Период Нара

История Японии

Гэнси (40 тыс. лет до н. э. — VI век н. э.) Палеолит Дзёмон Яёй Кофун (часть Ямато) Кодай (VI век — 1185 год) Асука (часть Ямато) Нара Хэйан Тюсэй (1185 год — 1573 год) Камакура Реставрация Кэмму Муромати (включая Намбокутё и Сэнгоку) Кинсэй (1573 год — 1868 год) Адзути-Момояма Токугава (включая Бакумацу) Киндай (1868 год — 1945 год) Мэйдзи Тайсё Сёва (до Второй мировой войны включительно) Гэндай (с 1945 года) Сёва (с окончания Второй мировой войны) Хэйсэй

Период На́ра (яп. 奈良時代, — нара дзидай) — эпоха в истории Японии (710—794). Началась с восстановления столицы государства в городе Хэйдзё-кё (совр. город Нара) и закончилось её переносом в город Хэйан-кё (совр. город Киото). Особенности эпохи — ускоренная китаизация японского общества, создание первых исторических хроник и расцвет культуры, в частности буддизма и поэзии.

До VIII века японцы именовали свою страну Ямато (大和). Но в 702 году впервые появляется топоним «Нихон» (яп. 日本, Япония). Японский посол Авата-но Махито (粟田 真人), посетивший Китай, именно так назвал свою страну. В китайских источниках того времени сообщалось: «Япония — другое название Ямато. Эта страна находится там, где восходит солнце, и потому ей дали название Япония». Топоним же Ямато, если верить танским хроникам, японцам «не нравится».

Этимология

Согласно Нихон Сёки, слово «Нара» происходит от древнеяпонского нарасу (яп. 平す, сглаживать) и от расположения на равнине Бассейна Нара (ja:奈良盆地). Современные гипотезы связывают слово с современным корейским словом кор. 나라 нара «страна, королевство». Однако эта гипотеза находится под вопросом, ибо «страна» в японском всегда была куни, а не нара, и источники, где нара используется для слова «страна» не найдены.

К тому же современное корейское нара происходит от среднекорейского narah, что в свою очередь связывают с древнекорейским narak. Окончание -ra < -rah < -rak может быть означать «земля, территория» и часто встречается в других географических названиях как Нара, Гара и Силла, из которых последние два произносились в финальным -к в древнеяпонском (新羅, сираки). Также Нара иногда записывалось как 寧楽 и 乃楽, что предположительно читалось как нараку, также с финальным -к.. Впрочем исконно японские слова, ямато котоба, обязательно заканчивались на гласную и никогда на согласные, в том числе и на -к.

Социально-политическое развитие

Новая столица

До принятия основного законодательного Кодекса лет Тайхо (701) существовал обычай переносить столицу на новое место в связи со смертью императора. Реформирование японского общества в начале VIII века способствовало созданию централизованной власти с эффективным административным аппаратом, которые требовали для своей деятельности создание большого и оседлого центра. Этим центром стала в 710 году новая столица Хэйдзё-кё (яп. 平城京 хэйдзё:кё:, современный город Нара в регионе Кансай). Хотя столица ещё переносилась в 740—745 годах в города Куни-кё (яп. 恭仁京 куникё:, современный город Камо), Сигаракиномия (яп. 紫香楽宮, современный город Сигараки) и Нанива-кё (яп. 難波京 нанивакё:, современный город Осака), она возвращалась в Нару.

Хэйдзё-кё, или Нара, была первым японским городом, спроектированным по тогдашним китайским стандартам. Её прототипом стала столица китайской империи Тан, город кит. упр. 長安, пиньинь: Cháng'ān, палл.: Чанъань. Нара представляла собой большой четырёхугольник, поделённый на правую и левую «столицы». Город также был разделен на десятки малых районов. В северной части столицы были сконцентрированы правительственные здания, там находился императорский дворец. От него простиралась центральная магистраль города — «улица Красного феникса», которая доходила до главных ворот города на юге. Население Нары составляло около 200 тысяч, среди которых 10 тысяч были заняты на чиновничей службе.

Политическая структура

См. также: Система рицурё

Период Нара рассматривается в российской японистике как продолжение начатых в VII веке реформ, связанных с заимствованием китайского цивилизационного опыта. Всю эпоху Нара как и начало периода Хэйан называют рицурё кокка (яп. 律令国家 рицурё: кокка, периодом государства, опирающегося на законы). В это время существовало жёстко централизованное государство во главе с тэнно (яп. 天皇 тэнно:, император), при этом функционирование сложного бюрократического аппарата было основано на японских законодательных сводах VIII века Тайхо рицурё (яп. 大宝律令 тайхо: рицурё:) и Ёро рицурё (яп. 養老律令 ё:ро: рицурё:), написанных под сильным влиянием законодательства империи Тан.

