Период Хэйан

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

История Японии

Период Хэйан (яп. 平安時代, хэйан-дзидай) — период в истории Японии с 794 по 1185 год. Слово «Хэйан» в переводе означает мир, спокойствие.

Хэйан начинается с переноса имперской столицы из Нары в город Хэйан-кё (яп. 平安京, хэйан-кё, современный Киото) и завершается морской битвой при Дан-но-ура, в которой дом Минамото разгромил дом Тайра.





Исторический очерк

Выбор столицы

В 784 году император Камму решил перенести столицу из Нары, тем самым он хотел уйти из-под нараставшего влияния и власти буддийского духовенства. В то время в Наре существовало 1600 буддийских храмов, 400 синтоистких святилищ.

Первоначально местом следующей столицы был выбран город Нагаокакё в провинции Ямасиро (нынешняя префектура Киото). Ответственным за строительство новой столицы был назначен Фудзивара-но Танэцугу, представитель близкого к престолу влиятельного рода Фудзивара. Когда строительство было уже практически завершено, Танэцугу был убит младшим братом императора Саварой. Император Камму воспринял эти события как плохое предзнаменование и бросил проект, несмотря на тот факт, что на строительство ушли годовой национальный бюджет и почти 10 лет мучений 300 000 работников. Савару заморили голодом, его союзников по сговору убили или изгнали. Довольно любопытной является история о продолжительной болезни прямого наследника престола и внезапной смерти его матери, приписанные мести злого духа Савары, которого после смерти стали задабривать подношениями и перезахоронили в императорской усыпальнице в особом храме.

В итоге было выбрано новое место для столицы. Оно находилось в долинах рек Камо и Кацура, связывавших планируемый город с оживлённой морской бухтой Нанива (в будущем — Осака). Изначально город получил название Хэйан-кё — «Столица мира и спокойствия». Лишь много лет спустя его стали называть Киото (Столичный город).

Структура города

Хэйан, подобно своим предшественникам, был построен по образцу «сетчатой» застройки китайской столицы Чанъань (нынешний Сиань), но он был защищён не стенами, а круговым рвом. Японцы заимствовали у Китая не только идею планировки, но и практику фэн-шуй — искусства выбора благоприятного места для строительства домов. Протекавшие рядом реки снабжали его пресной водой и соединяли с морем. Город был спроектирован в виде прямоугольника протяжённостью 4,5 км с востока на запад и 5,2 км с севера на юг, который был разделён надвое улицей Судзаку Одзи («Улица Красной Птицы»), идущей с севера на юг. Улица была шириной 85 метров, в её южной оконечности находились храмы, а в северном конце — великолепный дворец.

В городе было два рынка, расположенных симметрично в восточной и западной части города. Каждый из 1200 городских кварталов (бо) делился на 16 частей (тё) по 1450 кв. м. Из-за того, что город как бы спускался со склона холма, оказалось удобным провести вдоль улиц систему водоснабжения. Все религиозные сооружения, за исключением двух храмов в южной части города, находились за пределами города.

Доминирование рода Фудзивара

Отсчёт доминирования рода Фудзивара идёт с 858 года, когда Ёсифуса (глава клана) возвёл на трон своего сына, а самого себя сделал регентом. Все важнейшие посты в правительстве стали наследственными и их заняли члены рода Фудзивара. Была упразднена прежняя, заимствованная из Китая, система продвижения по службе путём сдачи экзаменов. Вошло в традицию женить императоров на женщинах из клана Фудзивара и назначать кронпринцев только из этой императорской линии. Поэтому все государи эпохи Хэйан имели Фудзивара в роли дедушек, дядей, двоюродных братьев, шуринов, а также регентов, канцлеров и просто менторов. В конце Х века власть Фудзивара доросла до таких размеров, что императоры назначались и отрекались от престола только по их воле. Пик могущества Фудзивара приходится на время регентства знаменитого царедворца Фудзивара-но Митинага (конец X — начало XI веков). В 999 году его старшая дочь Сёси стала женой императора Итидзё, а в 1008 году у неё родился сын (будущий император Гоитидзё).

Вот как описывает знаменитая писательница, придворная дама Мурасаки Сикибу в своём дневнике поведение Митинаги при встречах с дочерью и внуком:

«Митинага навещал её [государыню] и ночью и на рассвете… Ребенок ещё ничего не понимал, но Митинагу это не смущало, он поднимал его на вытянутых руках и забавлялся с ним, услаждая своё сердце. А однажды мальчик вконец забылся, и Митинаге пришлось распустить пояс, чтобы высушить одежду на огне за помостом. „Глядите! — радостно восклицал он. Мальчишка меня обрызгал. Один брызгает, другой сушится — всё идёт как надо!“»[1].

Клан Фудзивара обладал огромным влиянием на тэнно вплоть до середины XII века. При этом следует помнить, что во-первых, на протяжении эпохи Хэйан были периоды, когда род Фудзивара не играл ведущей роли в государстве. Так, императоры Уда и Дайго были самостоятельными лидерами, которые стремились уравновесить влияние рода Фудзивара, привлекая к управлению другие роды (Миёси, Сугавара). Позиции Фудзивара также серьёзно пошатнулись после создания системы инсэй. Во-вторых, род Фудзивара нельзя считать монолитным и единым блоком, противостоящим тэнно и другим знатным родам. К середине IX века существовало четыре основных ветви этого клана, наиболее влиятельной была северная ветвь Фудзивара (яп. хоккэ Не путать с северными Фудзивара, породнившимися с знатными родами эмиси). Многие Фудзивара служили в провинции, либо занимали незначительные должности в столице.

