Перри, Мэтью Кэлбрейт

Об американском актёре см. статью Перри, Мэттью (актёр)

Мэттью Кэлбрейт Перри
Matthew Calbraith Perry
Род деятельности:	офицер, коммодор, политик,
Дата рождения:	10 апреля 1794(1794-04-10)
Место рождения:	Ньюпорт, Род-Айленд, США
Гражданство:	США США
Дата смерти:	4 марта 1858(1858-03-04) (63 года)
Место смерти:	Нью-Йорк, США

Мэттью Кэлбрейт Перри (10 апреля 1794 — 4 марта 1858) — военный и политический деятель США, офицер и коммодор Военно-морских сил США. Родился в семье военных. Принимал участие в британо-американской (1812—1815), второй берберийской (1815) и американо-мексиканской войне (1846—1848). Был одним из реформаторов американских вооруженных сил, за что получил прозвище «отец парового флота США». Успешно провел дипломатическую миссию в Японии (1852—1854), которая завершилась подписанием Канагавского договора, первого соглашения между изоляционистской Японией и США. В американской историографии традиционно оценивается как лицо, открывшее Японию Западному миру.

Биография

Молодые годы

Мэттью Кэлбрейт Перри родился 10 апреля 1794 в местечке Южный Кингстаун в штате Род-Айленд, в семье военного. Его род происходил из Уэльса. Отец Кристофер Рэймонд Перри и старший брат Оливер Хазард Перри, были офицерами Военно-морского флота США. Мать Сара Уоллес происходила из старинного шотландского рода и была потомком национального героя Шотландии Уильяма Уоллеса.

В 1809 году 15-летний Мэттью Перри получил звание гардемарина. Его делегировали на корабль «Месть», которым руководил его старший брат. Впоследствии Мэттью перевели на судно «Президент», под командованием коммодора Джона Роджерса. На этом корабле Перри принял участие в победном бою с британским кораблем «Маленький Пояс» в начале Британо-американской войны 1812-1815 годов. В 1813 году юного гардемарина повысили до лейтенанта .

Вскоре Перри перевели на фрегат «Соединенные Штаты», который находился в порту Нью-Лондона штата Коннектикут и участия в последующих боях не принимал. После подписания Гентского мира, завершившего войну, лейтенант служил на различных кораблях в Средиземном море. В частности, под командованием коммодора Уильяма Бейнбриджа, молодой Перри принял участие во второй берберской войне 1815 года в Алжире, а в течение 1819-1820 годов служил в Либерии на корабле «Киана».

На протяжении 1821—1825 Перри командовал шхуной «Акула». Американское правительство отправило его в Карибское море с заданием подавить местное пиратство и работорговлю. 25 марта 1822 года команда «Акулы» установила флаг США на спорном острове Западный ключ в Карибском море, принадлежавшем Испании, и провозгласила его владением США. Остров был переименован в «остров Томпсона».

В 1826—1827 Перри снова служил под началом Джона Роджерса. В 1828 году он перешёл работать в Чарлстон в штате Южная Каролина, а в 1830 принял командование шлюпом «Конкорд».

От капитана до коммодора

В течение 1833—1837 Мэттью Перри исполнял обязанности второго офицера Нью-Йорской военной верфи и 1837 получил звание капитана. За время пребывания на этом посту он проявил себя одним из ведущих реформаторов тогдашнего американского флота. Перри способствовал изменению учебной программы для моряков, осуществлял надзор за постройкой второго парового фрегата США - «Фултон», за что был назван «отцом американского парового флота», приобщился к созданию первого корпуса морских инженеров, а также на протяжении 1839 - 1841 годов построил первую артиллерийскую школу военно-морских сил США в штате Нью-Джерси.

В июне 1840 года министр военно-морских сил США повысил Мэттью Перри до звания коммодора и назначил комендантом Нью-Йоркской военной верфи. Это был высокий пожизненный чин, поскольку до 1862 года в военно-морских силах США высшим званием считался капитан. За время службы в Нью-Йорке, Перри жил в Бруклине, в престижном районе для высших офицеров флота. В 1843—1844 коммодор возглавлял Африканскую эскадру военно-морских сил США, обязанностью которой было выполнение условий британо-американского договора и препятствование работорговли.

