Переселение славян на Балканы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эту страницу предлагается переименовать в Заселение славянами Балкан.
Пояснение причин и обсуждение — на странице Википедия:К переименованию/25 апреля 2016.
Возможно, её текущее название не соответствует нормам современного русского языка и/или правилам именования статей Википедии.
Не снимайте пометку о выставлении на переименование до окончания обсуждения.
Переименовать в предложенное название, снять этот шаблон
К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Переселение славян на Балканский полуостров стало одним из важнейших миграционных векторов эпохи Великого переселения народов. Активная фаза переселения пришлась на VI—VIII века. Информация о первом появлении славян на Балканах в V веке фиксируется в трудах византийских писателей-историков: Прокопия Кесарийского и Иоанна Эфесского. К VII веку славянские племена прочно закрепились на Балканском полуострове и стали постепенно двигаться в сторону Пелопоннеса и Эгейских островов. Позднее некоторые группы славян проникли и в Анатолию. В VII—VIII веках славяне создали несколько государственных образований и со временем стали значительной силой на Балканском полуострове.





Источники о переселении славян

Одним из первых авторов, упоминающих переселение славянских племен на Балканы, был византиец Приск, написавший «Историю»[1]. В ней он засвидетельствовал факт проникновения славян на Балканский полуостров. Более полную картину этого процесса дает «История войны с готами» Прокопия Кесарийского[2]. В ней описаны занятые славянами территории, походы славян, их общественный строй, быт и религия в VI столетии. Ценным дополнением к этим сведениям служит «Стратегикон» византийского полководца и императора Маврикия[3]. Также славян описывает труд Агафия Миринейского «О царствовании Юстиниана»[4]. О расселении славян в пределах Византийской империи детально рассказывает Феофилакт Симокатта в своей «Истории». Ценными источниками о событиях после переселения и о развитии государственности у славянских племен стали сочинения византийского императора Константина Багрянородного «О фемах» и «О народах» («Об управлении империей»)[5].

Отдельные сведения о славянах во время заселения ими Балкан также присутствуют в «Церковной истории Иоанна Эфесского»[6], «Хронографии» Феофана Исповедника, «Истории лангобардов» Павла Диакона, «Хронике» Фредегара и т. д.[5] При этом письменные источники о славянах в основном рассказывают о внешних событиях славянской истории — о ходе войн, тактики ведения боевых действий, военном устройстве, об отношениях славян с другими народами и т. д.[5]

Социально-экономическая характеристика славянских племен

Основная статья: Древние славяне

Общественный строй славян в период заселения Балкан был схож со строем германцев времен Тацита. Славяне расселялись в лесах, или около рек, озер или болот. Они предпочитали строить жилище в труднодоступных местах. Поселки славян представляли собой несколько хижин и хозяйственных строений, расположенных на некотором удалении друг от друга, так как уровень развития хозяйства и орудий труда требовал значительных площадей для каждой семьи. Сама семья состояла из главы, нескольких взрослых сыновей и их семей. Несколько семей, занимавших определенную территорию, образовывали общину. Несколько соседних общин составляли племя. Каждое племя занимало особый округ, именуемый жупой. Существовали советы старейшин и народные собрания[7].

Основу хозяйства славян составляло земледелие. Однако в зависимости от природных условий предпочтение отдавалось различным видом хозяйствования. Земледелие было или подсечным, или связанным с выкорчевкой леса. В поселениях, расположенных близ водоемов, значительная роль отводилась рыбной ловле. В лесных районах были распространены охота и бортничество. На Балканах также получило широкое распространение скотоводство. Высокий уровень развития земледелия у славян отмечали византийские авторы. Земля обрабатывалась быками, запряженными в плуги с железными наконечниками. Широко использовалась соха. Хлеб убирали серпами, зерно хранили в специальных ямах[8].

Ремесло у славян тоже достигло высокого уровня. Предметы быта изготавливались из глины, дерева, кости, рога. Существовало текстильное производство. Из металла производились орудия земледелия и оружие. Из цветных металлов также изготавливались украшения. Славянские племена, жившие на берегу моря либо на водных путях, умели строить лодки-однодревки, используемые для дальних путешествий. Была развита торговля. Своим соседям славяне продавали рабов-военнопленных, сами покупали оружие, украшения, драгоценные металлы. При расчетах использовались иностранные монеты[8].

