Персонажи Assassin’s Creed
Поделись знанием:
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.
Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.
Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.
Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.
Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.
Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.
Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
 |
Эта статья о художественном произведении или объекте вымышленного мира описывает его только на основе материала самого произведения. Статья, состоящая только из информации на базе самого произведения, может быть удалена. Вы можете помочь проекту, [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%9F%D0%B5%D1%80%D1%81%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D0%B6%D0%B8_Assassin%E2%80%99s_Creed&action=edit дополнив] статью на основе независимых авторитетных источников. (Эта отметка стоит с 12 октября 2011)
|
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
В этой статье не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена.
Вы можете отредактировать эту статью, добавив ссылки на авторитетные источники. Эта отметка установлена 21 июня 2013 года. |
Данная статья представляет собой список персонажей серии Assassin’s Creed.
Содержание
Главные герои
Дезмонд Майлс
Дезмонд Майлс (англ. Desmond Miles) — ассасин, похищенный корпорацией Abstergo ind. Потомок Альтаира ибн Ла-Ахада, Эцио Аудиторе да Фиренце, Коннора Кенуэя (Радунхагейду), Хэйтема Кенуэя, Эдварда Кенуэя и многих других ассассинов, основной персонаж серии игр Assassin’s Creed и комиксов «Assassin’s Creed: French Graphic Novel».
Альтаир ибн Ла-Ахад
Альтаир ибн Ла-Ахад — ассасин, элитный воин братства Ассасинов. Протагонист игр Assassin's Creed, Assassin's Creed: Altair's Chronicles, Assassin's Creed: Bloodlines и Assassin's Creed: Revelations (частично).
Эцио Аудиторе да Фиренце
Эцио Аудиторе де Фиренце — итальянский ассасин эпохи Возрождения (Ренессанса), протагонист Assassin's Creed II, Assassin's Creed II: Discovery, Assassin's Creed: Brotherhood и Assassin's Creed: Revelations.
Хэйтем Кенуэй
| Хэйтем Кенуэй | |
| Игровая серия | |
|---|---|
| Первое появление | |
| Дополнительная информация | |
| Дата рождения |
4 декабря 1725 года |
| Возраст |
29-55 |
| Формирование |
Орден Тамплиеров |
Хэйтем Кенуэй — один из протагонистов Assassin’s Creed III и главный отрицательный персонаж. Сын Эдварда Кенуэя, убитого Реджинальдом Берчем, гроссмейстером ордена тамплиеров в Лондоне. Гроссмейстер Ордена тамплиеров в Америке конца XVIII века, отец Коннора. Первый тамплиер, использующий скрытый клинок. Убит собственным сыном.
Радунхагейду/Ко́ннор Ке́нуэй
| Радунхагейду Коннор Кенуэй | |
| Ratohnhaké:ton Connor Kenway | |
 | |
| Игровая серия | |
|---|---|
| Первое появление | |
| Озвучивание | |
| Дополнительная информация | |
| Дата рождения |
4 апреля 1756 |
| Возраст |
4-27 |
| Место рождения |
|
| Формирование |
Орден Ассасинов |
Радунхаге́йду (англ. Ratohnhaké:ton), в обществе использовал имя Ко́ннор Ке́нуэй (англ. Connor Kenway) (имя в честь сына наставника и фамилия своего отца) — главный персонаж видеоигры Assassin’s Creed III. Предок Дезмонда Майлса, посвятивший свою жизнь борьбе за свободу, равноправие и справедливость.
Родился 4 апреля 1756 года в племени Ганьягэха (Могавки) и являлся типичным потомком от межрасового брака того времени: его отец был англичанин-тамплиер Хэйтем Кенуэй, мать — Гадзидзио, коренная американка.
Когда он был ещё маленьким, его деревня сильно пострадала из-за нападения белых колонистов. Радунхагейду посвятил собственную жизнь борьбе за справедливость и равноправие — в этом ему помогло Братство Ассасинов и иные колоритные личности (Джордж Вашингтон, Бенджамин Франклин, Пол Ревир и другие), с которыми герой повстречался позже. Коннор узнает об ассасинах из видения, и запоминает их знак, по которому далее он ориентируется. Он находит Ахиллеса Дэвенпорта, который позже становится его наставником. Коннор — спокойный, тихий ассасин, но настороженно реагирует на прикосновения, обдумывает каждое слово. После смерти Ахиллеса остался жить в его поместье.