Одним из ярких эпизодов политической борьбы эпохи Хэйан является биография блистательного учёного, каллиграфа и государственного деятеля Сугавара-но Митидзанэ (845—903). Его предки отличались талантами и учёностью, дед был наставником императора Камму. В 898 году, при императоре Уда, Митидзанэ был назначен правым министром. Столь высокий пост занимался обычно значительно более родовитыми сановниками, прежде всего из клана Фудзивара. Его дочь стала одной из жён тэнно, а Митидзанэ в 901 году получил 2-й придворный ранг. Фудзивара в лице левого министра Фудзивара-но Токихира оклеветали даровитого сановника, который якобы хотел свергнуть тэнно и возвести на трон своего внука. Митидзанэ был назначен на малозначительную должность в провинции, а фактически сослан и вскоре умер. Вслед за этим на императорскую родню и род Фудзивара посыпались неприятности. С 908 года начали умирать недруги Митидзанэ. В 909 году занемог Фудзивара-но Токихира. Лекарства ему не помогали и один из навестивших его увидел как из правого и левого уха министра вылезли головы голубых змей и возвестили страшные слова о намерении духа Митидзанэ отомстить. Вскоре 39-летний Токихира скончался, а затем умерли его дочь, бывшая наложницей государя, старший и средний сыновья. «Люди этого рода умирали до сорока лет и ни у кого не было потомства», — говорится в Китано Тэндзин энги[2]

Император, прочие царедворцы и все Фудзивара перепугались. Чтобы задобрить дух Митидзанэ, ему посмертно был дарован 1-й придворный ранг и должность дайдзё-дайдзина (великого министра).

В 947 году в Китано около Хэйан было построено синтоистское святилище, куда поместили его учёные труды. В 988 году он был признан божеством синто Тэмман-тэндзином, покровителем наук и каллиграфии. Его культ по сей день очень популярен среди японских студентов.

Структура государственного управления

В период Хэйан структура государственного управления, заимствованная из Китая в эпоху Нара, подверглась значительным изменениям. Тип политической системы сложившийся в Японии к началу X века и просуществовавший почти до конца XII века в историографии называют «отё кокка» (яп. 王朝国家 о:тё: кокка, монархическое государство), в противоположность «рицурё кокка» — периода второй половины VII—VIII веков).

Социально-экономические изменения в Японии привели к необходимости дополнения законодательных сводов периода Нара Тайхо рицурё и Ёро рицурё. В 833 году комиссией под руководством правого министра Киёвара-но Нацуно был создан текст с толкованиями гражданских статей рё («Рё-но гигэ» из 10 свитков). Примерно в 877—886 годах по частной инициативе было составлено «Рё-но сюгэ» («Собрание комментариев к законам рё»). Два новых типа юридических актов — кяку и сики дополнили гражданские (рё) и уголовные (рицу) законы периода Нара. Кяку изменяли содержание рё, сики были внутриведомственными инструкциями. Знаменитым сборником кяку является «Руйдзю сандай кяку» («Классифицированный сборник нормативных установлений трёх периодов», начало X века). Сики собраны в «Энгисики» («Внутриведомственные инструкции периода Энги») из 50 свитков и 3300 статей[3].

При несовершеннолетнем императоре все важные дела решал регент сэссё, а при взрослом — кампаку. Левый министр обладал основными властными полномочиями, во время его отсутствия его замещал правый министр. Соответственно, существовали левая и правая ревизионные канцелярии. Им, в свою очередь, подчинялись различные ведомства — церемониальное, налоговое, военное, судебное; палаты — музыкальная, наук и образования, посольств и монастырей; управления — финансовое, кавалерийское, флота, строительное, охотничье, кухонное, императорских гробниц, благовоний, вин, императорской родословной, тёмного и светлого начал (гадательно-заклинательное); отделения — надзора за охраной дворцовых ворот, дворцового убранства, швейное, ткачества, лаковых изделий, тюрем и другие.[4]

В период Хэйан были созданы и новые органы, не предусмотренные в законах периода Нара. С участием тэнно стали проводиться дзин-но садамэ — совещания высшей знати в помещении левой дворцовой стражи. В 810 году была образована личная канцелярия императора куродо докоро, а в 816 году — кэбииситё (яп. 検非違使庁), обладавшее не только большой полицейско-административной властью, но и судебными полномочиями.

Со средины периода Хэйан всё больше проявляется тенденция к монополизации придворных должностей конкретными знатными родами, окончательно теряет своё значение идея назначения на пост после прохождения экзаменов. Тем самым завершается процесс аристократизации бюрократии. Важнейшие посты в эпоху Хэйан занимали в первую очередь не из-за особых заслуг или способностей, но по иному критерию: знатности происхождения. Хотя внутри каждого именитого клана существовала жёсткая конкуренция за «место под солнцем» в придворной иерархии. Таким образом, хэйанскую элиту формировали, во-первых, могущественные «столичные» аристократические фамилии, чьи отпрыски занимали важнейшие придворные должности. В 815 году были созданы «Синсэн сёдзироку» («Вновь составленные родовые списки»), в которые были внесены 1182 именитых рода, а на первом месте находились потомки Аматэрасу, то есть императорский дом. Во-вторых, это средне- и низкоранговые аристократы (некоторые управители провинций, главы военных домов). В-третьих, это руководящая верхушка буддийских монастырей и синтоистских святилищ. В-четвёртых, это провинциальная знать.

С упадком надельной системы землевладения произошла реорганизация налоговой системы. Вместо подушного налогообложения людей, внесённых в подворные списки государства рицурё (это обязаны были делать уездные начальники, которые в Японии формировались из общинной знати — куни-но мияцуко), возникла налоговая система на основе поземельного налогообложения мё — хозяйств богатых крестьян. Налоги и повинности теперь стали собирать чиновники провинциальных управ (кокуга)[5]. Переделы земель раз в шесть лет между крестьянами прекратились, государственные земли стали сдаваться в аренду провинциальными управами богатым крестьянам (тато, мёсю) и землевладельцам (дого).

Резко повысилась роль провинциальных наместников кокуси (яп. 国司). Их должности были доходными, ведь они собирали налоги в казну. Столичные аристократы, получив место управителя, направляли вместо себя заместителя (мокудай). Лично отправлявшиеся в провинцию чиновники, назначенные кокуси, назывались дзурё (яп. 受領), ими обычно были средне- и низкоранговые аристократы.

Но государственная машина работала плохо, не так, как хотелось бы. Чиновников намного больше волновали новые назначения при дворе, чем практические задачи управления страной. Многие деловые процедуры были упрощены или даже игнорировались.

