Период Дзёмон

История Японии

Гэнси (40 тыс. лет до н. э. — VI век н. э.) Палеолит Дзёмон Яёй Кофун (часть Ямато) Кодай (VI век — 1185 год) Асука (часть Ямато) Нара Хэйан Тюсэй (1185 год — 1573 год) Камакура Реставрация Кэмму Муромати (включая Намбокутё и Сэнгоку) Кинсэй (1573 год — 1868 год) Адзути-Момояма Токугава (включая Бакумацу) Киндай (1868 год — 1945 год) Мэйдзи Тайсё Сёва (до Второй мировой войны включительно) Гэндай (с 1945 года) Сёва (с окончания Второй мировой войны) Хэйсэй

Пери́од Дзёмо́н (яп. 縄文時代 дзё:мон-дзидай, букв. «эпоха верёвочного орнамента») — период истории айнов и японской истории с 13 000 года до н. э. по 300 до н. э. Согласно археологической периодизации истории стран Запада период Дзёмон соответствует мезолиту и неолиту. Особенностями периода является начало использования жителями Японского архипелага керамических изделий с локализацией 6000 лет до н. э. по 5000 лет до н. э.

Описание

Большинство историков считают, что последняя ледниковая эпоха соединила японские острова с азиатской частью материка. Судя по археологическим находкам, в 35 — 30 тысячелетиях до н. э. человек разумный переселился на острова из восточной и юго-восточной части Азии и уже неплохо умел охотиться, на охоте использовать лук и стрелы, заниматься собирательством, речным и морским рыболовством и изготавливать различные каменные и костяные орудия труда и посуду из обожжёной глины. Из домашних животных на архипелаге были известны собаки и свиньи.

Каменные орудия труда, скопление жилищ, и человеческие окаменевшие останки этого периода встречались на всей территории островов Японии. Наибольшее количество памятников эпохи Дзёмон было найдено на северной территории острова Хонсю. Кроме того, генетические исследования 1988 года указывают на восточноазиатское происхождение японцев.

Распространение керамических изделий на территории Японии началось с северо-запада острова Кюсю. Для большей части глиняных изделий периода Дзёмон характерна круглая форма днища, изделия в основном небольшого размера. Начиная с самого начала эпохи Дзёмон выделяют два культурных ареала по типу керамики — юго-западный и северо-восточный. Именно северо-восточные керамические изделия имеют украшенные верёвочным орнаментом стенки.

Название периода

Период Дзёмон получил название от термина «дзёмон» (дословно — «след от верёвки»), так называют технику украшения глиняной посуды и фигурок догу шнуровым орнаментом, получившую распространение в этот период. Японское слово было использовано для перевода словосочетания Cord Marked Pottery, которым воспользовался один из первых исследователей неолитической культуры Японии Эдвард Морс в 1879 году для описания керамики со стоянки Омори. До Второй мировой войны для названия периода Дзёмон также использовался эквивалентный термин «каменный век».

Периодизация

Хронология периода Дзёмон базируется на типах керамики этого периода. В 1937 году японский археолог Яманоути Сугао выделил пять основных классов керамических изделий, относящихся к этому историческому периоду. В настоящее время рассматривается около 50 типов керамики этой эпохи.

Выделяют пять основных периодов в пределах эпохи Дзёмон:

1. прото Дзёмон (или самый ранний Дзёмон, Со-ки, VIII—V тысячелетие до н. э.),
2. ранний Дзёмон (Дзэн-ки, IV тысячелетие до н. э.),
3. средний Дзёмон (Тю-ки, III тысячелетие до н. э.),
4. поздний Дзёмон (Ко-ки, II тысячелетие до н. э.) и
5. заключительный Дзёмон (или самый поздний Дзёмон, Бан-ки, первая половина I тысячелетия до н. э.).

Хотя найденные образцы древней японской посуды из обожжёной глины ранее считались первыми образцами керамической посуды в мире, ещё более древней – 20 тысяч лет назад – оказалась керамика из китайского грота Сяньжэньдун. Самые ранние образцы японской керамики датируют 13 тысячелетием до н. э. Возраст этих изделий был определён с помощью радиоуглеродного анализа. Радиоуглеродный анализ обугленных остатков пищи на исследованных образцах дал разброс между 15 300 и 11 200 лет назад.

Керамика раннего и среднего периода использовалась для приготовления и хранения пищи, запасов воды.

Более поздние образцы глиняных изделий имеют сложные и украшенные узорами ободки.