Согласно законодательным сводам, тэнно был главой государства, он ведал всеми внешними сношениями, командовал войском, контролировал административный аппарат. По сути, он был сакральной фигурой, статус которой не оговаривался в законодательных кодексах. В сэммё (указах тэнно) об императоре говорится: «Как бог явленный, великой страной восьми островов правит». В текстах сэммё также подчеркивается происхождение тэнно от богини солнца Аматэрасу:

…Как то началось со времен государя, что с Равнины Высокого Неба спуститься изволил, и доныне и впредь, всех времен государи многие на престоле высоком пребывая, наследуя солнцу небесному, страну обильную Поднебесную обустраивали и ласкали… Указ при изменении девиза правления на «Вадо».

Однако в действительности его нельзя считать абсолютным монархом. Между тэнно и бюрократическим аппаратом находился дадзёкан (яп. 太政官, палата большого государственного совета), ограничивавший его власть. Процедура утверждения указов тэнно была прописана в законах. Кроме того, в нарской Японии при тэнно, как правило, действовал его предшественник на троне, который, отрекаясь от трона, получал почётное звание дадзё тэнно (яп. 太上天皇 дадзё: тэнно:). Этот дадзё тэнно нередко обладал даже бо́льшим влиянием на дела правления, чем сам тэнно. Так при императрице Кокэн (孝謙) настоящим правителем был формально отошедший от дел, её предшественник Сёму (聖武).

Напрямую тэнно подчинялись три высших органа государственной власти.

1. Дадзёкан, во главе с дадзё дайдзин (яп. 太政大臣, великим министром). У этого органа не было аналога в танском Китае, в период Нара он обладал огромными полномочиями. Внутри дадзёкана действовал гисэйкан (яп. 議政官, высший политический совет), куда входили наиболее именитые аристократические роды центральной части Японии.
2. Дзингикан (яп. 神祇官, палата небесных и земных божеств) ведала общегосударственными религиозными церемониями. Фактически её возглавлял сам тэнно как первосвященник синто.
3. Дандзётай (яп. , ведомство инспекций цензоров) контролировало исполнение законов в столице и провинциях.

Дадзёкан был центральным правительственным органом, ему подчинялись восемь министерств (министерство центра, министерство кадров, министерство управления, министерство народных дел, военное министерство, министерство наказаний, министерство казны, министерство двора). В подчинении министерств состояли управления (сики), отделы (рё), бюро (си).

По оценке российских историков-японистов А. Н. Мещерякова и М. В. Грачёва население Японии в VIII веке составляло около 6 млн человек. Все японцы делились в период Нара на две главные категории: рёмин (яп. 良民 рё:мин, добрый люд) и сэммин (яп. 賎民, подлый люд). К первой категории относились чиновники (элита тогдашней Японии), свободные общинники (бякутё), синабэ и дзакко (ремесленники, прямо зависевшие от двора тэнно). Категорию сэммин составляли охранники могил; преступники и их семьи, превращённые в государственных рабов; рабы, находившиеся в частном владении. По японским законодательным кодексам VIII века все чиновники делились на столичных и провинциальных. Положение чиновника фиксировалось с помощью системы девяти рангов, которые, в свою очередь, дробились на старший и младший; ранг с четвёртого по девятый делился ещё и на верхнюю и нижнюю ступени. Чем более высоким местом в ранговой системе обладал чиновник, тем больше ему полагалось жалования, льгот и привилегий. Помимо ранга, чиновники занимали и определённые должности с конкретными функциями в административной системе.

Из танского Китая также была заимствована система конкурсных экзаменов. Однако её применение на практике оказалось ограниченным: при назначении на должности и при присвоении рангов основным критерием была принадлежность к родовитой знати, а не личные способности. Для детей чиновника 6-го ранга и ниже было практически невозможно достичь 5-го ранга (минимальный ранг для получения придворного поста). Первые три ранга в бюрократической системе могли занимать только отпрыски высшей аристократии. Кроме того, на должности управителей уездов и сёл, в отличие от китайской традиции, рекрутировались не чиновники из центра, а местная знать. Таким образом, заимствованная из Китая административная система, зафиксированная в японских законодательных сводах, была приспособлена к принципам японской политической культуры.