Войны с Византией усиливали военную организацию славян. Племенные старейшины и вожди военных дружин становились военно-феодальной верхушкой общества, а захват земель и богатств способствовали расслоению общества и разложению первобытно-общинного строя. Воюя с Византией, славяне начали создавать племенные объединения, а затем и государственные образования. Именно на территории бывших византийских провинций появились первые государственные образования славян[9].

Переселение на Балканы

Первые контакты славян с Восточной Римской империей

В начале нашей эры славяне занимали огромную территорию в Центральной и Восточной Европе к северу от Карпатских гор и между бассейном Вислы и средним Поднепровьем. В разное время они контактировали с кельтами, готами, фракийскими, сарматскими и другими многочисленными племенами, частично поглощая их, частично растворяясь в их среде. Первые достоверные свидетельства письменных источников о славянах относятся к I—II вв. В них славяне фигурируют под именем венедов, о которых говорится как о многочисленном народе, жившем на Висле близ Балтийского моря, за Карпатами. Однако до VI века сведения о славянах скудны и отрывочны, так как римляне и греки не входили с ними в непосредственный контакт. Только в начале VI века, когда славяне стали нападать на византийские владения, в свидетельствах историков появились более обстоятельные и подробные сообщения о них[10]. В это время славяне были известны современникам под общими именами склавинов и антов. Склавины занимали территорию к западу от Днестра. Анты, располагаясь главным образом на восток от него, частично проникали и в области расселения склавинов. Славянские поселения в этом районе к VI веку значительно распространились на юг и пододвинулись уже к нижнему Дунаю[10].

Самым крупным перемещением славян было их распространение из-за Карпат в сторону нижнего течения Дуная, в Паннонию и прилегающие районы, а затем за Дунай — на Балканский полуостров. Историк Д. А. Мачинский писал, что миграция славян в район Дуная определила «прогрессивные изменения в жизни славянства этой поры и восточного и южного славянства последующей эпохи»[11]. Это распространение славян на юг находилось в тесной связи с передвижениями других народов. Ещё в конце IV и в V веке многие славянские племена были затронуты гуннским вторжением в Европу и последовавшим за ним передвижением гепидов и готов. По мнению ряда историков, эти события ускорили процесс передвижения славян на юг, начавшийся, видимо, ещё в первые века нашей эры. В источниках середины V века славянские племена отмечены в Паннонии и на левобережье Дуная. Свидетельства византийца Приска, ездившего в 448 году в качестве посла в лагерь гуннского вождя Аттилы и описавшего обычаи народа, жившего в Паннонии, многими исследователями толкуются, как относящиеся к славянам[12]. Движение славян было, вероятно, неравномерным во времени — более слабым вначале, широким и массовым после падения гуннской державы[13].

По мере продвижения на юг славяне вышли к владениям Восточной Римской империи, более известной как Византия, которой в то время принадлежал Балканский полуостров. Первоначально славяне ходили в походы на державу ромеев в составе армий других народов[12], но уже с первой четверти VI века они начали предпринимать самостоятельные атаки. В конце 20-х годов VI столетия большое антское войско перешло Дунай, но было разбито[12]. В 30-е годы VI века византийские войска на этом участке границы Империи возглавлял полководец Хильбудий, славянин из племени антов[14]. На протяжении трёх лет он успешно сдерживал натиск славян и предпринимал ответные походы за Дунай, разоряя их селения. После гибели Хильбудия в 533 году набеги славян на правый берег вновь возобновились[13][14].

Историк С. А. Иванов отмечал, что для основной части населения Византии появление славян на её границах стало неожиданным явлением. Он предположил, что Империя не желала отвлекать силы на борьбу со славянами и предпочитала молчать об исходящей от них угрозе. О ней открыто заговорили, только когда славянские отряды начали проникать вглубь Балкан[15].