Также участвовал в важных исторических событиях, такие как Бостонское чаепитие, битва при Банкер-Хилле и сражения при Лексингтоне и Конкорде.
После уничтожения его деревни получил послание от Юноны и спрятал ключ в могиле Коннора Дэвенпорта — сына Ахиллеса, чтобы Дезмонд нашёл его. После этого возвращается в Нью-Йорк и видит, как англичане уплывают на корабле. В конце игры он убивает Чарльза Ли-главного врага ассасинов. Увидев позже рынок рабов, Коннор понимает, что его миссия ещё не завершена. Потом он в последний раз смотрит на свою пустую деревню и уходит.
Интересные факты:
- «Коннор» на гаэльском языке (язык шотландских кельтов) означает «любящий собак».
- «Кенуэй» на древнеанглийском языке означает «храбрый свободный воин».
- «Ratohnhaké:ton» на языке могавков означает «исцарапанный жизнью».
- Корабль Коннора «Аквила» с латинского (лат. Aquila) переводится как «орёл».
- Орёл на капюшоне Коннора такой же, как и у Дезмонда на куртке.
- Лезвие его томагавка по форме похоже на знак Ассасинов.
- В отличие от Эцио, Альтаира и Дезмонда, у Коннора шрам находится на правой скуле, а не на губе.
- По наследству от отца Хэйтема Коннору досталось «орлиное зрение».
- Хищные инстинкты, отточенные годами охоты, позволяют преследовать и убивать свою цель в полной тишине. В открытом бою может сражаться с оружием в обеих руках[1].
- Крепление на его поясе также имеет форму знака Ассасинов.
Эдвард Кенуэй
| Эдвард Джеймс Кенуэй | |
| Edward James Kenway | |
 | |
| Игровая серия | |
|---|---|
| Первое появление | |
| Озвучивание | |
| Дополнительная информация | |
| Дата рождения |
10 марта 1693 |
| Возраст |
22-29 |
| Место рождения | |
| Род занятий |
пиратство |
| Формирование |
Пираты |
| Дата смерти |
3 декабря 1735 (42 года) |
Эдвард Джеймс Кенуэй (1693—1735) — английский капер, пират и ассасин. Предок Дезмонда Майлса. Главный герой игры Assassin's Creed IV: Black Flag.
Эдвард родился в Уэльсе, (Суонси) откуда была родом его мать. Его отец — англичанин. В юношестве вся семья Кенуэев переехала в Бристоль, где Эдвард встретил свою любовь, девушку по имени Кэролайн Скотт. Они поженились. Вскоре Эдвард уехал на Карибы чтобы стать капером, но обещал вернуться через два года. Однако его пребывание на Карибах затянулось на семь лет, и в 1721 году Эдвард узнал что Кэролайн умерла и что у Эдварда от неё есть дочь по имени Дженни.
После возвращения в Англию Эдвард женился на Тессе. Она родила Эдварду сына, которого они назвали Хэйтем. Отец с детства готовил мальчика к поступлению в Братство Ассасинов. В шесть лет мальчика стали обучать владению мечом. Убит людьми Реджинальда Берча.
Авелина де Гранпре
Авелина де Гранпре — героиня игры Assassin's Creed III: Liberation и Assassin’s Creed IV: Black Flag (в DLC). Авелина — ассасин из Нового Орлеана, также она сражалась вместе с Коннором как напарница. Её мать — африканская рабыня Жанна, а отец — француз Филипп Оливье. Предок объекта 1
Адевале
Адевале — квартирмейстер «Галки», капитаном которого был Эдвард Кенуэй. Позже вступил в Орден ассасинов. Капитан корабля Эксперто Кредо. Является главным героем в DLC Assassin's Creed IV: Freedom Cry. Убит Шеем Кормаком.
Арно Дориан
Арно Дориан — ассасин времен французской революции. Является главным героем Assassin's Creed: Единство и Assassin's creed: Павшие Короли. Арно также возлюблен в Элизу де ла Серр, которая является тамплиером.
Шэй Патрик Кормак
Шэй Патрик Кормак — протагонист Assassin's Creed Rogue. Бывший член Ордена Ассасинов. После предательства Ассасинов перешёл на сторону Тамплиеров и стал охотиться на них. После трагического завершения опасной миссии Шэй предает ассасинов, которые попытались его убить. Капитан корабля «Морриган». В финале Assassin's Creed Rogue убил отца Арно.
