Перго, Луи

Луи Перго

Луи Эмиль Венсан Перго (фр. Louis Pergaud; 22 января 1882, Бельмон (Ду), Франция — 8 апреля 1915, Маршевиль-ан-Вуавр или Френ-ан-Вуавр, Франция) — французский прозаик, поэт и педагог, лауреат Гонкуровской премии (1910) за роман «От Лиса до Сороки».

Биография

Луи Перго родился в Бельмонте (департамент Ду), недалеко от Безансона, во Франш-Конте. Его отец, Эли Перго (1852 — 20 февраля 1900), был приходским учителем с 1877 года. В 1879 году он женился на Ноэми Коллетт (1850 — 21 марта 1900), крестьянке из того же муниципалитета. Луи имел двух братьев: Пьера (родился и умер в 1880 году) и Люсьена Амедея (1873—1973).

В связи с переводом отца на новую работу с 1889 года Луи Перго жил в селе Нан-су-Сент-Анн, а с 1891 — в селе Гюян-Венн.

В 1894 году Луи Перго заканчивает начальную школу, и его первым из 85 кандидатов принимают в среднюю школу в Оршам-Венни.

В выборе профессии Луи Перго взял пример с отца: получив среднее образование, он в июле 1898 года подал работу на вступление в Безансонскую Нормальную школу и, как первый в конкурсе абитуриентов, стал её студентом. В феврале — марте 1900 года потерял обоих родителей. 30 июля 1901 года Луи, третий по успеваемости в своём выпуске, окончил нормальную школу и получил назначение на должность школьного учителя в Дюрне (Ду). В начале октября 1901 года он приступил к работе. В следующем году Луи Перго призвали в армию. В Бельфоре он отслужил, как человек с образованием, только год и в 1902 году вернулся в Дюрн.

В 1903 году Луи женился на Марте Каффа, которая учительствовала в соседнем селе Ла-Бареш. В апреле 1904 года он с помощью бельфорского приятеля — поэта Леона Дебеля — опубликовал свой первый сборник стихов — «Зарница» (L’Aube). 16 августа того же года родилась дочь Жизель и в ноябре умерла. В 1905 году, когда имели место отделение церкви от государства и реорганизация системы образования, Луи Перго перевели на работу в село Ландресс того же департамента Ду. Против того, чтобы в селе работал известный социалистическими и антиклерикальными взглядами человек, выступал многие из местных жителей. Тем более что Перго не ходил в церковь и отказывался преподавать в школе католическую доктрину. В 1906 году вышел его второй поэтический сборник «Апрельская трава» (L’Herbe d’avril), а год спустя Луи, оставив жену, поселился в Париже. Вскоре к нему присоединилась Дельфина Дюбо. В столице Перго работал сначала мелким служащим, затем учителем и старался отдавать больше времени литературному творчеству. Многие его произведения написаны на основе воспоминаний о родных краях — Франш-Конте.

В 1908 году он официально развелся с Мартой Каффе, а в июле 1910 года женился на Дельфине Дюбо. Жили они бедно. Став 8 декабря 1910 лауреатом Гонкуровской премии за книгу «От лисы к Марго» и получив 5000 франков, Луи Перго переселился в лучший дом, чем предыдущий.

Когда началась Первая мировая война, 3 августа 1914 года Перго мобилизовали. В чине сержанта он попал в 29-ю роту 166-го пехотного полка, расположенного под Верденом. Там, на Франко-германском фронте, шла позиционная война. В марте 1915 года Перго получил звание младшего лейтенанта. Вечером 7 апреля того же года он получил приказ в два ночи пойти в атаку на высоту 233. Атака оказалась неудачной. Под обстрелом Перго был ранен в ногу. Было темно, шёл дождь, и его не нашли. О дальнейшей судьбе писателя нет достоверных данных. Его тело не было обнаружено. Вероятнее всего, что утром, когда рассвело, немцы подобрали писателя и поместили в лазарет, устроенный в одном из зданий городка Френ-ан-Вуавр. 8 апреля это здание было уничтожено огнём французской артиллерии.