Византия в этот период была уязвима. Она вела войны с вандалами в Африке, с вестготами в Испании, с остготами в Италии, а в Сирии и Закавказье — с персами[14]. Затяжные войны осложняли внутреннее положение страны. Рост налогов вызвал обнищание широких слоев населения, которое сопровождалось рядом восстаний. В этих условиях вторжения славян в пределы империи становились всё чаще. В 30—40-х годах VI века они не раз опустошали Фракию, причем в 540 году впервые подошли к стенам Константинополя и захватили его предместье. Для защиты границы по Дунаю император Юстиниан восстановил старые укрепления на берегах реки и построил много новых. Однако это не могло сдержать натиска славян. Юстиниан пытался поставить славян в положение федератов (союзников), предоставив им территорию близ Дуная для поселения. В обмен на это славяне должны были оборонять границу Империи. Однако вскоре после этого, в 548 году, славяне совершили опустошительный поход в Иллирию, дойдя вплоть до Эпидамна (современный Дуррес) на Адриатическом море[16]. Отряд в 3000 воинов переправился через Дунай и начал грабить все на своем пути. Отдельные отряды византийской армии были разбиты. Военачальник Азбад, стоявший с гарнизоном в крепости Цурул во Фракии, с конным отрядом атаковал славян, но был разбит и взят в плен. Славяне сняли с него кожу, а затем сожгли заживо[14]. Затем ими был взят штурмом фракийский город Топер, где было перебито до 15 000 мужчин[17], а женщин и детей увели в рабство. Тех из них, кого не смогли увести за Дунай, сжигали живыми[14].

Проникновение на Балканы

В своих набегах славяне, пользуясь помощью гепидов, форсировали Дунай в пределах их владений. При этом, возвращаясь с богатой добычей из разграбленных византийских земель, они платили гепидам по дукату за каждого перевезенного на левый берег Дуная человека. Как правило, благодаря им славяне сохраняли всю захваченную добычу, успевая переправиться через Дунай, прежде чем их настигнут византийские отряды. По оценкам сербского историка Владимира Чоровича, византийские войска, оставленные на Балканах, в середине VI века насчитывали 15 000 воинов и не могли эффективно противостоять славянам[14]. Примерно с середины VI века славяне начали прибывать на Балканы не только ради грабежа, но и с целью переселения[9]. Все большее их количество оседало в разных его частях. В 550 году крупный отряд славян форсировал Дунай. Когда ему навстречу вышли войска Империи, славяне отступили в направлении Далмации. Спустя некоторое время они получили подкрепление и двинулись в сторону Фракии. У Адрианополя путь им преградили византийцы, которые затем были вынуждены атаковать из-за нехватки пищи[14]. В сражении нападавшие были полностью разгромлены, славянским трофеем впервые стало византийское знамя, а славяне впервые остались зимовать на территории Византии[18]. До этого момента они никогда не вторгались в земли Византии в зимнее время. Напротив, зимой именно византийским войскам рекомендовалось атаковать славянские поселения[18]. Поэтому с началом оседания на землях Империи борьбу за новые владения зачастую вели уже не пришельцы из-за Дуная, а жители ближайших районов[18].

В 552 году в бою с войсками Византии пал король остготов Тотила. Весть о его гибели шокировала славян, они на какое-то время прекратили набеги за Дунай. Юстиниан укрепил крепости на Дунае и усилил расположенные там гарнизоны. В последние годы его правления страна получила своего рода передышку, однако чем слабее становился сам император, тем большая апатия охватывала его страну. Италия была полностью разорена во время войны с остготами. Северная Африка опустела из-за войн и болезней, хотя ещё совсем недавно считалась житницей Империи. Казна государства пустела, в то же время росли налоги. Войско сократилось с 645 000 до 150 000, при этом и оставшиеся войска находились в плохом содержании, возникали перебои в их снабжении[19].

Историк Валентин Седов писал, что помимо военных походов в пределы Империи славяне заселяли Балканы и мирным путём. В основном это были земледельцы. В течение VI века они небольшими группами проникали в западную и центральную часть Балкан, где селились в гористой местности. Седов отмечал, что эти группы земледельцев проникали в те части полуострова, где не велось боевых действий и где они могли чувствовать себя в безопасности[20].