Шао Цзюнь
Шао Цзюнь —ассассин из китайского Ордена XVI века. Бывшая наложница императора Дзенга, но была спасена ассассином после смерти императора, и посвятила всю свою жизнь Ордену. Спустя несколько лет преемник Дзенга, Дзянсин, заказал убийства тех, кто выступал против него, и ассассины не были исключением. После снижения влияния Ордена в Китае, Шао Юн и её наставник сбежали на запад в поисках итальянского наставника ассассинов, Эцио Аудиторе да Фиренце. Одна из героинь короткометражного мультфильма Assassins Creed: Embers и главная героиня Assassin’s Creed Chronicles: China.
Арбааз Мир
Арбааз Мир — индийский мастер-ассасин XIX века. Братство Ассасинов послало его найти в городе Амритсар древние реликвии, известные как Частицы Эдема. Главный герой комикса Assassin's Creed: Brahman, а также в качестве трёх главных персонажей Assassin’s Creed Chronicles: India.
Николай Орлов
Николай Орлов — русский ассасин конца XIX - начала XX века, предок Дэниэла Кросса. Принимал активное участие в охоте на Посох Эдема. Один из протагонистов в комиксах Assassin’s Creed: The Fall и Assassin’s Creed: The Chain, а также главный герой Assassin’s Creed Chronicles: Russia.
- Инокентий Орлов — сын Николая Орлова
- Александр Орлов — ассасин, отец Николая Орлова.
Джейкоб и Иви Фрай
Протагонисты Assassin’s Creed Syndicate. Ассасины, брат и сестра, которые борются с тамплиерами в Викторианском Лондоне. Они возглавляют банду " Грачей ".
Современность
Ассасины
- Уильям Майлс — лидер Ассасинов в настоящем времени. Также является связным в комиксе The Fall. В Assassin’s Creed: Brotherhood прислал сообщение Люси, с информацией об ассасинах в мире, которые выполняют задания. Прислал два сообщения Дезмонду, после восстановления памяти, и прохождения «Исчезновение Леонардо». Эти сообщения приходят только, когда игрок не прошёл до конца сюжетную линию.
Также в конце сюжетной линии подключил Дезмонда к Анимусу 2.03, чтобы спасти от потери рассудка. В AC III вместе с Дезмондом, Ребеккой и Шоном прибыли в Великий Храм, чтобы узнать как спасти мир от Конца Света. Часто ссорился с сыном, но позже помирился. Во время перерыва после одного из сеансов, Уильям отправился в Каир за третьим энергоблоком. Его схватили тамплиеры и отправили в здание компании "Абстерго". Был освобожден Дезмондом. В IV части Уильям не показан, но, по всей вероятности, он либо покинул Братство, либо ушёл в подполье. Является отцом Дезмонда.
- Шон Гастингс — агент ассасинов. Является их связным. Первая встреча происходит в AC II. Историк, умен, саркастичен. На протяжении всей игры даёт информацию о людях и достопримечательностях Италии. До событий игры был сотрудником Абстерго. Узнав об их планах, решил подпортить компании репутацию. Его нашли ассасины и завербовали в свои ряды. Вместе с командой покидает убежище и отправляется с ними в Италию. После обнаружения частицы Эдема, отправляется вместе с Люси, Дезмондом и Ребеккой в Рим. Является свидетелем убийства Люси. В ACR встречает Дезмонда, когда тот выходит из комы. Его предки были викингами. В Black Flag Шон и Ребекка внедряются в "Абстерго Интертеймент" и через аналитика собирают информацию о тамплиерах. В Assassin's Creed: Unity зовет себя "Деканом".
- Ребекка Крэйн — агент ассасинов. Создала Анимус 2.0. Компьютерный гений, бывшая спортсменка, вегетарианка. Первая встреча происходит в АС II. По окончании игры вместе с командой покидает убежище и с ними отправляется в Италию. После обнаружения частицы Эдема, отправляется вместе с Люси, Дезмондом и Шоном в Рим. Является свидетелем убийства Люси. В AC: R следит за Дезмондом. Встречает его, когда тот выходит из комы. Упоминает, что её предок был прусским наёмником. В Black Flag Шон и Ребекка внедряются в "Абстерго" под прикрытием, чтобы собирать информацию о тамплиерах. Тяжело ранена в игре Assasins Creed: Синдикат, дальнейшая её судьба не известна.
- Ханна Миллер — американский ассасин наших дней. Помогает Дэниэлу. Встречается в комиксе The Fall. Дружила с Ребеккой Крейн. Упомянута Assassin’s Creed III. Убита Дэниелом Кроссом.
