Перовский, Борис Алексеевич

граф Борис Алексеевич Перовский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
член Государственного Совета Российской империи
16 августа 1874 — 25 ноября 1881
Монарх:	Александр II; Александр III
Рождение:	10 (22) января 1815(1815-01-22) с. Погорельцы, Сосницкий уезд, Черниговская губерния
Смерть:	25 ноября (7 декабря) 1881(1881-12-07) (66 лет) Канны, Франция
Военная служба
Годы службы:	1831—1843; 1849—1881
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	армия
Звание:	генерал от кавалерии
Сражения:	Кавказская война
Награды:

Граф Борис Алексеевич Перовский (10 (22) января 1815, с. Погорельцы, Черниговская губерния — 25 ноября (7 декабря) 1881, Канны) — российский военный и государственный деятель; генерал-адъютант (1862), член Государственного Совета (1874—1881). Один из создателей Российского исторического общества.

Биография

Младший из пяти внебрачных сыновей графа Алексей Кириллович Разумовского от связи его с Марией Михайловной Соболевской.

Получил домашнее воспитание. С 9 июня 1831 г. — унтер-офицер в лейб-гвардии Кавалергардского Её Величества полка. В 19 лет, 1 июня 1833 г., был произведён в корнеты. В 1839 г. в составе полка командирован на Кавказ, где участвовал в экспедиции генерала Граббе против чеченцев: участвовал в сражениях при урочище Ахмет-Тала, при замке Саясан и при ауле Буртунае, а также при взятии укрепления Ташан-Хаджи. При дальнейшем движении отряда в глубь Дагестана находился в действиях во время переправы через реку Койсу, а затем — во время осады замка Ахульго, в котором заперся Шамиль со своими мюридами. Участвовал в штурме Ахульго, за что был награждён золотым палашом с надписью «за храбрость» (18 февраля 1840) и орденом св. Анны 3-й степени с бантом (6 ноября 1840), а также серебряной медалью.

По возвращении с Кавказа в чине поручика в 1840 году назначен адъютантом к начальнику гвардейской кирасирской дивизии генерал-адъютанту графу Апраксину. В январе 1843 г. уволен от военной службы по домашним обстоятельствам, переименован в коллежские асессоры, с марта 1843 года служил в Почтовом департаменте. Произведён в надворные советники; в феврале 1847 года вышел в отставку с чином коллежского советника.

В мае 1849 года вновь вступил на службу в лейб-гвардии Кавалергардский Её Величества полк ротмистром, адъютантом к генерал-фельдцейхмейстеру великому князю Михаилу Павловичу, с сентября 1849 года — флигель-адъютант Его Величества (до 1854 года продолжал состоять в строю Кавалергардского полка «для узнания фронтовой службы»).

В ноябре 1854 года произведён в полковники. Исполнял должность начальника штаба войск, расположенных в Эстляндии, затем командирован в Кронштадт для исполнения той же должности при командующем войсками. Во внимание к заслугам его брата, министра уделов, генерал-адъютанта Льва Алексеевича Перовского, возведённого в графское достоинство в 1849 году, было Всемилостивейше повелено особым указом Сенату от 20 ноября 1856 года и согласно желанию умершего бездетным графа Перовского передать Борису Алексеевичу графское достоинство с нисходящим от него потомством. В 1858 году произведён в генерал-майоры с зачислением по армейской кавалерии и с назначением в свиту Его Величества; одновременно назначен начальником Штаба Корпуса путей сообщения.

С 6 декабря 1860 по апрель 1862 года состоял при Их Императорских Высочествах великих князьях Александре Александровиче и Владимире Александровиче. 17 апреля 1862 года назначен генерал-адъютантом к Его Императорскому Величеству, в 1865 году произведён в генерал-лейтенанты. 16 августа 1874 г. назначен членом Государственного Совета, 16 апреля 1878 года произведён в генералы от кавалерии.

Умер в Каннах (Франция), где находился для лечения болезни.

Б. А. Перовский собрал богатую коллекцию автографов, поступивших по его кончине в Чертковскую библиотеку в Москве.