Сирийский историк Иоанн Эфесский писал в 80-х годах VI века: «они живут, сидят и грабят в римских провинциях». При этом он отметил, что славяне научились воевать лучше самих византийцев[12][20]. Когда славяне завоевывали тот ли иной район полуострова, они основывали там поселения. Примером может служить захват славянами далматинского города Салоны примерно в 614 году[19]. Хроника далматинского писателя XIII века архидиакона Фомы Сплитского сохранила рассказ, заимствованный из неизвестного источника, предположительно близкого по времени к описываемым событиям. В хронике дана яркая картина штурма города славянами, вооруженными дротиками и осыпавшими город камнями и стрелами. Несмотря на упорное сопротивление горожан, сбрасывавших на штурмующих камни и обстреливавших их из луков, славяне взяли город. Несколько зажиточных горожан, вынеся скрытно своё имущество к морю, решили уплыть на острова. Последовав их примеру, население города бросилось к морю, а некоторые искали спасения на суше. Однако славянским воинам удалось перехватить их. Они взяли богатую добычу и увели в плен девушек и детей[21][22].

В это время часть славян (в районе Дуная и Паннонии) находилась в подчинении у аваров. Славяне сопровождали их в набегах, в крупных боях обеспечивали массовость армии аварского каганата. Славяне умели биться на воде и атаковали византийские города с моря, а на суше главной ударной силой была маневренная аварская конница. После побед авары возвращались с добычей в паннонские степи, а славяне обосновывались на завоеванной территории[23]. После 590 года Византия заключила краткосрочный мир с Персией и её войска начали отвоевывать балканские провинции. Им удалось отбить у аваров Сирмий и Сингидунум, а также перенести боевые действия на другой берег Дуная. Таким образом давление на границы Империи было ослаблено. Однако в 602 году византийские войска, которых заставляли зимовать на вражеской территории, подняли бунт. Они свергли императора Маврикия и поддержали вновь провозглашенного императора Фоку. Для обеспечения его власти византийские отряды с границы выдвинулись в Константинополь, оборона границы была существенно ослаблена[20]. Этим воспользовались славяне. Они начали массовое переселение через слабо охраняемую границу и за несколько лет наводнили Балканы. В 614 году они взяли Салону, примерно в 617 году осаждали Салоники, около 625 года атаковали Эгейские острова. Постепенно, славянами был захвачен ряд городов на побережье Адриатики. Уцелели только Ядер (Задар), Трогир и некоторые другие[21]. 31 июля 626 года славяне под предводительством аваров осадили Константинополь[23][12]. К ним также присоединились гепиды, протоболгары и те славяне, которые не подчинялись аварам и шли благодаря обещаниям большой добычи. Славяне должны были атаковать Константинополь с моря, а авары и остальные — начать приступ стен. На другом берегу Босфора стояли ещё одни враги Византии — персы. Византийцы обладали сильным флотом, который не позволял аварам и их союзникам установить контакт с персами. Используя хитрость, флот ромеев заманил славянские суда в засаду, где те понесли тяжелые потери. Спасшихся славян убили авары. По воспоминаниям современников, от крови славян вода в проливе стала красной[19]. Залив Золотой Рог был полон трупов и пустых кораблей. После этого славяне покинули лагерь осаждающих, а 8 августа от стен города ушли и авары[19].

Валентин Седов отмечал, что если до VII века под славянскими землями византийцы подразумевали территории к северу от Дуная, то в VII столетии такими уже считались земли в центре Балкан. Македония и окрестные области были покрыты славянскими поселениями. Под контролем Византии оставались только юго-восточные районы полуострова. Однако к концу VII века её войска сумели отвоевать часть ранее утерянных владений[20]. Схожую точку зрения высказал и чешский славист Любор Нидерле[12].

Заселение полуострова славянами

Славяне не могли полностью и равномерно заселить Балканы. Предположительно, они продвигались по древним римским дорогам и селились в тех местах, которые уже были освоены и пригодны для жизни. На территориях, перешедших под власть славян, оставались анклавы автохтонного населения полуострова. Их количество и точное местонахождение неизвестно. Сербский историк Сима Чиркович считал, что автохтонное население Балкан в это время проживало в горах и труднодоступных местах, которые не были заняты славянами. В основном коренные жители находились в Северной Албании, Македонии, Фессалии и на Динарском нагорье[24].