Общество

Предки носителей культуры Дзёмон прибыли на Японский архипелаг в позднем палеолите. Вопрос их генезиса является дискуссионным в историографии. С конца XX века отстаиваются теории северно-азиатского и южно-азиатского их происхождения. Их прямыми потомками считают айнов, рюкюсцев и северо-восточное население Ямато.

Хозяйство

Экономическую основу японского общества периода Дзёмон составляли охота, рыболовство и собирательство. Существуют предположения, что неолитическое население архипелага знало примитивное подсечно-огневое земледелие, а также могло одомашнить диких кабанов.

На охоте дзёмонцы чаще всего использовали простые луки. Археологи находят останки этого оружия преимущественно в торфяных слоях стоянок, расположенных в болотистых низинах. На 1994 год учёные нашли лишь 30 полностью уцелевших луков. Они изготавливались, как правило, из головчатотисовых видов деревьев и покрывались чёрным лаком. Наконечники стрел делались из твёрдого камня обсидиана. Также в охоте использовались копья, но, в отличие от лука, ими пользовались редко. Остатки копий часто обнаруживают на Хоккайдо и Северо-восточном регионе, однако они являются редкостью для региона Канто. В Западной Японии копья почти не встречаются. Кроме оружия, на охоте также использовались собаки и волчьи ямы. Чаще всего жители Японского архипелага охотились на кабанов, оленей, диких уток и фазанов.

Рыбу и морские продукты гарпунили или вылавливали рыбацкими сетями, а затем коптили. В раковинных насыпях, тогдашних свалках, ученые находят удильные крючки, острия малых и больших гарпунов, рыбацкие пловцы и грузила. Большинство этих орудий изготовлены из кости оленя. Их обнаруживают преимущественно в стоянках, расположенных на речных и морских побережьях. Эти орудия использовались в определённые времена года и были ориентированы на определённые виды рыб: бонитов, красных пагров, морских судаков и различные виды моллюсков. Удочки и гарпуны были индивидуальными орудиями, а сетки — коллективными. Особое развитие рыболовство получило после среднего Дзёмона. Химический анализ черепков из 13 стоянок верхнепалеолитического периода Дзёмон подтвердил наличие в горшках жирных кислот, свойственных пресноводным и морским рыбам, из чего делается вывод, что рацион питания того времени формировался на рыбной ловле.

Собирательство играло в хозяйственной жизни людей того периода ведущую роль. Продукты растительного происхождения активно употреблялись в пищу уже с раннего Дзёмона. Большинство из них составляли твердые плоды деревьев, такие как каштаны, орехи и жёлуди, клубни — таро и ямс. Их собирали осенью в больших количествах и складывали в плетённые из лозы корзины. Из желудей изготовляли муку на примитивных жерновах и выпекали хлеб. Часть продуктов хранили на зиму в неглубоких ямах, которые находились на границах поселений. Доказательствами существования таких ям служат стоянка Саканосита (в посёлке Арита префектуры Сага) и стоянка в поселении Санъё, Окаяма. Кроме твердых плодов в употребление шли водяные орехи, актинидии, плоды сапиндусов и афанантов, японский кизил, виноград, свидина. Зерна этих растений были найдены рядом с запасами твердых плодов на стоянке Торихама (посёлок Вакаса префектуры Фукуи). Вероятно, дзёмонцы занимались примитивным сельским хозяйством, о чём свидетельствуют обнаруженные на местах их поселений остатки сельскохозяйственных культур — тыкв-горлянок и золотистой фасоли. Они также собирали китайскую крапиву и уртику, из которой изготовляли волокно для одежды.

Жильё

В течение всего периода Дзёмон жители Японского архипелага жили в землянках и полуземлянках, традиционных жилищах докерамической эпохи. Жильё было погружено в землю, имело земляные стены и пол, а также каркас из деревянных столбов, который поддерживал крышу из шкур животных, травы и хвороста. Землянки периода Дзёмон различались по регионам. Больше всего их находят в Восточной Японии; меньше — в Западной.

Жилища начала периода Дзёмон имели простую конструкцию. Они делились на прямоугольные или круглые в плане. Центром жилья был очаг, который был нескольких типов: земляным, горшковым и каменным. Первый изготовляли путём простого выкапывания неглубокой ямки в полу, в которой жгли хворост и дрова; второй мастерили из нижней части горшка, который вкапывали в пол; третий сооружали из гальки или маленьких камней, которыми обкладывалось место для костра. Жилье регионов Тохоку и Хокурикудо этой эпохи отличались от остальных японских аналогов большими размерами. Начиная со среднего Дзёмона они имели сложную конструкцию, которая предусматривала использование нескольких очагов в одном доме.