Японская административно-территориальная система в VIII веке состояла из четырёх основных звеньев (округа, провинции, уезды, сёла) и повторяла по форме танские образцы. При этом, как отмечает российский японист Е. Б. Сахарова, окружной уровень деления фактически не работал, значение сёл было невелико в сравнении с танским Китаем". Насчитывалось семь округов: Токайдо, Тосандо, Хокурикудо, Санъиндо, Санъёдо, Нанкайдо, Сайкайдо, 68 провинций и 591 уезд. Именно провинции признавались в качестве основной единицы влияния центра на местах. Согласно японским сводам законов VIII века, управитель провинции сосредотачивал в своих руках и те функции, которые по законам империи Тан находились в руках управителей уездов и глав деревень.

Социально-экономическая структура

90% населения нарской Японии составляли свободные крестьяне. Вся земля изначально была объявлена государственной собственностью. Все поля общегосударственного земельного фонда делились на находящиеся в государственной собственности и переданные в частное пользование (наградные поля чиновников, участки крестьян, поднятая новь и другие). Предусматривался регулярный, раз в шесть лет, передел наделов, предоставленных крестьянам.

Экономика периода Нара была государственно-плановой. Для повышения эффективности сбора налогов была проложена сеть дорог, которые вели в столицу. При дворе чеканили медную и серебряную монету, которая имела больше символическое, чем утилитарное значение. Первые японские монеты появились в 708 году. Всего в 708—958 годах было проведено 12 выпусков монет. Деньги использовались для выплаты жалованья чиновникам и работникам. Основная часть японцев оставалась вне сферы товарно-денежного обращения. Экономика носила натуральный характер. В столице уровень хозяйственной активности был самым высоким, в то время как экономика регионов оставалась на примитивном уровне периода Кофун.

В середине VIII века появляется важный экономический институт — поместья сёэн (яп. 荘園 сё:эн), которые с упадком государственного хозяйства постепенно становятся частными владениями аристократов и храмов. Их появление связано со стремлением центральной власти рационально использовать земли страны. Налаживание экономической системы привело к самодостаточности региональных администраций.

Для увеличения доходов государство стимулировало разработку целинных земель, которые указом 723 года обещало отдать на три поколения в частную собственность тем, кто их поднял, создав при этом новую ирригационную систему. Те же, кто освоил целинные земли, использовав старые ирригационные сооружения, получал их в пожизненное владение. Однако уже в 743 году вышел указ, вводивший правило «вечного частного владения освоенной целиной», отменивший закон 723 года «три поколения — одна жизнь». Этим сразу воспользовались знатные роды и влиятельные буддистские монастыри, которые создали на необработанных землях мощную экономическую базу. Появление частного сектора, который государство не контролировало, ослабило позиции центральной власти. При этом государство пыталось без особого успеха бороться с ростом частных вотчин. В 765 году был издан указ, запрещавший знати использовать в своих частных владениях принудительный крестьянский труд. Работая на аристократов, крестьяне меньше времени уделяли обработке своих наделов, что уменьшало налоговые поступления в казну. Но уже в 772 году этот указ был аннулирован. Создание частного землевладения стало важнейшим, хотя и не единственным фактором, который привел к трансформации «рицурё кокка». Вместе с тем, появление первых сёэн не привело к дезорганизации японского государства или его распаду.

В целом, основные принципы китайской политической и социально-экономической модели не прижились в Японии. При восприятии китайских образцов осуществлялся жёсткий отбор. Изначально не была принята японцами китайская концепция «мандата неба», предусматривавшая возможность смены неправедной династии. Но даже многие отобранные идеи подверглись переосмыслению или были отброшены. Строго централизованное государство по китайской модели уже в период Нара претерпело глубокие изменения, а в эпоху Хэйан фактически перестало существовать в прежнем виде. Это однако вовсе не означало исчезновения единого государства.

Политическая борьба

Особенностью периода Нара стало обострение борьбы между императорским домом (самим тэнно и его ближайшими родичами), аристократическими родами (Фудзивара, Отомо, Татибана, Саэки, Тадзихи) и буддистской церковью за власть. Хотя формальным главой страны остался император, его реальное политическое влияние было ограничено. За господствующие позиции при дворе соперничали аристократы и буддистские монахи. В 729 году был принужден к самоубийству принц Нагая (он и его дети могли быть кандидатами на место престолонаследника), в 740 был подавлен мятеж Фудзивара-но Мороцугу, в 763 — мятеж всесильного Фудзивара-но Накамаро, который проиграл монаху Докё в борьбе за власть.