- Пол Бетани — глава лагеря обучения ассасинов в Филадельфии. Захвачен «Абстерго» для сканирования его памяти.
- Наставник — Глава ассасинов в 2000 году. Убит Дэниелом Кроссом в Дубае.
- Гэвин Бэнкс — лидер современного Ордена Ассассинов, капитан корабля Альтаир II. Он обеспечивает связь с командами ассассинов по всему миру и следит за их успехами. После смерти Дезмонда Майлса, Уильям Майлс передал Гэвину руководство орденом.
Тамплиеры
Уоррен Видик — тамплиер. Учёный, работает на Абстерго Индастриз, главный антагонист первых трёх игр серии. В четвёртой части упоминается о его прошлом. По рассказам Люси, он тренирует убийц Абстерго. Владеет хрустальным черепом ацтеков. Появляется в первой и второй частях серии, а также в заставках мультиплеера AC Revelations, в третьей части умирает от Яблока Эдема.
- Люси Стиллман — подруга Дезмонда. Работала на Абстерго. Вместе с Дезмондом убегает из Абстерго. В конце Brotherhood, Юнона, овладев телом Дезмонда при помощи Яблока Эдема, заставила его смертельно ранить Люси. В Assassin’s Creed: Revelations сообщается, что ранение оказалось смертельным, и Люси была похоронена на старом кладбище в пригороде Рима. По данным, опубликованным Ubisoft, она являлась тамплиером, и всё было подстроено, в том числе и побег из Абстерго. Также об этом говорят события, происходящие в DLC «Потерянный архив» для Revelations. По словам Ребекки, была влюблена в Дезмонда.
- Дэниэл Кросс — Объект 4. Является главным героем комикса «Assassin`s Creed: The Fall» и «Assassins`s Creed: The Chain». Встречается также в файлах Абстерго. Во время событий комикса страдает галлюцинациями из-за опытов тамплиеров. В галлюцинациях переживает воспоминания своего прадеда Николая Орлова, русского ассасина XIX века. После галлюцинаций чрезвычайно агрессивен. Вместе с ассасином Ханной отправляется на поиски наставника. Был похищен и привезен в Дубай, где и встретился с главой ордена. Наставник за заслуги Дэниэла перед орденом дарит ему свой скрытый клинок. Во время примерки у Объекта 4 активизируется подсознательная программа, которую в него загрузили ещё в детстве тамплиеры. Оказывается, что всё, что происходило с Дэниэлом, было запланировано тамплиерами. В результате, Кросс убивает наставника ассасинов, перерезав ему горло. Убегает и возвращается в Абстерго. Вернувшись в Абстерго, просит посадить его в Анимус, так как считает, что лишь там его «истинная» семья в лице семьи Николая Орлова. Становится основным агентом тамплиеров. Убит Дезмондом Майлзом в 2012 году.
- Санг — врач в Абстерго Индастриз. Она была ответственна за оказание помощи психически нестабильному Даниэлу Кроссу по возвращению в Абстерго. Санг неохотно вводила Даниэлу сыворотку СК-345, чтобы извлечь нужную информацию, собранную Кроссом о Братстве Ассассинов, когда он был Спящим тамплиером.
- Алан Риккин — генеральный директор Абстерго Индастриз. Магистр Ордена Тамплиеров.
- Летиция Инглэнд — тамплиер, агент Абстерго Индастриз, завербовавшая Дэниела Кросса в Орден. Поручила аналитику из Абстерго Энтертеймент найти Обсерваторию.
- Юхани Отсо Берг — бывший член финского спецназа. В 2012 году агент Операционного Отдела Абстерго Индастриз. Позже, в декабре того же года, Берг был посвящён во Внутреннее Святилище Ордена Тамплиеров.
- Вайолет да Коста — сотрудник Абстерго Индастриз в Монреале,тамплиер, помогает Аналитику Абстерго Энтертеймент исследовать память Шэя Кормака. Слуга Юноны.
- Мелани Лемэй — тамплиер, высокопоставленный сотрудник Абстерго Энтертеймент. Руководитель проекта "Образец 17".
Другие
- Объект 16, настоящее имя — Клэй Качмарек, был человеком, которого похитило предприятие «Абстерго» и вынудило его забраться в Анимус до Дезмонда. У него и Дезмонда был общий предок — Эцио Аудиторе. Также он говорил, что его предком был воин, участвовавший в битве при Геттисберге, сенатор римского форума и королева Изабелла.