Создание «Монастырского правительства»

В XI веке была создана система инсэй — монастырское правительство. Пытаясь уйти из-под тяжёлой руки рода Фудзивара, император добровольно отрекался от трона в пользу наследника, а сам в это время принимал монашеский сан и как бы удалялся от мира. На самом деле император-монах имел свой двор, стражу, придворных и т. д. В 1095 году появилась личная дружина отрёкшегося императора (хокумэн-но буси), в неё входили воины из провинций. Император был сильно стеснён в своём поведении ритуальными и религиозными ограничениями и табу как верховный жрец синто, а также придворным церемониалом как глава империи. Отрёкшийся тэнно обладал гораздо большей свободой действий.

Почти сто лет (с конца XI до конца XIII века) оказывали реальное влияние на дела правления императоры-иноки Сиракава, Тоба и Го-Сиракава. Из своего уединения государь-инок пытался управлять государством, ведя борьбу с родом Фудзивара за важнейшие посты в правительстве, новые земли, поместья. Система инсэй постепенно ослабила контроль Фудзивара.

Социально-экономические перемены

Под властью Фудзивара произошли и серьёзные социальные перемены в японском обществе. Ещё в период Нара правительство вводило в оборот новые земельные участки из-за нехватки государственных земель. Ради этого поддерживались любые усилия частных лиц, которые по закону могли получать поднятую целину в вечное владение. В результате этого в руках знати, монастырей и храмов оказались крупные земельные вотчины — сёэн. Таким образом, потерял практическое значение основной принцип реформ Тайка, идея которых была в выделении крестьянам равных наделов на каждого члена семьи в 5-летнюю аренду. В IX веке переделы земли перестали проводиться, тогда как ранее, по законам годов Тайхо и Ёро переделы крестьянских земель должны были осуществляться раз в шесть лет. В итоге наблюдался рост сектора частного землевладения, часто в ущерб государственной казне. Контроль центрального правительства над земельным фондом ослаб. Ранние сёэн (VIII—IX века), как правило, не имели налогового иммунитета и платили налоги в казну. Государство первое время покровительствовало появлению храмовых сёэн, жалуя монастырям и святилищам земли для их нужд. Свои частные вотчины были не только у знатных родов, но и у императорского дома. При императорах Уда и Дайго были обнародованы указы о сдерживании роста частного землевладения, которые однако не выполнялись.

В 1069 году были изданы новые законы о ликвидации сёэн, созданных после 1045 года, а также ликвидировались более ранние сёэн, созданные без соответствующих документов и разрешений. Вместе с тем, этот указ фактически признавал сёэн, оформленные должным образом. При императоре Сиракава несколько раз проводились тотальные ревизии всех сёэн (в том числе принадлежавших Фудзивара).

В IX веке налоговое бремя на территории сёэн было для крестьян легче, чем на государственных землях. Это было одной из причин их массового переселения на земли сёэн. В сёэн также существовала своеобразная практика социальной защиты для живущих в ней земледельцев и иных категорий населения: материальная помощь нуждающимся, наличие (в крупных сёэн) учреждений, куда помещались больные и др.[6]

Появление самураев

К эпохе Хэйан относится становления самурайства (буси). В период Нара действовала своего рода рекрутская система — на военную службу могли призываться взрослые мужчины, зарегистрированные в подворных списках (система «гундан хэйсисэй» (яп. 軍団兵士制). Получалось, что с каждой провинции можно было собрать примерно по тысяче солдат. Между тем число провинций в Нарской Японии составляло более 60. Такая огромная армия нужна была для сдерживания потенциальной угрозы со стороны империи Тан и отстаивания великодержавных интересов Японии в Корее. Однако в IX веке, с началом периода относительной внешней изоляции страны и ослабления империи Тан, необходимость в такой гигантской армии отпала сама собой.

В IX—X веках в восточных провинциях появились крупные вооружённые банды разбойников, серьёзно осложнившие поступление налогов в казну, произошли также мощные выступления против тэнно (мятеж Тайры-но Масакадо). Соответственно центр предоставил наместникам провинций значительно большие военные полномочия. Если раньше надо было получить от дадзёкан документ, позволяющий произвести набор солдат для конкретной военной акции хаппэй тёкуфу (яп. 発兵勅符), то теперь, на основании выдачи другого типа указов цуйбу кампу (яп. 追捕官符), наместникам управ позволили содержать военные отряды длительное время. Эти отряды и состояли из «первых самураев».

В эпоху Хэйан прекратился централизованный набор крестьян на военную службу и начался процесс формирования нового социального слоя — самураев. Изначально самураи именовались цувамоно (яп. ), позднее буси (яп. 武士). Одно время историки утверждали, будто самураи произошли из богатых крестьян. Однако сейчас[когда?] преобладает иное мнение: костяк появлявшихся самурайских дружин составляли средне- и низкоранговые аристократы, профессионально занимавшиеся военным делом (борьба с эмиси, шайками разбойников и т. п.). Многие из них были представителями боковых ветвей знатных родов. Помимо них в самураи попадали также не занятые земледелием охотники, рыбаки, отринутые обществом по разным причинам изгои.

Основные аристократические линии, занимавшие высшие ранги и посты при дворе, в период Хэйан всё больше брезговали заниматься «военным делом»: под воздействием буддизма распространилось представление о греховности убийства всего живого (при въезде в столицу воины совершали церемонию очищения). Первые самураи, как правило, вступали в отношения зависимости от столичных аристократов, служили чиновникам провинциальных управ (кокуга (яп. 国衙) или в охране императорского двора (такигути-но муся). Главным оружием самураев периода Хэйан, как и времени борьбы Тайра и Минамото, был не меч, а лук и стрелы, при этом они воевали верхом на коне. Очень популярно среди буси было ябусамэ — особое развлечение, заключавшееся в стрельбе из лука на скаку. Слой самураев также был неоднородным. Особо авторитетные и удачливые главы военных домов назывались букэ-но торё (яп. 武家の棟梁). Но даже они не получали придворный ранг выше четвёртого. Четвёртый ранг был присвоен представителям линии Фудзивара Хидэсато (усмирителя мятежа Фудзивары-но Сумитомо), родов Сэйва Гэндзи и Камму Хэйкэ.