Творчество

Первые два сборника поэзии Перго не имели известности, поэтому молодой литератор стал писать прозу, и 1910 году в издательстве «Меркюр де Франс» вышла его книга «От Лиса до Сороки», состоявшая из восьми рассказов о животных и примечательная мрачным реализмом. За неё он получил Гонкуровскую премию. В этой работе можно заметить параллель между отсутствием морали у животных и безнравственностью людей. Можно также предположить, что Перго прибег к такому средству, будучи убеждённым антимилитаристом, которым стал во время своей армейской службы в 1902 году. В целом прозу Перго ассоциировали то с реализмом, даже с натурализмом, то с модернизмом.

В 1911 году он выпустил свой второй сборник рассказов о животных — «Месть ворона».

В 1912 году вышел роман «Война пуговиц». Перго описывает вражду мальчишек из двух соседних сёл — Вельрана и Лонжверна. Год за годом продолжаются драки после уроков, но однажды они принимают необычную форму. Начинается игра в войну с странными правилами. После каждого из боёв победители унижают побежденных — отсекают на их одежде пуговицы и присваивают как трофей. Тон повествования сначала юмористический, но чем дальше, тем более тревожный — по мере того, как к действию привлекаются взрослые и стирается грань между игрой и реальностью. Это произведение стало своеобразным предшественником «Повелителя мух», которого Уильям Голдинг опубликовал в 1954 году. В «Войне пуговиц» прослеживается несколько тем, развитых в аллегорической форме. Во-первых, речь идёт об общечеловеческой тенденции воевать и совершать насилие. Остальные тематики связаны с социально-политической жизнью Третьей Французской Республики: напряжённые отношения между двумя лагерями — сторонников ортодоксального католицизма и антиклерикалами, реваншистские настроения в обществе, система образования по методу Жюля Ферри и так далее.

Роман выдержал более тридцати изданий вплоть до 2010-х годов. Его экранизированы четыре раза во франкоязычном варианте и один раз — в англоязычном.

В 1913 году вышел в свет «Роман о Миро, охотничьем псе», написанный на материале впечатлений автора как заядлого охотника.

Отдельно стоит сборник стихов «Леон Дебель: царствование» (1913). В память о своём друге-поэте, который в том же году покончил с собой, Перго собрал и издал его стихи. Написал также обширное — на 43 страницы — предисловие к данному сборнику.

За жизнь Луи Перго напечатано ещё одно его произведение, реалистично и с хорошим юмором написанное о крестьянах-земляках, — «Полевые ребята» (1914). Все остальные вышли в свет посмертно. Ценно — прежде всего своей документальностью — предисловие, которое Люсьен Декав, близкий приятель писателя, написал для его книги «Неотёсы: сельские рассказы» (1923). «Блокнот войны» впервые в полном объёме вышел в 2011 году. В нём автор записывал события от 4 августа 1914 до 6 апреля 1915 года.

В октябре 2010 года работы Луи Перго стали общественным достоянием.

Память

• В честь писателя в 1953 году основана Литературная премия Луи Перго;
• Действует литературное общество «Друзья Луи Перго» (Les amis de Louis Pergaud) с центром в Париже;

Именем Луи Перго названы школы, колледжи, лицеи и улицы в различных населённых пунктах и департаментах.

4 августа 1921 года постановлено считать Луи Перго пропавшим без вести и отнести его к категории «Погиб за Францию». Об этом решении есть две записи: от 3 сентября и от 5 сентября 1921 года. Это объясняется тем, что в первой записи ошибочно указано имя «Эмиль Луи» вместо «Луи Эмиль».

В начале 1980-х годов мэры городов Маршевиль-ан-Вуавр и Френ-ан-Вуавр вместе постановили возвести памятник Луи Перго во Френ-ан-Вуавр. Замысел не был осуществлён. В 2005 году, к 90-летию со дня гибели писателя, поставлен памятный знак — на отрезке Маршевиль-ан-Вуавр — Со-ле-Шамплон дороги D113, в 300 метрах от перекрестка с дорогой D904. На этом знаке высечены слова Луи Перго: «Мы ещё увидим, как снова покрываются зеленью поля и зацветают цветы».

Ссылки

• [www.universalis.fr/encyclopedie/louis-pergaud/ Статья в Encyclopédie Universalis.]

Отрывок, характеризующий Перго, Луи

Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“