Семья

С 1841 года был женат на фрейлине Софье Константиновне Булгаковой (1818—1902), дочери К. Я. Булгакова, Петербургского почт-директора, от брака с М. К. Варлам. В браке имели сына и трёх дочерей. По словам графа С. Шереметева, дочери Перовских «слишком были хороши и слишком высоко стояли над нравственным уровнем светской молодежи, ищущей блеска и богатства, которой не нужен „сокровенный сердца человек“. Это были вполне русские девушки, образованные, простые, с булгаковским складом ума».

• Мария Борисовна (1845—1890), фрейлина, ей П. А. Вяземский посвятил стихотворение «Зимняя прогулка»; была замужем за шталмейстером Михаилом Григорьевичем Петрово-Соловово (1840—1905), сыном Г. Ф. Петрово-Соловово. Их старший сын и его потомство, в связи с тем, что в 1887 году род Перовских пресекся по мужской линии, получили в 1907 году графское достоинство и стали именоваться графами Перовскими-Петрово-Солово.
  • Граф Михаил Михайлович (1870—1954), в звании камергера Высочайшего двора, умер в эмиграции в Лондоне, первый и последний граф Перовский-Петрово-Солово, его единственный сын граф Николай покончил жизнь самоубийсвом в 1929 году (на нем род графов Перовских-Петрово-Соловово пресекся).
  • Софья Михайловна (1872—1961), фрейлина, жила в эмиграции в Париже, умерла в Канаде.
  • Григорий Михайлович (1874—1911), умер после несчастного случая в Богоявленске.
  • Александра Михайловна (1875—1918), фрейлина, замужем за князем Николаем Борисовичем Щербатовым. В браке имели трёх детей. Умерла в Кисловодске.
• Алексей Борисович (1842—1887)
• Ольга Борисовна (1853—?), фрейлина.
• Вера Борисовна (1856—?), фрейлина.

Воинские звания

• Полковник (07.11.1854)
• Генерал-майор (17.04.1860)
• Генерал-адъютант (1862)
• Генерал-лейтенант (20.07.1865)
• Генерал от кавалерии (16.04.1878)

Награды

• Золотой палаш «За храбрость» (18 февраля 1840)
• Орден св. Анны 3-й степени с бантом (6 ноября 1840)
• Орден св. Анны 2-й степени (1851)
• Знак отличия за XV лет беспорочной службы (1855)
• Орден Святого Владимира 3-й степени (1856)
• Орден Святого Станислава 1-й степени (1860)
• Орден св. Анны 1-й степени (1864)
• Табакерка с двойным портретом Цесаревича и его супруги, бриллиантами украшенная (1866)
• Табакерка с портретом Его Величества, бриллиантами украшенная (1867)
• Орден Святого Владимира 2-й степени (1867)
• Орден Белого Орла (1869)
• Орден Святого Александра Невского (1872)

иностранные:

• Гессен-Дармштадтский Орден Филиппа Великодушного 1 ст. (1864)
• Вюртенбергский Орден Фридриха большой крест (1864)
• Датский Орден Данеброга 1 ст. (1866)
• Французский Орден Почетного Легиона большой офицерский крест (1867)
• Табакерка с портретом Короля Прусского, (1868)
• Черногорский Орден Данило I 1 ст. (1869)
• Шведский Орден Меча 1 ст. (1869)
• Итальянский Орден Короны Италии 1 ст. (1869)
• Прусский Орден Короны 1 ст. (1870)
• Саксен-Веймарский Орден Белого сокола 1 ст. (1870)
• Вюртембергский Орден Вюртембергской Короны 1 ст. (1871)
• Прусский Орден Красного Орла 1 ст. (1872)
• Нидерландский Орден Золотого льва Нассау 1 ст. (1879)
• Нидерландский Орден Нидерландского льва 1 ст. (1879)

Литература

• Майков Н. Перовский, Борис Алексеевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Перовский, Борис Алексеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/99961/Перовский Перовский, граф Борис Алексеевич]. Большая биографическая энциклопедия. Академик. — тексты из «… словаря» А. А. Половцова и Военной энциклопедии. Проверено 14 апреля 2013. [www.webcitation.org/6Fz1Rpp3r Архивировано из первоисточника 19 апреля 2013].

[ru.rodovid.org/wk/Запись:268046 Перовский, Борис Алексеевич] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Перовский, Борис Алексеевич

– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.