Таким образом, основатели военных домов были отпрысками боковых ветвей аристократических родов или происходили от самих императоров. У тэнно Сага (809—823) было 50 детей. Те из них, которые родились не от официальных жён, получали новый титул — минамото-но асон и тем самым лишались статуса принца крови. Этот титул давался и детям последующих императоров Ниммё, Монтоку, Сэйва. Потомкам императора Камму (781—806) жаловали титул тайра-но асон. Дети других тэнно могли получить любой их этих двух титулов. Отсюда и произошли знаменитые дома Тайра и Минамото.

В то время как центральная власть слабела, эти семьи набирали собственные дружины для сбора налогов, поддержания порядка в своих владениях и защиты северных границ от вторжений. Хотя кланы военных аристократов повиновались приказам императорского двора, а размер их земельных владений зависел от его расположения, они постепенно превратились в грозную силу, периодически сражаясь друг с другом.

Мятеж Тайры-но Масакадо

В середине периода Хэйан произошло крупномасштабное выступление против центральной власти — Смута годов Дзёхэй и Тэнгё. Мятеж против власти тэнно подняли Тайра-но Масакадо и Фудзивара-но Сумитомо. Тайра-но Масакадо, закрепившись в области Канто, стал в 939 году именовать себя «новым императором» синно (яп. 新皇). Это уникальный случай в японской истории: ранее практически ни один из смутьянов и мятежников не претендовал на трон, а скорее позиционировал себя в качестве настоящего защитника интересов престола. Он учредил свой двор в местечке Исии провинции Симоса, самолично стал назначать чиновников и наместников провинций. Масакадо вступил в союз с Фудзиварой-но Сумитомо, который поднял мятеж на западе империи (Масакадо обещал Сумитомо пост кампаку). Фудзивара-но Сумитомо, занимавший пост управителя провинции Иё на острове Сикоку, при поддержке пиратов Внутреннего Японского моря захватил резиденцию наместника на острове Кюсю (Дадзайфу). В 940—941 годах мятеж Масакадо удалось подавить лояльным тэнно войскам во главе с Тайрой-но Садамори и Фудзиварой-но Хидэсато. Сумитомо был разгромлен Минамотой-но Цунэтомо, основателем знаменитого клана Сэйва Гэндзи. В японской историографии эти выступления рассматриваются как важное свидетельство роста могущества военных домов (букэ) и начала возвышения сословия буси (воинов). И мятежники, и их победители принадлежали к военным домам, Масакадо же иногда называют «первым самураем»[7].

Внешняя политика. Войны с эмиси

В период Хэйан продолжалась экспансия японцев на север острова Хонсю, которая по-прежнему встречала ожесточённое сопротивление местных племен эмиси. После того как эмиси нанесли армии императора жестокое поражение в битве при Субусэ в 789 году, «главнокомандующим» в войне с «северными варварами» был назначен оказавшийся способным полководцем аристократ Саканоуэ-но Тамурамаро. В 796 году он получил должности муцу-но ками (яп. 陸奥守), муцу адзэти (яп. 陸奥按察使) и тиндзю сёгуна (яп. 鎮守将軍), а в 797 году стал сэйи тайсёгуном («великим полководцем, покорителем варваров»). Тамурамаро предпринял несколько успешных походов против эмиси, построил на их землях две крепости Исава-но дзё (яп. 胆沢城) и Сива-дзё (яп. 胆沢城). Покорённых эмиси называли фусю (яп. 俘囚). В 804 году Фудзивара-но Оцугу обратился к Императору Камму, прося остановить военную компанию против эмиси по той причине, что она тяжким бременем ложится на плечи народа. Император внял увещеваниям сановника, и война была остановлена. Граница между империей и владениями эмиси в IX веке проходила примерно по территории центральных районов современных префектур Иватэ и Акита.

«Двенадцатилетняя война»

В 1051 году на севере Японии в краю Осю началась «двенадцатилетняя война» — конфликт могущественного северного рода Абэ с центральными властями. Этот конфликт в японской историографии называют Осю дзюнинэн кассэн (яп. 奥州十二年合戦) или дзэнкунэн-но эки (яп. 前九年の役). Дом Абэ правил обширными районами провинции Муцу от имени императора, фактически пользуясь значительной автономией от центра. Относительно его происхождения до сих пор идут споры: одни считают, что Абэ были назначены центром руководить покорёнными эмиси, следовательно Абэ — эмиси. Другие полагают, что Абэ — отпрыски знатного столичного рода (тоже Абэ). Третьи уверены, что Абэ — военный дом местного происхождения, поступивший на службу к императорскому двору.

В середине XI века Абэ перестали выплачивать налоги в императорскую казну. В 1051 году наместник провинции Муцу Фудзивара-но Наритоо выступил в поход для усмирения смутьянов, но был наголову ими разбит в битве при Оникирибэ. Тогда императорский двор сделал наместником Муцу Минамото-но Ёриёси, военного аристократа из рода Сэйва Гэндзи. Ёриёси был способным военачальником, но и он не смог добиться быстрого успеха, война оказалась тяжёлой, и в ходе битвы при Киноми он потерпел поражение от Абэ-но Садатоо. И лишь в 1062 году Ёриёси смог переломить ход кампании в свою пользу, заручившись помощью другого могущественного северного рода из провинции Дэва — рода Киёхара, который прислал свои отряды для борьбы с Абэ. Одна за другой пали две твердыни Абэ — Куриягава-но саку (яп. 厨川柵) и Убато-но саку (яп. 嫗戸柵). Абэ-но Садатоо был казнён и двенадцатилетняя война завершена. Преобладающей силой на севере Японии стал род Киёхара, вознаграждённый императорским двором за оказанную поддержку. События этой войны описаны в военной повести «Муцу ваки» (яп. 陸奥話記, сказание о земле Муцу), переведена на русский язык В. Онищенко из университета Тохоку (г. Сэндай, Япония) в 2005 г.[8]

Война Тайра и Минамото

С начала XII века происходило постепенное возвышение дома Тайра. Тайра-но Тадамори в 1129 году был назначен двором командующим по усмирению пиратов, в 1139 году он смог совладать с выступлением монахов Кофуку-дзи. Сын Тадамори, Тайра-но Киёмори, сумел упрочить позиции своего рода. В 1156 году, после смерти императора-монаха Тобы, все крупнейшие знатные дома (Фудзивара, Тайра, Минамото) разделились на два лагеря: один выдвинул бывшего императора Сутоку (сына Тобы) на роль наследника, другой — брата Сутоку — Госиракаву (сына Тобы от другой жены).