Доподлинно известно только то, что Клэй был захвачен врагами ассасинов, тамплиерами, скрывавшимся в «Абстерго Индастриз» в 2012 году для испытания генетической программы «Напоминание памяти». Главным в лаборатории «Абстерго» всегда был Уоррен Видик, 16 был подключен к Анимусу на время, опасное для жизни. Это привело к тому, что объект стал страдать тяжёлой болезнью, известной как «эффект просачивания». Из-за «эффекта просачивания» Клэй видел воспоминания предков и без помощи Анимуса, однако невозможность контролировать эти видения сводили его с ума, в конечном итоге кульминацией стало его самоубийство.
Перед своей смертью объект 16 был вынужден изучить воспоминания предка по имени Эцио Аудиторе да Фиренце (что, вероятно, дезинформация), который воевал с тамплиерами из Италии. Слившись с Эцио он своей кровью рисовал загадочные сообщения на полу и стенах «Абстерго», после покончил с собой, чтобы не дать тамплиерам достичь своей цели. В Revelations помогает Дезмонду выйти из комы и окончательно умирает, помогая ему спастись от удаления Анимусом.
- Объект 15 — женщина-ассасин, у неё были проблемы с Анимусом 1.28, потому что она была беременна и её воспоминания и воспоминания зародыша боролись друг с другом. Упоминается в Assassin’s Creed: Brotherhood.
- Эрудито — хакер, старался выдать секреты Абстерго. Также взломал «Проект Наследие».
- Оливье Гарно ― креативный директор Абстерго Энтертейнмент. Убит Эйденом Пирсом из игры Watch Dogs.
- Джон Стэндиш — компьютерный техник в Абстерго Энтертеймент, реинкарнация Мудреца в нашем времени. Убит охраной Абстерго Интертеймент.
- Джот Сура ― программист в MysoreTech.
Третий крестовый поход
Время игр Assassin’s Creed, Assassin’s Creed: Altaïr’s Chronicles, Assassin’s Creed: Bloodlines и частично Assassin’s Creed: Revelations; романа Assassin’s Creed: The Secret Crusade и комикса Assassin’s Creed Vol. 1: Dezmond.
Ассассины
- Аль-Муалим — глава Братства ассасинов, предал всех ради Яблока Эдема. Убит Альтаиром.
- Умар — отец Альтаира. Упоминается в игре Assassin’s Creed: Revelations и книге Assassin's Creed: The Secret Crusade.
- Дарим — старший сын Альтаира, застрелил из арбалета Чингисхана упавшего с лошади, появляется в Assassin's Creed: Revelations и в книге Assassin's Creed: The Secret Crusade. По всей видимости, является предком «Объекта 16», или Клэя Качмарека, так как они имеют общие черты лица. Он же является и предком Дезмонда, т. к. в Assassin's Creed II показывается, что Дезмонд перестаёт следить за Альтаиром через генетическую память после первой ночи проведённой Альтаиром с Марией
- Сеф — младший сын Альтаира, упоминается в Assassin’s Creed Revelations и появляется в книге The Secret Crusade. Был казнен Аббасом, чтобы заставить Альтаира отдать «Яблоко Эдема». У него осталась семья - жена и дети.
- Малик Аль-Саиф — друг Альтаира, теряет руку и брата в борьбе за Яблоко Эдема. Зол на Альтаира до определённого момента, глава бюро Братства в Иерусалиме. Был убит, в его смерти, как известно из Assassin’s Creed Revelations, был замешан Аббас.
- Кадар Аль-Саиф — младший брат Малика, погиб из-за ошибки Альтаира в Храме Соломона.
- Фахиим Аль-Саиф — ассасин, отец Малика и Кадара.
- Тазим Аль-Саиф — ассасин, сын Малика. Был верен Альтаиру даже после изгнания того из Масиафа.
- Рафик — глава бюро Братства Ассасинов в Дамаске.
- Ахмад Софиан — ассасин, отец Аббаса. По утверждению Альтаира, когда тому было 10 лет, Ахмад пришёл к нему и, смертельно раненный, на коленях умолял простить его, потому что сарацины захватили его в плен и пытали. Ахмад не вытерпел и рассказал всё, подставив под удар семью Альтаира.