Историк Д. А. Мачинский отмечал, что заселение славянами Фракии и Македонии сделало их менее привлекательными для славян, остававшихся на левом берегу Дуная. Система военных походов за Дунай с целью захвата богатств и пленных была нарушена, что вместе с активизацией Византии и различными междоусобицами привело к тому, что Подунавье прекратило быть центром притяжения славянских племен. Отдельные группы славян из Подунавья, Прикарпатья и более отдаленных областей начали движение в сторону районов Вислы и Днепра[25].

По мере продвижения вглубь Балкан славяне вступали в контакт с местным населением. В первую очередь они встретились с ромеями, подданными византийских императоров. Затем они вошли в контакт с романизированным населением прибрежных городов. В горах славяне сталкивались с влахами и предками современных албанцев. Историки не располагают точными данными о ранних контактах славян и коренного населения. Сложенные позднее народные предания говорят о вражде между христианским населением Балкан и славянами-язычниками. Заимствование топонимов и сельскохозяйственной терминологии. Например, названия крупных рек славяне заимствовали из автохтонных языков, а их притоки получили уже славянские названия. Названия значительного количества гор и городов также романского происхождения. В аграрной терминологии албанцев и влахов встречаются термины славянского происхождения, а в терминологии сельского хозяйства славян присутствуют заимствования от автохтонного населения полуострова[24].

К началу второй четверти VII столетия переселение славян на Балканы в основном завершилось. Позднее имели место лишь отдельные небольшие перемещения[26].

Сербские племена

Основные статьи: Сербия (средневековое княжество), Дукля (государство), Травуния, Захумье, Пагания

Спустя некоторое время после переселения на Балканы сербы сформировали несколько крупных общин, которые затем стали государственными образованиями. Между реками Цетина и Неретва располагалось Неретвлянское княжество, которое византийцы именовали Пагания. Ей принадлежали и острова Брач, Хвар и Млет. Область между Неретвой и Дубровником называлась Захумле. Земли от Дубровника до Бока-Которского залива занимали Травуния и Конавле. Южнее, до реки Бояны, простиралась Дукля, которую позднее стали называть Зетой. Между реками Сава, Врбас и Ибар была Рашка[27][28], а между реками Дрина и Босна — Босния[29].

Во «Франкских анналах» в информации о событиях начала IX века сербы фигурируют как особая народность, занимавшая значительную часть Далмации. Предположительно, к этому времени сербы уже ассимилировали автохтонное население на занятых территориях[30].

Как и в других частях Балканского полуострова, в сербских землях распространение христианства среди славянских племён началось вскоре после их переселения. Инициатором христианизации в этих землях была Византия, которая рассчитывала таким путём расширить своё политическое влияние на славян. Император Константин Багрянородный сообщает, что крещение сербов началось ещё при императоре Ираклии (610—641 годы), который послал сербам священников из Рима[31]. По мнению ряда историков, попытки Византии распространить христианство в сербских землях имели несколько большие результаты, чем в Хорватии. Христианство первоначально распространялось медленно, широкие слои населения с трудом его воспринимали и нередко вновь возвращались к язычеству. Однако часть славянского населения сохранила приверженность христианству, особенно в приморских областях, граничащих с византийскими владениями[32]. Окончательно новая религия утвердилась в сербских землях только во второй половине IX века при императоре Василии I, когда крестился княжеский род в Рашке. Предположительно, это произошло между 867 и 874 годами[33][29]. В то же время, отдельные представители сербской знати могли креститься и ранее, тогда как в некоторых районах (особенно в Пагании) и в среде крестьянства язычество господствовало ещё и в X веке[32].

Хорватские племена

Основные статьи: Приморская Хорватия, Паннонская Хорватия

Появление хорватов на Балканском полуострове достаточно детально описал византийский император Константин Багрянородный. Он уделял им особое внимание, так как они захватили значительную часть Далмации, которая была самой большой из западных провинций Византии. В Далмации находились древние города, в том числе многочисленные порты, с потерей которых византийские правители не желали мириться. В описании Константина Багрянородного переселение хорватов показано как следующая волна славянской колонизации. В современной историографии считается, что хорваты пришли на Балканский полуостров в первой половине VII столетия, во времена императора Ираклия[34], что подтверждается археологическими данными[35].