Началась «Смута Хогэн». Внутри родов Фудзивара, Тайра и Минамото не было единства: одни представители этих кланов поддерживали Сутоку, другие Госиракаву. Так Минамото-но Ёситомо и Тайра-но Киёмори помогли Госиракаве стать тэнно. По итогам войны клан Тайра упрочил своё положение и стал доминировать при дворе. Второй этап борьбы за власть — Смута Хэйдзи (1159—1160 гг.) Тогда недовольные засильем рода Тайра Минамото-но Ёситомо вместе с Фудзивара-но Нобуёри выступили против Киёмори, но были разбиты. В 1167 году Киёмори занял должность великого министра (дадзё дайдзин). Ближайшие родственники Киёмори получили высокие ранги и должности при дворе, клан Тайра получил в свои руки огромное количество вотчин (сёэн). В 1178 году дочь Киёмори, ставшая ранее супругой тэнно, родила ему сына (будущего императора Антоку) и Киёмори сделался регентом (сэссё). Между тем, Хэйкэ стали пренебрежительно относиться к прежней знати.

Третий этап борьбы за власть, который привёл к падению власти Хэйкэ и реваншу Гэндзи, начался в 1180 году. Шестилетний период внутренних междоусобиц, борьбы между родами Тайра и Минамото именуют «Смутой годов Дзисё и Дзюэй» (1180—1185). К борьбе с Тайра первым призвал принц Мотихито, который счёл себя несправедливо обойдённым при восшествии на трон императора Антоку (внука Киёмори). Он, получив поддержку Минамото-но Ёримасы, разослал в провинции указ о низложении императора Антоку и об усмирении Тайра. Вскоре Мотихито погиб вместе со своими сторонниками в битве с карательной армией Тайра.

Тем временем сосланный в Идзу Минамото-но Ёритомо поднял восстание против Тайра. Сначала он потерпел поражение в битве при Исибасияма, но затем он быстро восстановил силы и перешёл в наступление, разгромив карательный корпус Хэйкэ в сражении на реке Фудзи. После этого боевые действия возглавляли его кузен Минамото-но Ёсинака и младший брат Минамото-но Ёсицунэ. В 1181 году глава рода Тайра, Киёмори, скончался от лихорадки.

В шестом свитке «Повести о доме Тайра» (часть седьмая) о смерти Киёмори говорится так: «Был Киёмори могуч и властен, по всей стране гремело его грозное имя, и все же, в одночасье в дым обратившись, рассеялся он в небесах над столицей. Лишь кости недолгое время ещё оставались, но вскоре прибрежный песок, играя, засыпал их, и кости, смешавшись с землею, рассыпались прахом». Эта смерть нанесла огромный удар клану. В битве на перевале Курикара Ёсинака разбил силы Тайра, а в 1183 году изгнал Тайра из столицы, но затем, по приказу Ёритомо был разбит армией под началом Ёсицунэ и Минамото-но Нориёри и погиб. Ёсинака рассматривается многими историками не как подчиненный Ёритомо военный вождь, а как один из претендентов на власть над всей Японией.

После этого Ёсицунэ одержал блестящие победы в битвах при Ити-но тани, Ясиме и окончательно разбил Тайра в 1185 году в морском сражении при Дан-но-ура. Однако Ёритомо счел Ёсицунэ соперником в борьбе за власть и в конце концов в 1189 году погубил брата, бежавшего во владения «северных Фудзивара». Сделав резиденцией хорошо укрепленный прибрежный город Камакуру, в 1192 году Ёритомо получил титул «Сэ-и-Тай сёгуна» («Великий воевода покоряющий дикарей»), положив начало семи векам военной диктатуры.

Культура периода Хэйан

В конце Х века Императорский дворец перестал быть местом политических действий, он стал центром процветания культуры. Его покои были украшены произведениями искусств лучших мастеров. Часто устраивались празднества, на которые приглашались самые лучшие поэты того времени, проводились музыкальные и поэтические турниры, различные игры. Многие игры были заимствованны из Китая и требовали великолепного знания китайской культуры и поэзии.

Основным учебным заведением для детей аристократов была палата наук, находившаяся в подчинении у Церемониального ведомства. В неё входили 4 отделения: китайской классики, истории и словесности, юриспруденции, математики. Мужчина из знатной семьи должен был наизусть знать основные труды конфуцианских классиков и сочинения китайских историков. Чтобы принимать участие в дворцовых увеселениях, нужно было самому уметь слагать стихи, играть на нескольких музыкальных инструментах и иногда даже уметь расписывать в китайском или японском стиле веер или ширму. Несмотря на огромное влияние буддизма, хэйанское общество ориентировалось больше на стиль, чем на моральные принципы, а добродетельность стояла на втором плане после внешнего вида.

Требования для знатных женщин были проще. Они чаще всего были удалены от непосредственного участия в общественной жизни. Хотя жёны и наложницы императора обладали большим влиянием и угождение им было одним из основных занятий многих придворных.

В Х веке заканчивается процесс переосмысления и усвоения культуры, заимствованной из Китая. В конце IX века началась трёхсотлетняя изоляция Японии. В это время хэйанские аристократы создали неповторимую, собственную культуру, отталкиваясь от культурных традиций Кореи и Китая. В живописи большую популярность завоевал национальный стиль ямато-э, изменился характер архитектуры, в моду вошли старинные народные песни, исполнявшиеся по правилам гагаку.