- Аббас Софиан — ассасин, соперник Альтаира за звание магистра ордена, был убит им из скрытого пистолета. Аббас пытался заполучить яблоко Эдема, но умер от руки Альтаира за то, что он казнил его сына, Сефа, и был виновен в смерти жены Альтаира, Марии Торпе.
- Свами — ассасин, «правая рука» Аббаса. Помогал ему устроить переворот с целью захвата власти в Ордене. Свами убил Сефа, младшего сына Альтаира. Малика обвинили в смерти Сефа. Альтаир узнал правду и попытался заставить его с помощью Яблока Эдема убить себя клинком, но Мария, жена Альтаира, помешала ему. Взяв себя в руки, Свами убивает Марию. Альтаир в ответ убивает его скрытым клинком в горло.
Тамплиеры
- Робер де Сабле — антагонист Assassin's Creed, магистр ордена тамплиеров, девятая цель Альтаира.
- Тамир — богатый и влиятельный купец чёрного рынка из Дамаска. Убит Альтаиром.
- Талал — процветающий работорговец, ведущий свои дела в Иерусалиме. Убит Альтаиром.
- Гарнье де Наплуз — доктор-маньяк из Акры. Убит Альтаиром.
- Абу-аль-Нуквод — богатейший торговец Дамаска. Убит Альтаиром.
- Мажд Ад-Дин — жестокий и беспринципный сарацинский эмир Иерусалима. Убит Альтаиром.
- Уильям Монферрат — наместник Акры, известный тем, что казнил однажды три тысячи сарацинов. Убит Альтаиром.
- Джубаир-аль-Хаким — учёный из Дамаска, ярый борец c просвещением. Убит Альтаиром.
- Сибранд — трусливый командир флота Тевтонского ордена. Убит Альтаиром.
- Арман Бушар — магистр Ордена тамплиеров после гибели Робера де Сабле. В конце Assassin’s Creed Bloodlines доверил яблоко Эдема Альтаиру. Убит Альтаиром.
- Молох — религиозный фанатик и член Ордена Тамплиеров. Отец двух братьев-близнецов. Убит Альтаиром.
- Шалим — брат-близнец Шахара, сын Молоха, член Ордена Тамплиеров. Убит Альтаиром.
- Шахар — брат-близнец Шалима, сын Молоха, член Ордена Тамплиеров. Убит Альтаиром.
- Фредерик Рыжий — лидер рыцарей Ордена Тамплиеров. Комендант замка Лимассола. Убит Альтаиром.
- Осман — член Ордена Тамплиеров, хотя он и был, по сути, тайный член сопротивления Кипра. Он сказал Альтаиру, что нужно убить человека по имени Фредерик Рыжий, чтобы ослабить Тамплиеров. Убит Арманом Бушаром на людях.
- Василиск — Великий магистр ордена Тамплиеров в 1190 году. Пытался заполучить Чашу Эдема, но Альтаир смог его убить.
- Харас — заместитель Аль-Муалима и глава братства Ассасинов в Алеппо, перешедший на сторону тамплиеров в 1190 году. Альтаир смог раскрыть предателя и убить его.
- Мастер Башни — Командир башни Иерусалима. Пытался переманить Альтаира на сторону тамплиеров, но тот убил его и забрал карту, указывающую путь к Храму Песка, где хранилась Чаша.
- Роланд Нэпьюл — глава больницы Тамплиеров в Тире, у которого Альтаир забрал ключ к Храму Песка
- Алаат — влиятельный Тамплиеры из Дамаска. Убит Альтаиром в общественных банях.
- Тамир — купец из Дамаска, который перед смертью передал Альтаиру информацию о Храме Песка.
Другие
- Салах ад-Дин — султан Египта и Сирии, талантливый полководец, мусульманский лидер XII века. В Assassin’s Creed уличные глашатаи упоминают имя Салах ад-Дина. Также известен как Саладин.
- Шихаб ад-Дин — сын Салах ад-Дина и второй в команде сарацинов Салах ад-Дина. Шихаб ад-Дин присутствовал при осаде Масиафа сарацинами.
- Ричард I Львиное Сердце — король Англии и полководец крестоносцев в XII веке. Появляется в финале «Assassin's Creed», где Альтаир убеждает его что Робер де Сабле использует Крестовый поход чтобы уничтожить ассассинов и найти осколки Эдема. Не зная кому верить, Ричард предлагает Альтаиру и Роберу завершить спор дуэлью, однако Роберу помогают его верные тамплиеры-крестоносцы. После смерти Робера, Ричард отпускает Альтаира и соглашается что ему стоит идти на личные переговоры с Салах ад-Дином.