Следующий этап хорватской истории тесно связан с развитием экспансии со стороны франков. В 812 году Карл Великий и византийский император Михаил I Рангаве заключили договор, согласно которому Франкская империя получила право на хорватские земли. Её правление продолжалось до конца 870-х годов. После этого Хорватия приобрела статус независимого княжества, а её правители стали обладать правом на взимание дани с городов на побережье Далмации, которые по-прежнему числились в составе Византии[34].

Во время восстания Людевита Посавского в Славонии в 818—822 гг. скончался князь Приморской Хорватии Борна. С согласия императора Карла преемником стал племянник Борны Ладислав[36]. Это положило начало правлению наследственной династии, получившей условное название династии Трпимировичей, от имени одного из наследников франкского вассала. Вторая половина IX и начало X века стали временем расцвета государства Трпимировичей[37].

Словенские племена

Основная статья: Карантания

В VI веке славяне расселились по более обширной территории на востоке Альп. Первая волна переселения славян, датированная приблизительно 550 годом, происходила со стороны нынешней Моравии. Другая волна переселения произошла в 568 году после ухода лангобардов с территории современной Словении в Италию. На освободившиеся территории начали переселяться авары и славяне. Территорию, куда переселились славяне, также населяли остатки валахов, которые частично ещё сохранили христианство. Колонизацию славянами восточных Альп подтверждают коллапс епархий в регионе Восточных Альп во второй половине VI века, изменение населения и материальной культуры, но, главным образом, утверждение новой славянской речи. Ещё в ходе расселения на новой территории карантанские и паннонские славяне попали под власть аваров. Они не только платили аварам дань, но иногда должны были ходить вместе с ними в походы на Византию. Особенно сильной была зависимость славянских племен в Паннонии[38].

В 623 году согласно Хронике Фредегара возникло государство Само, подчинённое аварам. Его при помощи завоеваний создал князь Само, и после его смерти государство распалось. В 626 году славяне создали новое государство Карантания, уже независимое от Аварского каганата. Карантания считается наиболее развитым среди славянских протогосударственных образований[39]. В 745 авары снова начали угрожать государству. В такой ситуации словенцы обратились за помощью к Баварии и оказались в зависимости от епископа Зальцбургского. Он насильно обратил их в католическую веру. В VIII веке Карл Великий завоевал Баварию и Карантанию и уничтожил Аварский каганат. Уже в начале IX века Великая Карантания стала частью Восточной марки Каролингов[40].

Славяне современной Болгарии

На территории современной Болгарии славяне создали несколько склавиний, самая могущественная из которых носила название «Семь славянских родов». Предположительно, она сложилась ещё на левом берегу Дуная, и, когда составлявшие её славяне переселились в Мезию и Добруджу, они удержали за собой и часть земель за Дунаем[41]. Возможно, к 70-м годам VII столетия часть славян «Семи славянских родов» признала суверенитет Византии и числилась федератами Империи, обязанными защищать границу по Дунаю[42].

Дальнейшие события

Образование соседских общин сопровождалось сменой племенного деления территориальным. В ходе переселения славян их племена перемешивались, а племенные связи разрывались. Об этом свидетельствует сохранение в разных частях Балканского полуострова топонимов, производных от таких, например, названий племен, как дулебы и хорваты. При заселении полуострова происходило территориальное размежевание племен. В результате принадлежность к племени определялась уже не столько родством, сколько проживанием на соответствующей территории. В основном племена получали наименование от занимаемой территории. Об этом свидетельствует появление таких племенных названий, как тимочане, жившие в бассейне реки Тимок; струмляне, поселившиеся в бассейне реки Струмы; неретвляне, жившие между устьями рек Неретвы и Цетины; травуняне, получившие своё имя от прежнего названия области Трибуний (между современными Дубровником и Котором), и т. д.[43] Постепенно племенное деление было заменено административно-территориальными единицами, которые назывались жупами. Как правило, их центром был укрепленный пункт — «град». При сооружении «градов» южные славяне зачастую использовали сохранившиеся от римского времени остатки крепостей[43].