Литература в период Хэйан

Небывалых вершин достигла в эпоху Хэйан японская проза и поэзия[9]. Огромное разнообразие прозаических жанров и высокое поэтическое мастерство делают литературу этого периода частью сокровищницы мировой культуры. Примерно в середине IX века в Японии появляются две слоговые азбуки хирагана и катакана. Их изобретение позволило создать первые повествовательные произведения собственно на японском языке, так называемые моногатари. Кана дала возможность перевести письменность на национальную основу и дала мощный толчок к зарождению японской литературы. Исторические хроники «Нихон сёки» и «Сёку нихонги» писались на китайском. К жанру моногатари относятся, например, «Повесть о старике Такэтори» (Такэтори-моногатари), роман «Повесть о Гэндзи» (Гэндзи-моногатари), принадлежавший кисти писательницы Мурасаки Сикибу. В X—XI веках также были созданы «Повесть о прекрасной Отикубо» (Отикубо-моногатари) и «Повесть о дупле» (Уцухо-моногатари)[10], в XI веке — «Пробуждение в полночь» (Ёру-но нэдзамэ), «Повесть о советнике Хамамацу» (Хамамацу-тюнагон моногатари)[11], «Повесть о Сагоромо» (Сагоромо моногатари) и др. Среди повествований эпохи Хэйан особо выделяют ута-моногатари (поэтико-повествовательный жанр), состоящие как из прозаических текстов, так и стихотворений: Исэ-моногатари, Ямато-моногатари и др.

В XI веке возникают исторические повествования (рэкиси моногатари). Из них особой известностью пользуются «Повесть о процветании» (Эйга-моногатари) и «Повесть о великом зерцале» (Окагами), в которых в центре внимания авторов — род Фудзивара и императорский дом.

Создание поэтических антологий в эпоху Хэйан считалось делом государственной важности. Императоры покровительствовали талантливым поэтам. При дворе и в кругу аристократии повсеместно устраивались поэтические турниры (утаавасэ), традиция их проведения сохранилась и в XX веке. При этом если всё большую популярность получало сочинение стихов собственно на японском, а не китайском языке. Шедевры японской поэзии дошли до нас в поэтическом сборнике «Кокин вакасю» (или «Кокинсю», «Собрание старых и новых японских песен»), составленном в начале X века по указанию императора Дайго, выдающимся поэтом и филологом Ки-но Цураюки. В начале 30-х годов X века составили (по приказу того же Дайго) новый сборник «Синсэн вакасю» («Вновь составленное собрание японских песен»). По распоряжению тэнно Мураками в середине X века была создана очередная поэтическая антология «Госэн вакасю» («Позднее составленное собрание японских песен»). Среди стихотворцев эпохи Хэйан были не только члены императорского дома, но и представители средней и низшей аристократии (таких было большинство).

Необычайного расцвета в период Хэйан достигла и дневниковая литература. Дневники вели могущественные царедворцы и низкоранговые аристократы, придворные фрейлины и т. д. Кисти Ки-но Цураюки принадлежал «Тоса никки» («Дневник путешествия из Тоса»), известен также дневник придворной дамы Митицуна-но Хаха «Кагэро-никки (англ.)» («Дневник эфемерной жизни», X век), дневник Мурасаки Сикибу и др. Многие дневники всё же писались на китайском языке, прежде всего такие записи вели могущественные сановники (Фудзивара-но Митинага и др.). С появлением «Макура-но соси» («Записки у изголовья» писательницы Сэй-сёнагон) возник новый прозаический жанр в литературе Японии — дзуйхицу («вслед за кистью»).

В IX веке были написаны пять исторических хроник, составленных после «Нихон сёки»: «Сёку Нихонги» («Продолжение Анналов Японии», 797 год), «Нихон коки» («Последующие анналы Японии», 840 год), «Сёку Нихон коки» («Продолжение последующих анналов Японии», 869 год), «Нихон Монтоку тэнно дзицуроку» («Подлинные записи о царствовании японского императора Монтоку», 879 год), «Нихон сандай дзицуроку» («Подлинные записи о трех царствованиях в Японии», 901 год)[12].

Буддизм в период Хэйан

В IX веке в Японии появились сразу две новые буддийские школы: Тэндай и Сингон.

Тэндай

Японскую школу буддизма Тэндай основал монах Сайтё после путешествия в Китай. В Китае он побывал в буддийском центре школы Тяньтай на одноимённой горе в провинции Чжэцзян (по-японски — гора Тэндай, «небесная терраса»). Основным священным текстом школы, принесённым им в Японию, была «Сутра Лотоса», которая вместе с комментариями обобщала учение Будды и перечисляла необходимое для спасения:

  • все живые существа содержат в себе свет и частичку природы Будды и могут достичь спасения;
  • Будды и бодхисаттвы постоянно трудятся над тем, чтобы помогать делу спасения;
  • философия и медитация подобны двум крыльям спасения, необходимым для полёта.

Сайтё основал монастырь Энряку-дзи к северо-востоку от Киото на горе Хиэй. Преемник Сайтё углубил эзотерическую сторону учения, а монастырь Энряку-дзи продолжил расширяться: к XII веку он стал очень богатым и насчитывал 3000 зданий и обширные земельные владения. Монастырь имел собственную армию воинственных монахов, чья сила опрокинула двор, который когда-то заботился о создании монастыря.

Сингон

Школа Сингон («Истинное слово») — буддийская школа, ныне насчитывающая порядка 12 000 000 последователей и 12 000 храмов, разделяющихся на 47 маленьких школ. Основателем школы является Кукай, также его называют Кобо Дайси (Великий Учитель Кобо). Кукай, как и Сайтё, тоже в 804 году посетил Китай. Там он прибыл в Чанъань, где его как своего блудного сына приветствовал знаменитый мастер Хуэйго (по-японски Кэйка или Эка), у которого он стал любимым учеником.