В 1845 Перри назначили вице-командиром корабля «Миссисипи». На этой должности он принял участие в американо-мексиканской войне 1846-1848. Команда Перри захватила мексиканский город Фронтера, участвовала в разрушении Табаско и битве за Тамаулипас. Впоследствии коммодор добился перевода на должность командующего внутренней эскадры военно-морских сил США и в 1847 году его флот поддержал осаду мексиканского города Веракрус. После падения города Перри сформировал так называемый "москитный флот" и захватил порт Туспан. В июле 1847 года он лично водил в бой тысячу американских солдат, с которыми с суши захватил город Табаско. За свою серьёзность, строгость, неприветливость, а иногда и грубость, подчиненные Перри называли его «старым медведем».

Экспедиции в Японию

1852-1853

Предпосылки

В 1852 году правительство США поручило Мэттью Перри миссию заключить торговый договор с Японией. Эта страна на протяжении последних двух веков отказывалась от торговли с христианскими странами Европы и Америки. Президент США Миллард Филлмор, представитель партии вигов, дал директиву коммодору, что в случае нежелания японской стороны идти на переговоры следует применить вооруженную силу. Президент также вручил ему послание императору Японии, с предложениями установления дружественных отношений и заключения торгового договора.

24 ноября Перри возглавил военную Восточно-индийскую эскадру и отправился из Норфолка в штате Вирджиния в Японию через Атлантический и Индийский океаны. Эскадра состояла из 10 кораблей: паровых фрегатов «Миссисипи», «Саскуэханна», «Повхатан», парусника «Сапплай», а также парусных шлюпов «Плимут», «Саратога», «Македонец», «Вандалия», «Лексингтон» и «Саутгемптон». Это была четвёртая попытка представителей США установить дипломатические отношения с тихоокеанским соседом.

До этого, в 1797—1809 гг., американцы торговали в японском городе Нагасаки по запросу голландских купцов. Последние имели разрешение японского сёгуната на торговлю, но не могли торговать из-за французской оккупации Нидерландов в ходе наполеоновских войн. После освобождения Голландии, США были отстранены от японского рынка и искали способы восстановить свои позиции на нём. Япония также требовалась американцам как база на пути в Цинский Китай, где соперники США, Великобритания и Франция начали колониальную гонку. Отдельная попытка американского предпринимателя Чарльза Кинга заключить японо-американский договор в 1837 году закончилась обстрелом его торгового судна. Попытка официального представителя США, Джеймса Биддла, который в 1846 году прибыл с военным кораблем в Токийский залив и потребовал установления дипломатических отношений между двумя странами, также завершилась неудачей. В 1849 году капитан Джеймс Глинн в третий раз старался заключить японо-американский договор, но и его предложения были отклонены сёгунатом. Вернувшись в США, капитан убеждал правительство, что для успешных переговоров с японцами необходимо осуществление давления и демонстрация военной мощи США.

Путешествие. Рюкю

Между тем, 11 декабря 1852 восточноиндийская эскадра Мэттью Перри добралась до португальской Мадейры, за месяц достигла острова Святой Елены и 24 января 1853 года приплыла к южноафриканскому Кейптауну. Отдохнув в нём неделю, корабли коммодора двинулись через Маврикий на Шри-Ланку, где находились с 10 по 15 марта. Преодолев Малаккский пролив, 29 марта американцы добрались до Сингапура, а оттуда двинулись к Макао и Гонконгу, в которых побывали соответственно 7 и 29 апреля. 4 мая Перри добрался до Шанхая, где флот стоял тринадцать дней, а затем отправился в направлении архипелага Рюкю, находившегося под контролем японского княжества Сацума.

