Персидские мотивы

«Персидские мотивы» — стихотворный цикл русского поэта Сергея Есенина. В настоящее время (начиная с «Собрания стихотворений в трёх томах» под редакцией самого автора) в цикл традиционно включаются 15 стихотворений, опубликованных в 1924 и 1925 годах в газетах «Трудовой Батум», «Бакинский рабочий» и «Заря Востока», хотя в первоначальных планах он должен был состоять из 20 стихотворений, а в первое отдельное издание в виде одноименной книги вошли лишь десять из них наряду с поэмой «Мой путь» и четырьмя дополнительными стихотворениями, не объединёнными с циклом общей тематикой.

Стихотворения, включаемые в цикл

• «Улеглась моя былая рана…» («Трудовой Батум» № 280, 10 декабря 1924)
• «Я спросил сегодня у менялы…» («Трудовой Батум» № 280, 10 декабря 1924)
• «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..» («Бакинский рабочий» № 1, 1 января 1925)
• «Ты сказала, что Саади…» («Бакинский рабочий» № 1, 1 января 1925)
• «Никогда я не был на Босфоре…» («Заря Востока» № 782, 18 января 1925)
• «Свет вечерний шафранного края…» («Заря Востока» № 782, 18 января 1925)
• «Воздух прозрачный и синий…» («Бакинский рабочий» № 82, 13 апреля 1925)
• «Золото холодное луны…» («Бакинский рабочий» № 82, 13 апреля 1925)
• «В Хороссане есть такие двери…» («Бакинский рабочий» № 74, 3 апреля 1925)
• «Голубая родина Фирдуси…» («Бакинский рабочий» № 74, 3 апреля 1925)
• «Быть поэтом — это значит то же…» («Бакинский рабочий» № 177, 7 августа 1925)
• «Руки милой — пара лебедей…» («Бакинский рабочий» № 179, 10 августа 1925)
• «Отчего луна так светит тускло…» («Бакинский рабочий» № 183, 14 августа 1925)
• «Глупое сердце, не бейся…» («Бакинский рабочий» № 177, 7 августа 1925)
• «Голубая да веселая страна…» («Бакинский рабочий» № 179, 10 августа 1925)

История создания

Знакомые Есенина рассказывают, что живой интерес к классической персидской поэзии он проявлял уже к началу 1920-х годов. Знакомство Есенина с поэмой Фирдоуси «Шахнаме», вероятно, состоялось благодаря балладе Гейне, посвящённой персидскому поэту и на русский язык переведённой Л. А. Меем — об этом свидетельствует то, что позже он, как и Мей, писал имя Фирдоуси без буквы «о». Знавший Есенина в эти годы Матвей Ройзман вспоминал, что в 1920 году тот рекомендовал ему для прочтения книгу «Персидские лирики», изданную в 1916 году.

В 1920 году Есенин поездом доехал до Кавказа; в его планах было побывать в Стамбуле, но, по разным источникам, доехал он либо до Баку, либо до Тифлиса. Знакомство с Востоком продолжилось в 1921 году, когда Есенин попал в Ташкент в дни ураза-байрама. В сентябре 1924 года он предпринял новую поездку на Кавказ; на этот раз конечной целью путешествия была уже Персия. Поездка стала возможной благодаря помощи П. И. Чагина, бывшего в это время вторым секретарём ЦК коммунистической партии Азербайджана и одновременно редактором газеты «Бакинский рабочий». Чагин обещал Есенину помочь с выездом в Персию. Ожидая этого события, тот жил попеременно в Баку и Тифлисе, но в итоге побывать в Тегеране ему так и не удалось.

В это время Есенину попал в руки сборник «Персидские лирики X—XV веков» (переводчик Ф. Е. Корш). По воспоминаниям Н. К. Вержбицкого, Есенин был очарован этой книгой: «Он ходил по комнате и декламировал Омара Хайяма». Этот случай дал толчок к воплощению в жизнь вынашиваемых Есениным уже некоторое время планов создания персидского цикла. Первые два стихотворения будущего цикла — «Улеглась моя былая рана…» и «Я спросил сегодня у менялы…» — были, по-видимому, написаны между 18 и 20 октября, и именно 20 октября Есенин в письме Г. А. Бениславской обещал послать ей «персидские стихи». 29 октября листки с рукописью стихотворений были высланы Бениславской; в сопровождающем письме Есенин указывал на планы издания будущего цикла отдельной книгой, независимо от готовившегося «Собрания стихотворений».

К декабрю 1924 года планы Есенина поменялись: теперь вместо Тегерана он снова намеревался попасть в Стамбул и в начале декабря с этой целью выехал в Батум. Согласно Вержбицкому, до Есенина дошли слухи, по которым некоторым советским журналистам вместо настоящего международного паспорта выдавали специальные разрешения на посещение Турции. Один из членов правительства ЗСФСР, бывший поклонником творчества Есенина, дал им с Вержбицким рекомендательное письмо к начальнику Батумского порта. В письме содержалась просьба отправить их в качестве матросов на советское торговое судно, совершающее рейсы между Батумом и Стамбулом. Но эти планы также не сбылись, и Есенин снова задумался о поездке в Персию.