В общем виде учение Сингон можно суммировать следующим образом:

  • в сердце каждого лежит трансцендентность Будды Вайрочаны (по-японски Дайнити Нерай), которая явлена в центре мандалы мира Чрева и Алмазной мандалы, используемых в искусстве Сингон для репрезентации космоса;
  • всякая реальность есть лишь эманация Дайнити, а все Будды и бодхисаттвы — лишь его манифестация;
  • постичь имманентность Дайнити означает понять возможность достижения телом состояния Будды.

Чтобы помочь верующему достичь реализации имманентности Дайнити, Сингон предписывает соблюдать три ритуальные практики:

  • медитация (самадхи) на две мандалы, которые иллюстрируют переход Дайнити в иные формы бытия;
  • повторение тайных «слов истины» (мантра; сингон), в которых заключается сущность сутр — оригинальных текстов учения Будды;
  • использование ритуальных жестов (мудра) для сотворения ритуала.

В 816 году Кукай основал монастырь Конгобу-дзи, на горе Коя вблизи Осаки.

Чистая Земля

Буддийская традиция «Чистой Земли» пришла в Японию вместе с Хонэном, который обучался в секте Тэндай, но разочаровался в элитаризме Энрякудзи.

Эта школа исповедует веру в Амиду, Будду Западного Рая (по японски — Дзёдо). Культ Амиды был известен в Японии ещё до школ Тэндай и Сингон, но на протяжении столетий ограничивался узким кругом посвящённых. Массовое распространение началось в Х веке. Монахи, распространявшие его, проповедовали произношение слов «Нами Амида Буцу» (аббревиатура нэмбуцу) — «Я принимаю убеждение Будды Амиды».

Так как буддийская доктрина «маппо» (конца законов) учила, что настанет эпоха хаоса, когда спасение благодаря собственным усилиям и добродетелям станет невозможным, а в XII веке пришедшие к власти самураи учинили беспорядки, дезориентированные бедняки приняли это время именно за эпоху хаоса и кинулись исповедовать «Нэмбуцу». Последователь «Чистой земли» Синран говорил, что для спасения необходимо всего один единственный раз произнести «Нэмбуцу» с искренностью. Последователи Синрана сформировали доминирующую группу в рамках традиции Амиды, школу Истинной Чистой Земли (Дзёдо Синсю), чья основная резиденция находится в месте погребения пепла Синрана — в храме Первой Клятвы в Хонгандзи.

Деление на эры (эпохи или периоды)

  • 7941192 — Период Хэйан
    • 782806 — Энряку
    • 806810 — Дайдо
    • 810824 — Конин
    • 824—834 — Тэнтё
    • 834—848 — Дзёва
    • 848—851 — Касё
    • 851—854 — Ниндзю
    • 854—857 — Сайко
    • 857—859 — Тэнъан
    • 859—877 — Дзёган
    • 877—885 — Гангё
    • 885—889 — Нинна
    • 889898 — Кампё
    • 898901 — Сётай
    • 901923 — Энги
    • 923—931 — Энтё
    • 931—938 — Дзёхэй
    • 938—947 — Тэнгё
    • 947—957 — Тэнряку
    • 957—961 — Тэнтоку
    • 961—964 — Ова
    • 964—968 — Кохо
    • 968—970 — Анна
    • 970—973 — Тэнроку
    • 973—976 — Тэнъэн
    • 976—978 — Дзёгэн
    • 978—983 — Тэнгэн
    • 983—985 — Эйкан
    • 985—987 — Канна
    • 987—989 — Эйэн
    • 989—990 — Эйя
    • 990—995 — Сёряку
    • 995—999 — Тётоку
    • 999—1004 — Тёхо
    • 1004—1012 — Канко
    • 1012—1017 — Тёва
    • 1017—1021 — Каннин
    • 1021—1024 — Дзиан
    • 1024—1028 — Мандзю
    • 1028—1037 — Тёгэн
    • 1037—1040 — Тёряку
    • 1040—1044 — Тёкю
    • 1044—1046 — Кантоку
    • 1046—1053 — Эйсё
    • 1053—1058 — Тэнги
    • 1058—1065 — Кохэй
    • 1065—1069 — Дзиряку
    • 1069—1074 — Энкю
    • 1074—1077 — Дзёхо
    • 1077—1081 — Дзёряку
    • 1081—1084 — Эйхо
    • 10841087 — Отоку
    • 10871094 — Кандзи
    • 10941096 — Кахо
    • 10961097 — Эйтё
    • 1097—1099 — Дзётоку
    • 1099—1104 — Кова
    • 1104—1106 — Тёдзи
    • 1106—1108 — Кадзё
    • 1108—1110 — Тэннин
    • 1110—1113 — Тэнъэй
    • 1113—1118 — Эйкю
    • 1118—1120 — Гэнъэй
    • 1120—1124 — Хоан
    • 1124—1126 — Тэндзи
    • 1126—1131 — Дайдзи
    • 1131—1132 — Тэнсё
    • 1132—1135 — Тёсё
    • 1135—1141 — Хоэн
    • 1141—1142 — Эйдзи
    • 11421144 — Кодзи
    • 1144—1145 — Тэнъё
    • 1145—1151 — Кюан
    • 1151—1154 — Нимпё
    • 1154—1156 — Кюдзю
    • 1156—1159 — Хогэн
    • 1159—1160 — Хэйдзи
    • 1160—1161 — Эйряку
    • 1161—1163 — Охо
    • 1163—1165 — Тёкан
    • 1165—1166 — Эйман
    • 1166—1169 — Нинъан
    • 1169—1171 — Као
    • 1171—1175 — Дзёан
    • 1175—1177 — Ангэн
    • 1177—1181 — Дзисё
    • 1181—1182 — Ёва
    • 1182—1185 — Дзюэй
    • 1184—1185 — Гэнряку (апрель 1184 — апрель 1185)

Напишите отзыв о статье "Период Хэйан"