26 мая 1853 Восточно-индийская эскадра прибыла в Королевство Рюкю и стала на якорь в водах столицы Нахи. Перри пожелал посетить резиденцию короля, замок Сюри, но ему отказали. Тогда коммодор высадил вооруженный десант в столице и самовольно направился к замку. Правительство Рюкю, которое не имело сильного войска, было вынуждено принять требования американцев. Король Сё Тай впустил Перри и его офицеров к замку. Гостей угостили чаем и конфетами, а они передали хозяевам послание президента США с требованием установить дипломатические отношения. Рюкюсцы сослались на то, что они не являются суверенным государством, поэтому по своей воле подписывать документы с иностранцами не могут, но обещали быть посредниками между США и японским правительством. Чтобы задобрить Перри, чиновники королевской администрации организовали в его честь пир во дворце за пределами замка, на что коммодор в ответ пригласил их на фрегат «Саскуэханна», где угостил французскими блюдами. Благодаря такому приему американское командование оценило миссию в Рюкю как успешную. Так же считали и рюкюсцы, которые смогли вежливо отклонить ультимативные требования США, спасти столицу от погрома и принять иностранных послов на уровне ниже, чем обычно принимали послов из цинского Китая.

9 июня, оставив часть эскадры в Наси, Перри отплыл в направлении безлюдных островов Огасавара. В течение 14-18 июня он исследовал их и провозгласил владением США. Однако этот акт остался декларативным из-за протеста Британии и России, которые считали острова своими. 23 июня коммодор вернулся в Рюкю, а через девять дней, 2 июля 1853, отправился в Японский архипелаг в составе 4 кораблей: «Миссисипи», «Саскуэханна», «Плимут» и «Саратога».

Прибытие в Японию

Японское правительство, функции которого исполнял сёгунат Токугава, заранее знало о намерениях американской эскадры плыть в Японию. 14 декабря 1852 года Ян Хендрик Донкер-Курт, капитан голландской торговой фактории в Дедзими, подал докладную записку уряднику Нагасаки о том, что США отправили флот к Японским островам с целью заключения торгового договора. Капитан кратко описал пункты вероятного соглашения, предложил проводить переговоры в Нагасаки и предупредил, что американцы настроены решительно и в случае отказа начнут войну. Однако чиновник расценил эту записку как голландскую провокацию и не передал её полное содержание в высшие инстанции. В результате сёгунат не принял мер для встречи агрессивно настроенного Перри, ограничившись лишь пополнением гарнизона полуострова Миура. Правительство надеялось, что американцы покинут Японию без договора, как это неоднократно случалось до сих пор. Однако в мае 1853 года Симадзу Нариакира, правитель княжества Сацума, получил сведения о действиях эскадры Перри на Рюкю и срочно доложил главе сёгунатского правительства Абэ Масахиро о приближающейся опасности. Впрочем, время было уже упущено, а среди чиновников не было единодушного плана противодействия иностранцам.

8 июля 1853 года эскадра Мэттью Перри достигла берегов Японии. Она стала на якорь в бухте Урага близ города Эдо, который был административным центром сегуната. Японцы впервые видели черные паровые суда, выпускавших чёрный дым, поэтому назвали их «черными кораблями» (куробуне). Эскадра имела на вооружении около сотни новейших орудий Пексана, стрелявшие разрывными бомбами, и 2 тысячи моряков. Американцы заняли боевую позицию и самовольно начали замерять глубину вод залива Эдо. Корабельные пушки выпустили с десяток сигнальных выстрелов в воздух, чтобы наладить связь между судами и напугать местное население. Из-за выстрелов в Эдо началась паника, однако впоследствии жители успокоились, поняв, что стреляли без ядер. Бухта Урага наполнилась японцами, некоторые из которых пытались на собственных лодках попасть на американские суда. Однако когда чиновники сегуната и правоохранители сообщили, что иностранцы могут открыть настоящий огонь, число зрителей уменьшилось.

