеха и главный механик завода «Баррикады» (город Москва), с февраля 1933 года — на Каширской районной электростанции: старшим инженером, начальником и с мая 1936 года — директором.

С июня по сентябрь 1937 года — главный инженер и исполняющий обязанности начальника «Мосэнерго», а с сентября того же года — начальник «Главэнерго» Народного Комиссариата тяжёлой промышленности СССР.

В начале 1938 года был выдвинут на должность заместителя Народного комиссара тяжёлой промышленности, пост которого в то время занимал Лазарь Каганович, а в июне того же года был назначен первым заместителем Народного комиссара тяжёлой промышленности, где работал до преобразования Народного Комиссариата тяжёлой промышленности СССР.

С января 1939 года — Народный комиссар электростанций и электропромышленности, а на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 года Михаил Первухин был избран членом ЦК ВКП(б).

В мае 1940 года назначен заместителем председателя Совета Народных Комиссаров СССР и председателем Совета по топливу и электрохозяйству при Совете Народных Комиссаров СССР, на этих должностях работал до мая 1944 года, с 24 июня 1941 года — заместитель Председателя Совета по эвакуации при Совнаркоме СССР, а с 2 августа того же года — уполномоченный Государственного Комитета Обороны по Управлению военно-химической защиты РККА, одновременно занимался оснащением РККА средствами химической защиты, поскольку тогда вероятность применения химического оружия и отравляющих веществ противником была велика.

В качестве заместителя председателя Совета по эвакуации руководил эвакуацией и расширением базы военной промышленности на востоке страны.

26 февраля 1942 года назначен Народным комиссаром химической промышленности.

Постановлением Совета Народных Комиссаров СССР в 1944 году ему было присвоено звание «генерал-лейтенант инженерно-технической службы».

После Великой Отечественной войны, находясь на постах заместителя Председателя Совета Министров СССР и министра химической промышленности СССР, проводил работу по восстановлению и развитию отраслей народного хозяйства Советского Союза.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 октября 1949 года «О присвоении звания Героя Социалистического Труда научным, инженерно-техническим и руководящим работникам научно-исследовательских, конструкторских организаций и промышленных предприятий» (с грифом: «Не подлежит опубликованию») «за исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания» генерал-лейтенанту инженерно-технической службы Михаилу Георгиевичу Первухину присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и Золотой медали «Серп и Молот».

С января 1950 года — заместитель председателя Совета Министров СССР, председатель бюро по химии и электростанциям при Совете Министров СССР.

Создание советской атомной бомбы

С 1942 года в качестве заместителя председателя Совета Народных Комиссаров СССР занимался созданием советской атомной бомбы, современники указывали на то, что атомный проект был отнесён к химической промышленности, наркомом которой М. Г. Первухин в то время являлся. По указу Вячеслава Молотова он разбирался в докладах разведывательных органов о Графитно-водных реакторах и способах выделения изотопа «Уран-235».

С 1943 по 1945 годы являлся куратором создания советской атомной бомбы со стороны Совета Народных Комиссаров СССР до 20 августа 1945 года, когда вышло Постановление Государственного комитета обороны № 9887сс/оп «О Специальном комитете (по использованию атомной энергии) при ГКО». Руководителем проекта стал сам Л. П. Берия, главным хозяйственником проекта стал Б. Л. Ванников, а М. Г. Первухин был включён в состав Специального комитета по созданию советской ядерной бомбы и 30 ноября того же года назначен председателем Инженерно-технического совета при Специальном комитете. Другим важным направлением работы было решение кадровых вопросов: по распоряжению Л. П. Берии М. Г. Первухин, В. А. Малышев, Б. Л. Ванников и А. П. Завенягин комплектовали научными и инженерными кадрами секции совета, подбирали экспертов для решения отдельных вопросов.

На том же заседании назначен председателем секции № 1 по проектированию и сооружению завода № 817 (Производственное объединение «Маяк»), научным руководителем работ был И. В. Курчатов. Существует мнение, что М. Г. Первухин также создавал завод № 813 (современный «Уральский электрохимический комбинат»), порученный В. А. Малышеву.

После преобразования в апреле 1946 года Технического и Инженерно-технического советов при Специальном комитете в Научно-технический совет Первого главного управления при Совете Министров СССР был назначен заместителем председателя Научно-технического совета (с 1949 по 1953 годы Михаил Первухин был членом Научно-технического совета).

В создании советской атомной бомбы отвечал за работу первых предприятий по получению тяжёлой воды (исследования М. О. Корнфельда), фторида урана (VI) и других химических реагентов.