Примечания

  1. [japanlib.narod.ru/murasaki.htm Мурасаки Сикибу. Дневник.] (рус.). [www.webcitation.org/65Xa6r86c Архивировано из первоисточника 18 февраля 2012].
  2. Федянина Л. «Китано Тэндзин энги» как исторический источник культа Сугавара-но Митидзанэ // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XVI. М.: РГГУ, 2008, с. 164
  3. Работа над ними была закончена в 927 году, введены в действие в 967 году.
  4. Схема системы управления Японии эпохи Хэйан — см. Грачёв М. В. Япония в эпоху Хэйан. Orientalia et Classica XXIV. Труды Института восточных культур и античности. (794—1185). М., 2009, с.229
  5. Толстогузов А. А. Очерки истории Японии. VII—XIV вв. М., «Восточная литература», 1995, с.46
  6. Грачёв М. В. Япония в эпоху Хэйан. Orientalia et Classica XXIV. Труды Института восточных культур и античности. (794—1185). 2009, c.303-304
  7. Friday Karl F. The first samurai: the life and legend of the warrior rebel Taira Masakado. Hoboken, New Jersey. 2008 ISBN 978-0-471-76082-5
  8. См. текст перевода ariwara.livejournal.com/2007/01/01/ Оригинальный японский текст можно найти на www.j-texts.com/sheet/mutsu.html
  9. При написании данного раздела привлечены материалы, содержащиеся в книге российского япониста В. Н. Горегляда. См. Горегляд В. Н. Японская литература. VIII—XVI вв. СПб., 1997, с. 80-203 ISBN 5-85803-076-9
  10. «Повесть о дупле» (Уцухо-моногатари) в 2 частях: Перевод и комментарии В. И. Сисаури. СПб. 2004 ISBN 5-7905-2700-0
  11. «Повесть о втором советнике Хамамацу». Дворец в Мацура. Перевод и комментарии В. И. Сисаури. М., «Наталис». 2010 368 стр. ISBN 978-5-8062-0325-1
  12. Из этих хроник на русский язык переводился только первый свиток «Сёку нихонги».

Литература

  • А. Н. Мещеряков, М. В. Грачев. История древней Японии. — Наталис, 2010. — ISBN 978-5-8062-0327-5.
  • Витязева О. Представление об идеале женской красоты в Японии периода Хэйан // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XVI. — М.: РГГУ, 2008.
  • Грачёв М. В. Япония в эпоху Хэйан. Orientalia et Classica XXIV. Труды Института восточных культур и античности. (794—1185). — 2009. — 424 с. — ISBN 978-5-7281-1085-9.
  • Лепехова Е. С. Буддийская сангха в Японии в VI—IX веках. — М.: «Восточная литература», 2009.
  • «Мидо Кампакуки». Перевод со старояпонского дневниковых записей Фудзивара-но Митинага = Notes journalieres de Fujiwara no Michinaga, ministre a la cour de Heian (995—1018): Traduction du Mido Kampakuki (Francine Herail). — Geneva, Paris, 1987.
  • Мурасаки Сикибу. [japanlib.narod.ru/murasaki.htm Дневник].
  • [www.j-texts.com/sheet/kouki.html «Нихон коки» («Последующие Анналы Японии», полный оригинальный древнеяпонский текст, 日本後紀全巻)].
  • [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/japan.htm «Окагами» — Великое зерцало] / Е. М. Дьяконова. — СПб.: Гиперион, 2000.
  • Joan R. Piggott, Sanae Yoshida. Отрывки из дневниковых записей Фудзивара-но Тадахира = Teishinkōki: the year 939 in the journal of regent Fujiwara no Tadahira. — East Asia Program, Cornell University, 2008. — ISBN 1933947403.
  • [www.j-texts.com/sheet/shokukouki.html «Сёку нихон коки» («Продолжение последующих Анналов Японии» 続日本後紀, свиток 1-6, оригинальный древнеяпонский текст)].
  • Грачёв М. В. «Сёмонки» («Записи о Масакадо») // Япония в эпоху Хэйан. Orientalia et Classica XXIV. Труды Института восточных культур и античности. (794—1185) / А. С. Бачурин. — М., 2009.
  • [www.j-texts.com/sheet/sumitomo.html «Сумитомо цуйтоки» (Записи об усмирении Сумитомо 純友追討記 , оригинальный старояпонский текст)].
  • Толстогузов А. А. Очерки истории Японии. VII—XIV вв. — М.: «Восточная литература», 1995.
  • Трубникова Н. Н. Бачурин А. С. История религий Японии: IX—XII века. — М.: «Наталис», 2009. — ISBN 978-5-8062-0308-4.
  • Уинстон Л. Кинг. Дзэн и путь меча. Опыт постижения психологии самурая. — Евразия, 2002. — ISBN 5-8071-0039-5.
  • Федянина Л. «Китано Тэндзин энги» как исторический источник культа Сугавара-но Митидзанэ // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XVI. — М.: РГГУ, 2008.
  • Хогэн моногатари (Сказание о годах Хогэн). Литературные памятники древней Японии, V / В. Н. Горегляд. — СПб.: Гиперион, 1999. — 176 с. — ISBN 5-89332-017-4.
  • [www.j-texts.com/sheet/hogenall.html «Хогэн моногатари» (оригинальный старояпонский текст 保元物語・全巻)].
  • [www.j-texts.com/sheet/heiji.html «Хэйдзи моногатари» (Сказание о годах Хэйдзи, оригинальный старояпонский текст 平治物語・全巻)].
  • Шабалина М. Ю. Придворная карьера Фудзивара Сёси // История и культура традиционной Японии. Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XVI. — М.: РГГУ, 2008.
  • Электронная Энциклопедия «Япония от А до Я»

Ссылки

  • [www.mith.ru/cgi-bin/yabb2/YaBB.pl?board=east;action=display;num=1120658030 Литература эпохи Хэйан (очерк)]
  • [rutube.ru/video/9641c3b12eb4e35a5cd95c50b9f31dc2/ Япония эпохи Хэйан (лекция)]
  • [www.intellect-video.com/1174/CHas-istiny--YAponiya-epokhi-KHeyan-online/ Япония эпохи Хэйан])

Отрывок, характеризующий Период Хэйан

– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.