Находясь в Батуме, Есенин опубликовал в местной газете два персидских стихотворения, написанных в Тифлисе. 20 декабря, всё ещё находясь в Батуме, он отправил Бениславской два новых стихотворения персидского цикла — «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» и «Ты сказала, что Саади…», созданные непосредственно перед этим (на рукописи второго стоит дата 19 декабря, первое же, согласно выводам Белоусова на основании предшествующей переписки поэта, вряд ли могло быть написано раньше 18 декабря). В этих двух стихотворениях впервые возникает образ персиянки Шаганэ. Имя этому персонажу, в общей сложности фигурирующему в шести произведениях Есенина, было дано в честь батумской учительницы, бывшей подпольщицы-коммунистки Шаганэ Нерсесовны Тальян, с которой поэт познакомился незадолго до этого; до этого героиню стихов Есенин планировал назвать Лалой.

В письме 20 декабря Есенин сообщал Бениславской, что в намеченном цикле будет 20 произведений. На следующий день он отправил новые стихвоторения также Чагину для публикации в «Бакинском рабочем», пообещав тому посвятить ему весь цикл. Эти стихотворения появились в печати 1 января 1925 года. К тому моменту персидский цикл Есенина пополнился стихотворением «Никогда я не был на Босфоре…», написанным 21 декабря. Шестое стихотворение цикла, «Свет шафранный вечернего края…», изначально датировавшееся исследователями примерно этим же временем, по новым оценкам было написано несколько позднее, хотя тоже в период пребывания в Батуме и не позже середины января 1925 года, поскольку уже 18 января они оба появились в газете «Заря Востока».

В начале 1925 года Есенин, проживая в Батуме, в основном работал над поэмой «Анна Снегина», но персидский цикл не был им забыт и в это время. В январе-феврале были подготовлены как минимум черновые варианты стихотворений «В Хороссане есть такие двери…» и «Голубая родина Фирдуси…» (Шаганэ Тальян вспоминала, что последнее Есенин читал ей перед отъездом из Батума, который пришёлся на конец второй декады февраля). 1 марта Есенин вернулся в Москву. По пути туда и в первые дни пребывания в Москве «В Хороссане есть такие двери…» и «Голубая родина Фирдуси…» были доработаны, и 3 марта автор отправил их вместе с «Анной Снегиной» в Баку Чагину. Есенин также отдал новые стихотворения Бениславской для публикации в Москве. В первой половине марта состоялись публичные чтения «Анны Снегиной» и «Персидских мотивов» перед членами группы «Перевал» в Доме Герцена. В отличие от поэмы, персидский цикл произвёл на случателей сильное впечатление. В эти же дни Есенин заключил с частным изданием «Современная Россия» договор о выпуске книги «Персидские мотивы».

Настроение стихотворения «Голубая родина Фирдуси…» указывает на то, что им Есенин намеревался навсегда попрощаться с мечтой о Персии и завершить цикл. Однако это стихотворение на момент написания было только восьмым в цикле, а по договору с издателем Есенин обязался предоставить десять. Уже в конце марта он снова уехал из Москвы, подальше от её богемной атмосферы, в Баку. Там в начале апреля им были написаны «Воздух прозрачный и синий…» и «Золото текучее луны…» — хронологически девятое и десятое стихотворения цикла (в будущем «Собрании стихотворений» оба они датированы 1924 годом, но известно, что на момент заключения договора об издании сборника «Персидские мотивы» у Есенина были готовы восемь, а не десять стихотворений). «Воздух прозрачный и синий…» и «Золото текучее луны…» были напечатаны в «Бакинском рабочем» 13 апреля — на десять дней позже, чем «В Хороссане есть такие двери…» и «Голубая родина Фирдуси…».

В начале пребывания в Баку Есенин под присмотром Чагина проходил курс лечения, но был подавлен, выглядел, по свидетельству редактора газеты «Красная новь» А. К. Воронского, потерянным и подолгу плакал. Этот эмоциональный настрой нашёл своё отражение в стихах «Воздух прозрачный и синий…». Постепенно, однако, настроение Есенина благодаря заботе Чагина стало улучшаться, и уже «Золото текучее луны…» зазвучало в прежнем жизнерадостном ключе, а написанное 8 апреля стихотворение «Голубая да веселая страна…» предваряется посвящением «Гелии Николаевне Чагиной» (так называла себя шестилетняя дочь Чагина Роза, с которой поэт в эти дни подружился). Впоследствии это стихотворение стало замыкающим в цикле «Персидские мотивы».