Японская гравюра на дереве с изображением Перри (в центре)	Гравюра 1854 года, посвященная визиту Перри

Для переговоров с Мэттью Перри сёгунат направил Накадзиму Сабуросуке, помощника надзирателей бухты Урага. Он предложил коммодору отплыть в Нагасаки и вести переговоры там, но тот отказался. Перри сообщил японской стороне, что является послом США и прибыл с целью вручить послание президента своей страны и установить дипломатические отношения. Коммодор отказался передать послание помощнику, требуя отправить уполномоченное лицо высокого ранга. Впоследствии появился Каяма Едзаемон, второй помощник надзирателей Урага, но Перри снова настаивал на свидании с высоким чином. На предложение японца подождать 4 дня, коммодор выдвинул ультиматум: если за трое суток японское правительство не делегирует соответствующее лицо высокого ранга, то Перри приблизит свои корабли в Эдо, высадит десант и собственноручно передаст послание сёгуну. В это время 12-й сёгун Токугава Иэёси был прикован болезнью к постели, и ответственность за переговоры с американцами взял на себя глава правительства Абэ Масахиро. 11 июля он позволил принять от Перри президентское послание и 14 июля организовал прием американского посольства на пляже Куре. Американцев встречали чиновники Урага Тода Удзийоси и Идо Хиромити. Перри сошёл на берег с двумя сотнями парадно одетых моряков под марш «Слава Колумбии». Он передал послание в трех копиях — на английском, голландском и китайском, а также вручил верительные грамоты и документы с предложениями торгового договора. Надзиратели сообщили коммодору, что, поскольку сёгун болен, японская сторона сможет дать ответ лишь в следующем году. Перри согласился и пообещал, что прибудет в Японию за ответом через год. 17 июля его эскадра покинула воды залива Эдо и отправилась в Рюкю, где были на стоянке остальные корабли эскадры.

1854

Второй визит

27 июля 1853 года умер 12-й сёгун Токугава Иэёси. Его преемником стал Токугава Иэсада, сын покойного. Как и его отец, он был болезненным и не мог вести государственные дела. Поэтому вопрос заключения соглашения с США пришлось решать главе правительства Абэ Масахиро. Опасаясь брать на себя ответственность, он впервые за 200 лет нарушил монополию сегуната на принятие важных политических решений и созвал Всеяпонское собрание с участием представителей императора, чиновников сёгуната, региональных властителей и знати. На собрании решался вопрос, как ответить Перри: продолжать изоляционистский курс, отказавшись от американского предложения, или «открыть» Японию Западу и заключить договор с США.

Между тем сам Перри находился в Гонконге. Коммодор узнал, что сёгун умер и, пользуясь суматохой в Японии, решил плыть туда немедленно, презрев обещание ждать год. Как и в первый раз, американская эскадра выбрала маршрут через Рюкю. Её разведчик, шлюп «Саутхемптон», появился в японских водах близ бухты Урага 11 февраля. За сутки за ним прибыли шлюпы «Македонец», «Вандалия», «Лексингтон» и пароходы «Миссисипи», «Саскуиханна», «Повхатан». Через пятнадцать дней к ним присоединились «Саратога» и «Сапплай». Эскадра выстроилась в боевой строй, демонстрируя готовность идти на столичный город Эдо в случае отказа японской стороны подписывать соглашение. Городские окраины охватила паника. Однако некоторые японцы, такие как Эсида Сьоин, пытались тайком самостоятельно вступить в контакт с пришельцами.

Сёгунат был неприятно удивлен прибытием Перри. Единогласного решения по предложению США Всеяпонское собрание ещё не выработало. Чиновники советовали подписать договор, в то время как делегаты императора и региональные властители, на волне антииноземных настроений, настаивали на соблюдении курса изоляции. Чтобы затянуть время, Абэ Масахиро позволил американцам сойти на берег в селе Иокогама и организовал в их честь огромный обед на сумму 2000 золотых. Японцы выставили лучшие блюда своей кухни, однако гости были недовольны, прежде всего из-за нехватки мяса и жиров. Перри же считал, что настоящее лакомство японцы скрывают.