Наиболее могущественным князьям-жупанам в VII—VIII веках удалось, опираясь на свои дружины, распространить власть на несколько племен, и, таким образом, объединить занимаемую ими территорию. Эти союзы племен уже были значительно более прочными политическими образованиями, нежели те, которые временно возникали у славян в период переселения[44]. Византийцы называли их склавиниями. Известно, что первоначально византийцы называли так славянские территории на левом берегу Дуная[24].

Спустя некоторое время византийцы начали контрнаступление на утерянные земли. Первоначально они отвоевывали земли вокруг приморских городов, однако затем начали походы вглубь полуострова. Завоеванные славянские княжества византийские императоры обычно превращали в военно-административные единицы — фемы. Фему возглавлял стратег, назначаемый непосредственно императором. Особенно крупные завоевания византийцы сделали в период правления Юстиниана II в конце VII столетия[45].

См. также

Напишите отзыв о статье "Переселение славян на Балканы"

Примечания

  1. ↑ Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.), 1994, с. 81.
  2. ↑ Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.), 1994, с. 170.
  3. ↑ Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.), 1994, с. 364.
  4. ↑ Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.), 1994, с. 292.
  5. ↑ 1 2 3 История южных и западных славян, 2008, с. 9.
  6. ↑ Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.), 1994, с. 276.
  7. ↑ История южных и западных славян, 2008, с. 10.
  8. ↑ 1 2 История южных и западных славян, 2008, с. 11.
  9. ↑ 1 2 История южных и западных славян, 2008, с. 12.
  10. ↑ 1 2 История Югославии, 1963, с. 27.
  11. ↑ Формирование раннефеодальных славянских народностей, 1981, с. 37.
  12. ↑ 1 2 3 4 5 6 Нидерле Л. [www.historylib.org/historybooks/Lyubor--Niderle_Slavyanskie-drevnosti/5 Теории южного движения славян] (рус.). Проверено 14 июля 2014.
  13. ↑ 1 2 История Югославии, 1963, с. 29.
  14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_1.html Продирање Словена на Балкан] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  15. ↑ Этногенез, ранняя этническая история и культура славян, 1985, с. 15.
  16. ↑ История Югославии, 1963, с. 30.
  17. ↑ История южных и западных славян, 2008, с. 15.
  18. ↑ 1 2 3 Раннефеодальные государства на Балканах, 1985, с. 58.
  19. ↑ 1 2 3 4 Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_3.html Словени насељавају Балкан] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  20. ↑ 1 2 3 4 [www.historylib.org/historybooks/V--V--Sedov_Slavyane--Istoriko-arkheologicheskoe-issledovanie/29 Освоение славянами Балканского полуострова и Пелопоннеса] (рус.). Проверено 14 июля 2014.
  21. ↑ 1 2 История Югославии, 1963, с. 32.
  22. ↑ Фома Сплитский. История архиепископов Салон и Сплита. — М.: Индрик, 1997. — С. 38. — ISBN 5-85759-063-9.
  23. ↑ 1 2 Чиркович, 2009, с. 12.
  24. ↑ 1 2 3 Чиркович, 2009, с. 13.
  25. ↑ Формирование раннефеодальных славянских народностей, 1981, с. 42.
  26. ↑ История Югославии, 1963, с. 33.
  27. ↑ Раннефеодальные государства на Балканах, 1985, с. 198.
  28. ↑ Чиркович, 2009, с. 18.
  29. ↑ 1 2 Листая страницы сербской истории, 2014, с. 13.
  30. ↑ Седов, 2002, с. 500.
  31. ↑ Раннефеодальные государства на Балканах, 1985, с. 193.
  32. ↑ 1 2 Раннефеодальные государства на Балканах, 1985, с. 197.
  33. ↑ История Югославии, 1963, с. 64.
  34. ↑ 1 2 История южных и западных славян, 2008, с. 83.
  35. ↑ Седов, 2002, с. 484.
  36. ↑ Седов, 2002, с. 492.
  37. ↑ История южных и западных славян, 2008, с. 84.
  38. ↑ История Югославии, 1963, с. 41.
  39. ↑ Этногенез, ранняя этническая история и культура славян, 1985, с. 18.
  40. ↑ История Югославии, 1963, с. 42.
  41. ↑ Краткая история Болгарии, 1987, с. 33.
  42. ↑ Краткая история Болгарии, 1987, с. 37.
  43. ↑ 1 2 История Югославии, 1963, с. 38.
  44. ↑ История Югославии, 1963, с. 40.
  45. ↑ Чиркович, 2009, с. 19.