В середине VIII века буддийские монахи во главе с Докё пытались организовать переворот и сместить правящую династию, однако вмешательство семьи Фудзивара спасло императорский дом. Благодаря этому Фудзивара очень усилились и смогли поставлять японскому монарху жён, и, тем самым контролируя престол и власть в стране. Российские историки отмечают, что в эпоху Нара говорить о решительном доминировании Фудзивара можно не ранее конца 50-х годов VIII века.. При этом для времени огромного влияния Докё и правления императора Камму о преобладании Фудзивара говорить не приходится.

Попытки императора Камму возвратить ведущую роль японских монархов в политике потерпели неудачу. Желая вырваться из-под опеки буддистских монастырей, которые плотно обступали столицу Нара, император приказал в 784 году построить новую столицу в городе Нагаока-кё (яп. 長岡京 нагаокакё:). Однако в связи с затягиванием строительства из-за интриг аристократии и природными катаклизмами, план переноса столицы в Нагаока провалился. В 794 году Камму удалось перенести столицу в город Хэйан (современный Киото), но её строительство сильно ударило по императорской казне. Оставшись без финансовой поддержки, император ослаб, а вместо него реальная власть оказалась в руках аристократического рода Фудзивара.

Культура

В период Нара были написаны первые официальные исторические хроники Кодзики (яп. 古事記, записки о делах древности), 712) и Нихон сёки (яп. 日本書紀), 720). Были также составлены поэтические антологии Манъёсю (яп. 万葉集 манё:сю:, собрание мириад листьев), 759) и Кайфусо (яп. 懐風藻 кайфусо:), 751). В этот период также сформировались прототипы японских фонетических азбук хирагана и катакана.

Особенность этой эпохи — натурализация буддизма. Этому способствовала политика императора Сёму (701—756), который лично обратился в эту веру, объявив себя «слугой трёх сокровищ — Будды, Закона и Общины». Буддизм был объявлен «защитником государства», то есть определён как государственная религия. Японская элита особенно ценила те буддийские сутры, которые обещали процветание странам, чьи монархи почитают Будду. Тремя сутрами, оберегающими страну считались «Сутра золотого блеска», «Сутра праведных правителей» и «Сутра Лотоса».

Обращение императоров в буддизм означало признание главенства буддистской церкви над правящей династией. Монахи заняли многие высокие административные должности. Буддисты даже пытались захватить власть в стране, пытаясь сделать монаха Докё (700—772), фаворита императрицы Кокэн, новым императором. Однако аристократическая оппозиция во главе с родом Фудзивара помешала перевороту и смогла сместить всех монахов с государственных должностей. Учитывая интимные отношения Докё с императрицей и опасности для династии, которые они несли, Фудзивара отменили на будущее право женщин занимать престол японских монархов.

Более четко оформляется и особое место синто в государственной идеологии. В законодательных кодексах, в «Кодзики» и «Нихонсёки» были записаны главные общегосударственные синтоистские ритуалы и церемонии, порядок их проведения. При этом в законах не обнаруживается описания роли тэнно как верховного жреца синто. Статус тэнно как первосвященника синто регулировался неписаными обычаями. К периоду Нара относится и активное освоение конфуцианских идей, привнесенных с материка.

Период Нара был эпохой расцвета искусств. Большинство произведений искусства до сегодняшнего дня сохранились в императорском хранилище Сёсоин на территории храма Тодай-дзи. В коллекции находятся предметы из Персии и Индии, что свидетельствует о участии древних японцев в международной торговле по «шёлковому пути».

Наши представления о Японии периода Нара радикально обновились после обнаружения во второй половине XX века японских аналогов берестяных грамот — моккан (яп. 木簡, надписи на деревянных табличках). Этот тип эпиграфических источников существовал и в Китае и Корее, но изготавливались такие дощечки из бамбука. Если в нашей стране обнаружено около тысячи берестяных грамот, то в Японии их отдаленных аналогов нашли уже более 200 тысяч (самые ранние датируются второй четвертью VII века). В 1988 году при строительстве магазина в Нара было обнаружено масштабное скопление табличек — более 50 тысяч (все относились к 711—716 гг.). На месте находки располагалась усадьба влиятельного царедворца, принца Нагая (684—729), внука императора Тэмму. Моккан найдены не только в центре, но и на периферии нарской Японии. В основном моккан имеют прямое отношение к работе разветвленного бюрократического аппарата периода Нара (переписка между ведомствами и прочее), а также к процессу обучения чиновников (известны моккан с отрывками из китайских классических текстов). В свободном доступе в Интернете — база данных, где собраны изображения и комментарии ко всем найденным на сегодняшний день моккан.