стоянка Симидзука (Хамамацу)	стоянка Уэнохара (Кирисима)	стоянка Санно-какои (Курихара)	стоянка Саннай-Маруяма (Аомори)

Жилье было не только местом отдыха, но и пространством, тесно связанным с мировоззрением и верованиями. После 3 тысячелетия до н. э. появился обычай зарывать при входе в землянку, имевшего форму коридора, неповрежденные керамические кувшины и горшки. Предполагают, что в них складывали молочные зубы или плаценту новорожденных. В некоторых домах размещали каменные фаллические палки сэкибо или ритуальные каменные полати. В Центральной Японии и регионе Канто существовали землянки с вымощенным плоским камнем полом.

Среднестатистическая площадь жилья составляла 20 — 30 м². Обычно в нём проживала одна семья от 5 человек и более. Доказательством такого количества жителей служит находка на стоянке Убаяма (Итикава, Тиба), где были обнаружены захоронение семьи в землянке — двое мужчин, две женщины и один ребёнок.

Существовали также большие здания, которые находят в Северной и Северо-центральной Японии. В частности, на стоянке Фудодо (Асахи, Тояма) исследователи раскопали землянку, что имела четыре очага и в плане напоминала эллипс длиной 17 м и радиусом 8 м. На стоянке Сугисавадай (Носиро, Акита) была обнаружена землянка такой же формы, длиной 31 м и радиусом 8,8 м. Точное назначение этих больших сооружений неизвестно. Гипотетически они могли выполнять роль места сборов, амбаров или коллективной мастерской.

Поселение

Несколько жилищ образовывали поселение. В прото Дзёмоне оно состояло из 2 — 3 землянок. В раннем Дзёмоне количество жилья увеличилась, что даёт основания говорить о постепенном переходе к оседлому образу жизни. Жильё сооружали вокруг площади на примерно одинаковом расстоянии. Эта площадь была центром общественной и религиозной жизни поселения.

В историографии такой тип поселений называют «круглым» или «подковоподобным». Они были традиционными на всей территории Японского архипелага начиная со среднего Дзёмона. Неизвестно, были ли поселения временными или постоянными, однако известно, что их обитатели проживали в них длительное время. Об этом свидетельствует продолжение керамических культурных стилей поселения, а также наслоение поселений раннего периода на поселения позднего.

Кроме жилых сооружений в состав поселения входили так называемые «здания на подпорках». Фундамент этих сооружений напоминал прямоугольник, эллипс или шестиугольник. Они не имели земляных стен, пола и очага и находились на столбах-подпорках. Ширина этих зданий колебалась в пределах 5 — 15 м. Они были самыми крупными сооружениями наподобие больших землянок севернояпонского типа. Назначение «зданий на подпорках» неизвестно.

Кроме оседлых поселений археологи находят поселения, которые не имели жилищ и напоминают временные лагеря.

Погребение

Жители Японии периода Дзёмон, как правило, хоронили покойников в раковинных насыпях. Эти насыпи выполняли одновременно роль корзины и кладбища и находились рядом с жилищами. По результатам археологических исследований, на одну насыпь раннего Дзёмон приходилось 1-2 захоронения, а на аналогичную насыпь позднего Дзёмон — более 30. В 1 тысячелетии до н. э. появились большие кладбища, как в раковинной насыпи на стоянке Ёсиго (Тахара), где было найдено свыше 300 скелетов. Материалы захоронений свидетельствуют о переходе от кочевого к оседлому образу жизни, а также о постепенном росте населения древней Японии.

В большинстве захоронений преобладало т.н. «скорченное погребение»: руки и ноги умершего сгибали так, что его тело напоминало эмбрион, его помещали в яму без гроба и закапывали. Известны также отдельные случаи вытянутого погребения, которые получили распространение с 3 тысячелетия до н. э.. Начиная с заключительного Дзёмона, наряду с захоронением появился обычай трупосжигания: обожженные кости конечностей умершего складывали в прямоугольник, а посреди него складывали череп и другие кости. Как правило, захоронения были индивидуальными, однако существовали и коллективные могилы родственников или детей. Самая большая коллективная могила периода Дзёмон, длиной 2 м с 15 покойниками, была найдена в раковинной насыпи стоянки Миямотодай (Фунабаси, Тиба).