Литература

  • Нидерле Л. Быт и культура древних славян. — М.: Вече, 2013. — 288 с. — ISBN 978-5-4444-1038-7.
  • Нидерле Л. Славянские древности. — М.: Новый Акрополь, 2013. — 752 с. — ISBN 978-5-91896-047-9.
  • Седов В. В. Славяне: историко-археологическое исследование. — М.: Языки славянской культуры, 2002. — 624 с. — ISBN 5-94457-065-2.
  • Фома Сплитский. История архиепископов Салон и Сплита. — М.: Индрик, 1997. — 320 с. — ISBN 5-85759-063-9.
  • Чиркович Сима. История сербов. — М.: Весь мир, 2009. — 448 с. — ISBN 978-5-7777-0431-3.
  • [inslav.ru/resursy/elektronnaya-biblioteka/514--1986 Балканы в контексте Средиземноморья. Проблемы реконструкции языка и культуры. Тезисы и предварительные материалы к симпозиуму] / Иванов В. В., Нерознак В. П., Топоров В. Н., Цивьян Т. В.. — М., 1986.
  • Краткая история Болгарии. С древнейших времен до наших дней / Литаврин Г. Г.. — М.: Наука, 1987. — 568 с.
  • История Югославии. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1963. — Т. 1. — 736 с.
  • История южных и западных славян / Матвеев Г. Ф., Ненашева З. С.. — М.: Издательство Московского университета, 2008. — Т. 1. — 688 с. — ISBN 978-5-211-05388-5.
  • Краткая история Болгарии. С древнейших времен до наших дней / Литаврин Г. Г.. — М.: Наука, 1987.
  • Листая страницы сербской истории / Е. Ю. Гуськова. — М.: Индрик, 2014. — 368 с. — ISBN 978-5-91674-301-2.
  • [inslav.ru/resursy/elektronnaya-biblioteka/551--1982 Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья]. — М.: Наука, 1982.
  • Раннефеодальные государства на Балканах VI—XII вв. / Литаврин Г. Г.. — М.: Наука, 1985. — 363 с.
  • [inslav.ru/resursy/elektronnaya-biblioteka/1021--1994-i-ivi- Свод древнейших письменных известий о славянах (I—VI вв.)] / Гиндин Л. А., Иванов С. А., Литаврин Г. Г., Чичуров И. С.. — М.: Издательская фирма «Восточная литература РАН», 1994. — Т. I. — 472 с. — ISBN 5-02-017849-2.
  • [inslav.ru/resursy/elektronnaya-biblioteka/496--2001 Становление славянского мира и Византия в эпоху раннего Средневековья. Сборник тезисов] / Литаврин Г. Г., Флоря Б. Н., Акимова О. А.. — М., 2001.
  • Формирование раннефеодальных славянских народностей / Королюк В. Д.. — М.: Наука, 1981. — С. 289.
  • Этногенез, ранняя этническая история и культура славян / Толстой Н. И., Литаврин Г. Г., Иванов В. В., Иванов С. А.. — М.: Наука, 1985.

Ссылки

  • Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_1.html Продирање Словена на Балкан] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  • Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_2.html Словени са Аварима] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  • Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_3.html Словени насељавају Балкан] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  • Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_4.html Балканска култура у доба сеобе Словена] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  • Владимир Чоровић. [www.rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/1_5.html Словенска племена и њихова култура] (серб.). Проверено 14 июля 2014.
  • Седов В. В. [www.historylib.org/historybooks/V--V--Sedov_Slavyane--Istoriko-arkheologicheskoe-issledovanie/29 Освоение славянами Балканского полуострова и Пелопоннеса] (рус.). Проверено 14 июля 2014.
  • Нидерле Л. [www.historylib.org/historybooks/Lyubor--Niderle_Slavyanskie-drevnosti/5 Теории южного движения славян] (рус.). Проверено 14 июля 2014.

Отрывок, характеризующий Переселение славян на Балканы

– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Переселение_славян_на_Балканы&oldid=78065571»