Международные отношения

Японские императоры активно импортировали китайский опыт управления государством через своих послов и стажеров в империи Тан. Японские студенты, среди которых преобладали буддистские монахи, учились в городах Чанъань и Лоян. Один из стажеров, Абэ-но Накамаро, (阿倍 仲麻呂) смог сдать сложные экзамены по китайской классике и занять государственный пост в Китае. Он служил главой завоёванного региона Аннам (современный север Вьетнама) с 761 по 767 годы. Однако большинство стажеров возвращались домой, занимая высокие должности при японском дворе.

Несмотря на нормализацию отношений с китайским Тан после конфликта в середине VII века, отношения японцев с корейским государством Силла оставались напряженными. Способствовало этому создание на территории современной Манчжурии государства Бохай (698—926), наследника уничтоженного силланскими войсками северо-корейского государства Когурё. Япония и Бохай пребывали в союзе против Силла, однако тесные отношения последней с Тан мешали прямой агрессии союзников.

В целом внешняя политика японцев периода Нара активной не была.

При этом нельзя забывать о том, что нарская Япония была гораздо меньше современной страны восходящего солнца по территории: неподконтрольны власти тэнно были племена юга острова Кюсю и прилегающих к нему островов («южные варвары» — хаято, 隼人), а также народы севера острова Хонсю. Последние именовались в источниках «креветочные восточные варвары» (эмиси, 蝦夷), которых считают предками айну.

Война с эмиси проходила непросто. Продолжавшаяся в VIII веке экспансия японцев на север Хонсю встречала ожесточенное сопротивление эмиси. В 720 году была образована провинция Дэва. В 709 и 720 годах произошли восстания эмиси против пришельцев, которые, однако, были подавлены. В 724. на северных рубежах японской обороны против «варваров», в провинции Муцу была основана крепость Тага (яп. 多賀城 тагадзё:). В 733 на севере была создана цепь оборонительных сооружений для отражения набегов эмиси Дэва ноки (яп. 出羽柵). Производились масштабные депортации покоренных эмиси в другие провинции Японии. При Фудзивара-но Накамаро, который на короткое время в середине VIII века оказался наиболее влиятельным сановником при дворе, в 757 году наместником Муцу был назначен его сын Фудзивара-но Асакари (藤原 朝狩). Были построены две новые крепости для обороны от «варваров», правда в 774 одна из них была разрушена эмиси. Помимо борьбы с эмиси Фудзивара-но Накамаро планировал покорить Силла: отправить туда на 394 кораблях 47 тыс. пехотинцев и 17360 матросов. Претворить этот грандиозный план в жизнь помешало отстранение Накамаро от власти.

Период с 774 по 811 год известен в японской историографии как «тридцативосьмилетняя война» (яп. 三十八年戦争 сандзю:хатинэн сэнсо:), когда империя стремилась подчинить эмиси. В 776 году для подавления выступления эмиси в деревне Сива (провинция Дэва) были посланы войска, но в 777 они были разгромлены «варварами». Между тем, в 780 году во главе очередного восстания эмиси встал талантливый вождь Корэхари-но Адзамару (яп. 伊治 呰麻呂), который смог захватить твердыню Тага-но дзё. В 780 году Фудзивара-но Огуромаро был назначен посланцем-усмирителем Востока (яп. 征東大使 сэйто: тайси). Император Камму организовал три похода против эмиси (789, 794, 801). В 788 великим полководцем-усмирителем Востока (яп. 征東大将軍 сэйто: 征東大将軍, сэйто тайсё:гун) был назначен аристократ Ки-но Косами (紀 古佐美). Он выступил в поход для усмирения эмиси, который однако закончился бесславно. В битве при Субусэ (巣伏の戦い) в 789 году с военачальником эмиси Атэруи (阿弖流爲) армия тэнно потеряла убитыми более тысячи человек (предположительно 6 тыс. солдатам империи противостояло 1500 эмиси, которым удалось заманить врагов в ловушку). Борьба империи и эмиси продолжилась в эпоху Хэйан.