- Мария Торпе — тамплиер, возлюбленная Альтаира, и вскоре его жена. Была убита Свами, правой рукой Аббаса. Позже Альтаир убил тех, кто виноват в её смерти. В начале игры Assassins Creed Bloodlines они враждовали.
- Эскье де Флуарак — бывший член ордена тамплиеров при Жаке де Моле. Был изгнан магистром по неизвестной причине в 1307 году сдал тамплиеров де Моле королю Филиппу IV.
Ренессанс
Время игр Assassin’s Creed II, Assassin’s Creed II: Discovery, Assassin’s Creed: Brotherhood, Assassin’s Creed: Revelations; книг Assassin’s Creed: Renaissance, Assassin’s Creed: Brotherhood и Assassin’s Creed: Revelations; короткометражных фильмов Assassin’s Creed: Lineage; короткометражных мультфильмов Assassin’s Creed: Ascendance и Assassin’s Creed: Embers.
Ассасины
- Джованни Аудиторе — отец Эцио, ассасин. Казнён вместе со своими сыновьями — Федерико и Петруччо был асасином и младшим сыном в семье.
- Доменико Аудиторе — Пра-пра-дед Эцио, ассасин. Приплыл в Италию, основал Монтериджони и построил там виллу Аудиторе.
- Марио Аудиторе — дядя Эцио, старший брат Джованни, кондотьер, ассасин. Учил Эцио сражаться, погиб в битве за Монтериджони от руки Чезаре Борджиа в Братстве Крови.
- Антонио де Магианис — лидер венецианских воров и ассасин.
- Теодора Контанто ― ассассин, а также "мадам" венецианских куртизанок.
- Клаудия Аудиторе — сестра Эцио. Распоряжалась финансами на вилле Аудиторе в Монтериджони. После того, как Монтериджони был разрушен, вслед за Эцио перебралась в Рим, где была управляющей в борделе «Цветущая роза». Чуть позже стала ассасином.
- Паола ― старшая сестра Аннетты, ассасин, "мадам" флорентийских куртизанок.
- Роза — воровка, помогала Эцио Аудиторе. Позже Наставница Ассасинов.
- Никколо Макиавелли — наставник и ментор ассасинов (потом передал полномочия Эцио), философ. В Assassin’s Creed: Brotherhood Ла Вольпе думал, что Макиавелли — предатель, и хотел убить его, но Эцио успевает остановить Вольпе, узнав, что предатель — один из их воров.
- Бартоломео Д’альвиано — наёмник, ассасин, муж Пантасилеи Бальоне. Является главой гильдии наёмников.
- Ла Вольпе (с итал. — «Лис») — ассасин, профессиональный вор, глава гильдии воров, научил Эцио быстро передвигаться по крышам.
- Юсуф Тазим — глава ассасинов в Стамбуле. Преданный союзник Эцио. Убит защищая Софию.
- Пири Рейс — османский адмирал и путешественник, который стал ассассином на старости лет.
Тамплиеры
- Родриго Борджиа, «Испанец» — антагонист Assassin's Creed II и, частично, Assassin's Creed: Brotherhood, Папа Римский Александр VI. Имел Посох Эдема и хотел получить Яблоко Эдема. Был убит в порыве гнева своим сыном Чезаре Борджиа.
- Чезаре Борджиа — антагонист в Assassin's Creed: Brotherhood, сын Родриго Борджиа. Жестоко убит гравитацией.
- Вьери Пацци — молодой дворянин, младший сын Франческо Пацци. Вьери склонен к расточительству и жестокости. Много раз пытался причинить вред семье Эцио. Даже его отец говорит о своем сыне как о непокорном и агрессивном человеке. Именно он подарил Эцио шрам в начале Assassins Creed II. Убит Эцио.
- Франческо Пацци — банкир, представитель флорентийской семьи Пацци, убил Джулиано Медичи. Убит Эцио.
- Бернардо Барончелли — банкир, пособник тамплиеров, участник заговора против Медичи. Убит Эцио.
- Антонио Маффеи — священник, участник заговора против Лоренцо Медичи. Убит Эцио.
- Стефано да Баньоне — священник, советник Якопо Пацци. Убит Эцио.
- Франческо Сальвиати — архиепископ Пизы, мечтал занять ту же должность во Флоренции, однако Медичи не давали ему сделать это, так что Сальвиати присоединился к тамплиерам. Убит Эцио.