Флот коммодора Перри во втором путешествии в Японию (1854)	Карта месторождений угля на Тайване из записок Мэтью Перри

Договоры с Японией и Рюкю

Между тем прошёл месяц, а Всеяпонское собрание до сих пор не могло принять решение. При таких условиях Абэ Масахиро взял ответственность на себя и в конце марта направил Перри ответ, что Япония принимает предложение США установить дипломатические отношения. Обе стороны начали готовиться к подписанию соглашения. 31 марта 1854 года японцы под председательством посла Хаяси Фукусая торжественно встретили делегацию Перри в селе Йокогама, находившееся неподалеку городка Канагава провинции Мусаси. На берегу они подписали 12-статейный договор о мире и дружбе между Японией и США. По этому договору японская сторона обязывалась (1) обеспечивать топливом и продовольствием корабли США при необходимости; (2) спасать корабли США и их команды в случае аварии; (3) открыть порты Симода и Хакодатэ для торговли с США, в которых американцы имели бы право построить свои консульства; (4) предоставить США режим наибольшего благоприятствования в торговле. Соглашение отменяло традиционную японскую политику изоляции и открывало Японию «цивилизованному миру» Запада.

Подробные условия этого договора были выработаны двумя делегациями в монастыре Рьосендзи в Симоде и подписаны 15 июня как 13-статейное приложение договора. Они определяли место причала в Симоде и Хакодатэ, устанавливали пределы проживания и погребения американцев в портовых городах, запрещали охоту и предусматривали наличие постоянных переводчиков в портах. После подписания приложения, 25 июня 1854 года эскадра США отправилась домой.

На обратном пути Перри посетил ванство Рюкю, где 11 июля подписал аналогичное Канагавскому договору 7-статейное соглашение о мире и дружбе между Рюкю и США. Оно предусматривало: (1) объявление режима свободной торговли в Рюкю, (2) предоставление рюкюской стороной провианта и топлива кораблям США за счет Рюкю; (3) предоставление рюкюсцами помощи кораблям США, попавших в аварию; (4) создания американских поселений в Рюкю, жители которых подлежали лишь консульским судам США.

Последние годы

Коммодор Перри вернулся в США в 1855 году. За успешно выполненную миссию американский Конгресс наградил его премией в 20 тысяч долларов и дал распоряжение напечатать экспедиционный отчет. Он был издан в следующем году под названием «Хроника экспедиции американской эскадры к Китайским морям и Японии в 1852, 1853 и 1854 годах под командованием коммодора М. К. Перри». Это издание, написанное коммодором совместно с историком Френсисом Хоуксом, базировалось на сведениях самого Перри, его офицеров и даже рядовых моряков. «Хроника» долгое время была единственным капитальным американским исследованием о Японии и стала ценным источником по истории японско-американских двусторонних отношений.

Несмотря на почести, которые Перри получил дома за проведенную миссию, его здоровье было подорвано длительными морскими путешествиями. Из-за артрита коммодор был вынужден уйти в отставку. Перед этим его наградили званием контр-адмирала за достижения в Восточной Азии.

4 марта 1858 года 64-летний Перри умер в Нью-Йорке от цирроза печени, вызванного чрезмерным употреблением алкоголя. 21 марта 1866 года его перезахоронили в Ньюпорте, в родном штате Род-Айленд.

В американской историографии Перри традиционно почитается как «открыватель» Японии для западного мира. Он считается героем, без единого выстрела покончивший с изоляцией этой восточноазиатской страны.

Память об экспедиции и достижения коммодора была использована политиками США в конце Второй Мировой войны. Так, церемония капитуляции Японии проходила на борту американского корабля «Миссури», на фоне американского флага, который использовал Перри. Помимо этого глава американской делегации на церемонии, генерал Дуглас Макартур, был дальним родственником самого коммодора. После 1945 года флаг Перри хранится в Академии военно-морских сил США в Анаполисе штата Мэриленд.

В честь коммодора построены музеи и памятники на его родине в штате Род-Айленд и японском городе Йокосука, месте его первой высадки.

Фильмография

«Меч Бусидо» (The Bushido Blade). Реж. Цугунобу Котани, США-Япония, 1981 год. В роли адмирала — Ричард Бун.

См. также

• Канагавский договор
• «Чёрные корабли»
• Путятин, Евфимий Васильевич

Отрывок, характеризующий Перри, Мэтью Кэлбрейт

– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.