В мае книга «Персидские мотивы» была готова к выходу. По распоряжению автора хронологический порядок расположения стихотворений в книге был изменён: «Воздух прозрачный и синий…» и «Золото текучее луны…», написанные в Баку, были помещены не на девятое и десятое, а на седьмое и восьмое места. Кроме того, стихотворение «В Хороссане есть такие двери…» было помещено на десятое место, замыкая цикл вопреки ранее ясно выраженному желанию Есенина закрыть его стихотворением «Голубая родина Фирдуси…». В. Г. Белоусов пишет, что это могло быть результатом решения издателя; возможно, и сам автор изменил свою позицию, но в таком случае документальных подтверждений этого не сохранилось. При подготовке «Собрания стихотворений» в сентябре Есенин поместил на десятое место в цикле именно «Голубая родина Фирдуси…». Помимо десяти «персидских» стихотворений в книгу вошли поэма «Мой путь» и четыре стихотворения, тематически не связанные с основным циклом — «Отговорила роща золотая…», «Сукин сын», «Этой грусти теперь не рассыпать…», «Низкий дом с голубыми ставнями…». Книга вышла в свет с посвящением П. И. Чагину.

Находясь в Баку, Есенин продолжал мечтать о поездке в Персию, но против неё решительно возражал уже первый секретарь ЦК коммунистической партии Азербайджана С. М. Киров. В результате Есенин в конце мая вернулся в Москву. Там он сошёлся с внучкой Льва Толстого Софьей и начал вынашивать планы женитьбы. Бениславская возражала против этого шага, и споры Есенина с ней закончились разрывом. В конце июля Есенин, теперь уже вместе с Толстой, вновь отправился в Азербайджан, где они провели чуть больше месяца на бывшей ханской даче в пригороде Баку Мардакяне.

В Мардакяне Есенин намеревался завершить персидский цикл: из запланированных двадцати стихотворений к тому времени были написаны одиннадцать и опубликованы десять. За первые пять дней августа он создал два новых — «Быть поэтом — это значит то же…» и «Глупое сердце, не бейся…», уже 7 августа появившиеся в «Бакинском рабочем». Темы их были настолько разными, что поэт сразу же решил разнести их по циклу: если «Быть поэтом — это значит то же…» могло занять в нём 11-е место, то второе стихотворение Есенин запланировал поместить ближе к концу. Вскоре после этого, между 6 и 8 августа, было написано стихотворение «Руки милой — пара лебедей…». Возможно, Есенин работал над ним и раньше, на что указывает использованный перифраз пословицы «если он не поёт, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза», которую он упоминал ещё в письме от 8 апреля, а также тот факт, что одновременно с ним, 10 августа, в «Бакинском рабочем» появилось созданное ещё в апреле стихотворение «Голубая да веселая страна…». Наконец, 14 августа было опубликованное ставшее тринадцатым в цикле стихотворение «Отчего луна так светит тускло…». По-видимому, несколькими днями раньше было создано «Море голосов воробьиных…», которое Есени первоначально тоже собирался включить в цикл, но осенью, в процессе подготовки «Собрания стихотворений», отказался от этой идеи и определил окончательный объём цикла пятнадцатью стихотворениями. Тогда же в стихотворении «Золото текучее луны…» «текучее» было заменено на «холодное».

Оценка

Современниками «Персидские мотивы» были оценены по-разному, хотя серьёзного литературоведческого анализа в это время не проводилось. Среди дававших восторженную оценку стихам цикла был Киров, который, послушав их в исполнении автора, обратился к П. И. Чагину с требованием создать Есенину «иллюзию Персии в Баку»:

Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит - довообразит. Он же поэт, да какой!

А. К. Воронский, редактор «Красной нови», отмечал в стихах цикла «заразительную» душевность, лиризм и простоту в сочетании с эмоциональной насыщенностью и подъёмом, хотя и соглашался, что в них «нет полной отшлифовки». Бениславская, отдававшая стихи для публикации в «Красной нови», писала Есенину о хорошем приёме «Персидских мотивов» со стороны Ф. Ф. Раскольникова, Ю. Н. Либединского и Г. К. Никифорова.

С другой стороны, сама Бениславская писала: «„Персидские мотивы“ — красивы, но, конечно, меньше трогают». Отрицательным был отзыв на стихи цикла Алексея Кручёных, который в рецензии на сборник «Персидские мотивы» называет их «неживыми», находя в них «частокол романсных банальностей». Маяковский в статье «Рождённые столицы» оценил «Персидские мотивы», как экзотические «восточные сладости» и «синь тюркскую», противопоставив их тематику задачам социалистического строительства (позже такую резкую оценку Сурен Гайсарьян объяснял «горячкой литературной борьбы» и столкновением групповых интересов).

В конце 1950-х и 1960-е годы, когда творчество Есенина снова стало разрешённым, «Персидские мотивы» получили высокую общую оценку от критиков и литературоведов. Среди авторов похвальных отзывов были К. Л. Зелинский, В. О. Перцов, А. Л. Дымшиц, И. С. Эвентов, В. Г. Белоусов и другие. С более глубоким анализом цикла выступили М. З. Вайнштейн, Л. Л. Бельская, П. Ф. Юшин.

Примечания

В Викитеке есть полный текст стихотворений цикла «Персидские мотивы»

Отрывок, характеризующий Персидские мотивы

И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.