Кроме обычных ямных захоронений в раковинных насыпях существовали и другие. В ряде стоянок археологи находят могильники, в которых покойники похоронены в ямах с каменным полом или в больших каменных гробах. Такой тип захоронения был привычным для Северной Японии в заключительный Дзёмон. На территории Хоккайдо традиционными были захоронения на отдельных крупных кладбищах вне поселений с богатым погребальным инвентарём. Кроме этого, на всей территории тогдашней Японии существовал обычай хоронить мёртворождённых, грудных малышей и умерших детей в возрасте до 6 лет в керамических кувшинах. Изредка в таких кувшинах хоронили взрослых — их тела сжигали, а кости, после обряда мытья водой, вкладывали в посуду.

Обряды и верования

Источником о религиозных представлениях жителей Японии периода Дзёмон служит погребальный инвентарь. Его наличие свидетельствует, что дзёмонцы верили в существование души и загробную жизнь. В состав такого инвентаря входили вещи, которые покойник использовал по жизни: гребешки, серьги, браслеты, нашейные и нагрудные украшения, перстни и пояса. Чаще всего в захоронениях встречаются раковинные браслеты и пояса из оленьего рога. Первые изготавливались из крупных раковин глицимериса или раппана, в середине которых делали отверстие для руки и шлифовали до блеска; вторые делались из развилки оленьего рога и покрывались сложным орнаментом. Украшения имели не только эстетическую, но и ритуально-магическую функцию. Браслеты обычно носили женщины, а пояса — мужчины. Количество и богатство декора украшений указывали не на социальную, а половую и возрастную дифференциацию.

В поздний Дзёмон существовал инициационный обычай вырывания или спиливания зубов. За жизнь молодому человеку удаляли определённое количество резцов или клыки, что знаменовало о его вхождении в группу взрослых. Способ и порядок вырывания зубов был отличен по времени и по регионам. Также бытовал обычай подпиливания четырёх резцов верхней челюсти в форме малых трезубцев или двузубцев. Реализация таких операций нуждалась в соответствующих хирургических навыках.

Ещё одним артефактом, связанным с религиозными представлениями жителей тех времён, являются керамические женские статуэтки догу. Их иногда называют «дзёмонскими венерами». Древнейший образец такой статуэтки был найден на стоянке Ханавадай (Сакура, Тиба), которая датируется ранним Дзёмоном. В зависимости от стиля исполнения догу классифицируют на несколько типов: плоские, цилиндрические, рельефные с ногами, с треугольными лицами, филиноподобные, с окуляроподобными глазами. Почти все статуэтки изображают женщин с большим, возможно беременным, животом. Как правило, их находят в поломанном состоянии. Предполагают, что догу символизировали женское начало, семью, рождаемость и использовались в обрядах, связанных с культом фертильности. С этим же культом ассоциируются фаллические символы — каменные дубинки сэкибо, каменные мечи и ножи, которые олицетворяют мужское начало, власть, авторитет.

Также изготавливали деревянные и каменные догу. Они играли роль амулетов-оберегов. Такую же роль имели магатамы, которые изготавливались из драгоценного камня и носились на шее. Кроме них жители древней Японии производили керамические маски, назначение которых неизвестно.

Производство

Население периода Дзёмон делало каменные и деревянные орудия и изделия, использовало асфальт и технику лакирования уруси.

Литература

Период Дзёмон // 日本大百科全書 : 全26冊. — 2版. — 東京 : 小学館, 1994—1997.

• Дж. Э. Киддер. [historylib.org/historybooks/Dzh--E--Kidder_YAponiya-do-buddizma--Ostrova--zaselennye-bogami/ Япония до буддизма. Острова, заселенные богами]. — М.: Центрполиграф, 2003. — ISBN 5-9524-0452-9.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Дзёмон
• Дзёмон — статья из Большой советской энциклопедии.
• [enc-dic.com/enc_japan/Dzmon-135.html Дзёмон] // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
• [leit.ru/modules.php?name=Pages&pa=showpage&pid=1393 Дзёмон: «эпоха верёвочного узора»]
• [www.cultline.ru/articles/history/566/ Дзёмон — японский неолит 13000 лет до н. э. — III в. до н. э.]
• [polit.ru/news/2013/04/16/ps_earliest_pottery/ Керамика была известна людям ещё до земледелия]

Отрывок, характеризующий Период Дзёмон

– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»