1 декабря 1947 года в связи с тяжёлой болезнью Бориса Львовича Ванникова назначен на должность первого заместителя начальника Первого главного управления при СНК СССР, которую он занимал вплоть до 1 декабря 1949 года.

Также являлся председателем Государственной комиссии на испытаниях «РДС-1» на Семипалатинском полигоне.

Подробнее по теме «создание атомной отрасли в СССР» см. Первое главное управление при СНК СССР.

Карьера после смерти Сталина

После смерти Сталина был назначен министром объединённого Министерства электростанций и электропромышленности.

С декабря 1953 года по февраль 1955 года — заместитель председателя Совета Министров СССР и председатель бюро по энергетике, химической и лесной промышленности при Совете Министров СССР, а с февраля 1955 года по июль 1957 года и одновременно с декабря 1956 года по май 1957 года — председатель Государственной экономической комиссии Совета Министров СССР по текущему планированию народного хозяйства, с 30 апреля 1957 года — министр среднего машиностроения СССР.

Помню, в начале 50-х зампред Совмина Михаил Григорьевич Первухин вел комиссию по текущим делам. Рассматривался вопрос о завозе овощей в Москву. Первухин крепко отругал председателя Моссовета за плохую работу на этом направлении. После комиссии мне вдруг позвонил Хрущев, который одновременно был секретарем ЦК и московского комитета партии: "Смиртюков? Ты там скажи Первухину, чтобы он соображал, можно критиковать руководителей Москвы или нельзя. Москва не простой город, и руководители здесь не простые".

— из воспоминаний Михаила Смиртюкова, заместителя заведующего секретариатом Совнаркома СССР

С 1956 по 1957 годы, примкнув к т. н. «антипартийной группе», после проходившего с 22 по 29 июня 1957 года пленума ЦК КПСС, на котором приняли резолюцию «Об антипартийной группе Маленкова, Кагановича и Молотова», сначала был переведён из члена в кандидаты в члены Президиума ЦК КПСС, а затем в июле 1957 года был понижен до председателя Государственного комитета по внешним экономическим связям СССР.

В феврале 1958 года Михаил Первухин был отправлен в качестве посла в Германскую Демократическую Республику, а на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года не был избран в состав ЦК КПСС.

С 1963 по 1965 годы работал начальником управления энергетики и электрификации Совета народного хозяйства СССР, а с 1965 года занимал должность начальника отдела территориального планирования и размещения производства и был членом коллегии Госплана СССР, также принимал участие в комиссиях по приёму новых атомных электростанций (в числе которых Обнинская атомная электростанция) и тесно сотрудничал с Министерством среднего машиностроения СССР, Институтом атомной энергии имени И. В. Курчатова и его директором — Анатолием Петровичем Александровым.

Избирался депутатом Верховного Совета СССР 2—4 созывов.

Жил в Москве, где и умер 22 июля 1978 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище.

Награды

• Герой Социалистического Труда (1949)
• Пять орденов Ленина
• Орден Октябрьской Революции
• Орден Трудового Красного Знамени
• Медали

Сочинения

• Первухин, М. Г. «В августе 49-го» (1967 год)

---

Литература

• Народные избранники Карелии: Депутаты высших представительных органов власти СССР, РСФСР, РФ от Карелии и высших представительных органов власти Карелии, 1923—2006: справочник / авт.-сост. А. И. Бутвило. — Петрозаводск, 2006. — 320 с.

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=9053 Первухин, Михаил Георгиевич]. Сайт «Герои Страны».

• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/HISTORY/ATOM.HTM Первухин М. Г. Как была решена атомная проблема в нашей стране]
• [www.pobeda-60.ru/main.php?trid=5906 Рождение советской атомной бомбы]
• [militera.lib.ru/h/kymanev_ga2/06.html Интервью, взятое у Михаила Первухина Георгием Александровичем Куманевым]
• az-libr.ru/index.shtml?Persons&000/Src/0000/6a3b266b
• museum.rosenergoatom.ru/rus/faces/person.wbp?person.root-node-id=92eb61cf-7ba9-46fa-95b9-4eb4b4441cb4
• sarov.info/index.php?ch=ngn&id=2705&view=article&prevview=arc&year=2004&month=10
• www.pseudology.org/MID/Pervuxin_MG.htm
• www.zamos.ru/dossier/p/4254/

Отрывок, характеризующий Первухин, Михаил Георгиевич

Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.