Основные события

• 701 — Создание законодательного свода «Тайхорё»;
• 710 — Перенесение столицы страны в Хэйдзё-кё (современный город Нара);
• 712 — Написание исторической хроники «Кодзики»;
• 718 — Создание законодательного свода «Ёро рицурё»;
• 720 — Написание исторической хроники «Нихон Сёки»;
• 743 — Основание храма Тодай-дзи императором Сёму;
• 759 — Составление поэтического сборника «Манъёсю»;
• 784 — Перенесение столицы в Нагаока-кё;
• 788 — Основание монахом Сайтё монастыря Энрякудзи на горе Хиэй.

Японские тэнно периода Нара и девизы их годов правления

• Момму (文武 , 697—707); Тайхо 701; Кэйун 704;
• Гэммэй, (元明, 707—715); Вадо 708;
• Гэнсё, (元正, 715—724); Рэйки 715; Ёро 717;
• Сёму, (聖武, 724—749); Дзинки 724; Тэмпё 729;
• Кокэн, (孝謙, 749—758); Тэмпё кампо 749; Тэмпё сёхо 749; Тэмпё ходзи 757;
• Дзюннин, (淳仁, 758—764);
• Сётоку (яп. 称徳 сё:току), она же Кокэн (яп. 孝謙 ко:кэн), (764—770); Тэмпё дзинго 765; Дзинго кэйун 767;
• Конин, (光仁, 770—781); Хоки 770;
• Камму, (桓武, 781—806); Энъо 781; Энряку 782;

См. также

• Буддизм в Японии

Литература

• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/japan.htm Анналы Японии («Нихон сёки»), т.1-2, перевод Л. М. Ермаковой и А. Н. Мещерякова, СПб: «Гиперион», 1997]
• [www.j-texts.com/sheet/shoki.html Анналы Японии («Нихон сёки»). Полный оригинальный древнеяпонский текст на камбуне (日本書紀全巻)]
• [www.nabunken.go.jp/Open/mokkan/mokkan2.html База данных моккан (奈良文化財研究所　木簡データベース)]
• Волков С. В. Служилые слои на традиционном Дальнем Востоке. М., 1999
• Воробьев М. В. Японский кодекс «Тайхо ёрорё» (VIII в.) и право раннего средневековья. М., Наука. 1990. 382 стр.
• История Японии. Т.1. М., 1998
• [www.j-texts.com/sheet/kkojiki.html «Кодзики». Полный оригинальный древнеяпонский текст]
• [ichiban.narod.ru/books/Mescher/oglavl.html Мещеряков А. Н. Герои, творцы и хранители японской старины. М., 1988]
• Мещеряков А. Н. Грачев М. В. История древней Японии. СПб.: Гиперион. 2002—512 с.
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Japan/VII/680-700/Seku_nichongi_II/frametext1.htm Мещеряков А. Н. Хроника «Сёку нихонги». Вступительная статья и перевод первого свитка // «Восток», № 1. 2006]
• «Норито. Сэммё». Перевод со старояпонского, исследование и комментарий Л. М. Ермаковой. М., 1991
• Пасков С. С. Япония в раннее средневековье. VII—XIII века. Исторические очерки. М., 1987.
• Сахарова Е. Б. «Кадэн». Жизнеописание рода Фудзивара // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск VII. М.: РГГУ, 2006
• Сахарова Е. Б. Провинциальное управление в период Нара // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XVI. М.: РГГУ, 2008
• [www.j-texts.com/sheet/shoku.html «Сёку нихонги» («Продолжение Анналов Японии»). Полный оригинальный древнеяпонский текст на камбуне (続日本紀全巻)]
• Рубель В. А. Японська цивілізація: традиційне суспільство і державність. — Київ: «Аквілон-Прес», 1997. — 256 с (укр.)
• Свод законов «Тайхорё» (702—718 гг.), 1 — 2 тт., перевод К. А. Попова. М.: Наука. 1985
• Свод законов «Тайхо рицурё» (702—718 гг.). «Рицу» (Уголовный кодекс). перевод К. А. Попова. М.: Наука. 1989
• Симонова-Гудзенко Е. К. Япония VII—IX веков. Формы описания пространства и их историческая интерпретация. М., 2005
• Суровень Д. А. История древней Японии. Изд-во Уральского ун-та. 2010
• [orientalistika.narod.ru/japan/main.htm Эйдус Х. Т. История Японии с древнейших времен до наших дней. Крат. очерк. М.: «Наука». 1968. — 223 с.]

Ссылки

• [rutube.ru/video/dcdff746266263f3383169a472825348/ Япония эпохи Нара] ([www.intellect-video.com/1172/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-Nara-online/ копия])

Отрывок, характеризующий Период Нара

Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.