- Якопо Пацци — глава семьи Пацци и семейного банка. Был тяжело ранен Родриго Борджиа и убит Эцио Аудиторе.
- Эмилио Барбариго — глава гильдии купцов, «мешок с деньгами», влиятельный человек в Венеции. Почти единолично финансировал венецианскую городскую стражу, установил монополию на рынке, что позволило ему быстро продвинуться по карьерной лестнице. Убит Эцио.
- Марко Барбариго — 73-й венецианский дож, участник заговора против Джованни Мочениго. Имеет личного телохранителя Данте Моро, женат на его бывшей супруге Карлотте. Убит Эцио.
- Данте Моро — телохранитель Марко Барбариго, бывший капитан венецианской городской стражи. После покушения, подстроенного Марко, его мозг повредился, что позволило Барбариго заставить Моро развестись со своей женой Карлоттой. Убит Эцио.
- Сильвио Барбариго иль Россо — член Верховного трибунала Венеции, прокурор. Убит Эцио.
- Джироламо Риарио — граф Форли и муж Катерины Сфорца. Джироламо вступил в орден тамплиеров, и был назначен создать карту всех страниц Кодекса, разбросанных по всей Италии. Убит братьями Орси, по заказу свой жены.
- Микелетто Корелья — профессиональный убийца, соратник Чезаре Борджиа.
- Хуан Борджиа-старший, «Банкир» — племянник Родриго Борджиа. Кардинал, личный финансист и банкир Чезаре. Убит Эцио.
- Джоффре Борджиа — младший сын Родриго Борджиа, участвовал в нападении на виллу, в качестве трофея взял плащ Аудиторе. Позже камердинер украл его и подарил ассасинам в честь восстановления Рима.
- Иль Карнефиче — римский палач в конце XV и в начале XVI веков, также член Ордена Тамплиеров. Убит Эцио.
- Гаспар де ла Круа ― прекрасный стрелок, эксперт по боевым машинам и тамплиер. Убит Эцио.
- Августин "Огюст" Оберлин ― был личным кузнецом Чезаре Борджиа, а также членом Ордена Тамплиеров. Он изготавливал оружие для большинства агентов Чезаре и был ответственным за создание и распространение пропаганды Борджиа по всему Риму. Убит Эцио.
- Донато Манчини ― капитан на службе Борджиа, член ордена тамплиеров. Убит Эцио.
- Ланц де Рома ― лидер банды "Ченто Окки", борджианский наёмник. Убит Эцио.
- Брат Ристоро ― священник, член ордена тамплиеров. Убит Эцио.
- Мальфатто ― был членом Ордена Тамплиеров, а также доктором, печально известным своими убийствами людей, которых он лечил. Убит Эцио.
- Фиора Кавацца — куртизанка. Многочисленные особые таланты Фиоры Квацца позволили ей войти в круг общения Чезаре Борджиа. Убита Эцио.
- Сильвестро Саббатини ― убийца конца XV ― начала XVI века, член Ордена Тамплиеров. Убит Эцио.
- Лия де Руссо ― контрабандистка, соратница тамплиеров. Убита Эцио.
- Кахин ― безжалостный убийца и наёмник, уличный актёр и брат-близнец Кахи. Всегда носит костюм клоуна-арлекина, маску снимает лишь при сестре.
- Каха ― безжалостная убийца, уличная актриса и сестра-близнец Кахина. Всегда носит костюм арлекина, маску снимает лишь при брате.
- Мануил Палеолог — племянник последнего императора Византии Константина Палеолога. Заключил сделку с Ахметом, согласно которой на Балканах возродится Византийская империя со столицей в Константинополе. Организовывал византийскую армию и тренировал своих солдат в Каппадокии. Убит Эцио.
- Шах-Кулу — тамплиер туркменского происхождения, правая рука Мануила Палеолога. Командир византийских тамплиеров, жутко ненавидящий османов. Лично замучал и казнил не одну сотню османских пленных на арене в Каппадокии. Был убит Эцио Аудиторе.
- Ахмет — законный наследник Османской империи. Примкнул к тамплиерам дабы найти Великий Храм и объединить весь мир под знамёнами Османской империи.
- Леандр — капитан византийских тамплиеров. По приказу Мануила Палеолога с отрядом византийцев оккупировал Масиаф и ещё несколько деревень в Сирии. Убит Эцио.
- Кирилл Родос — тамплиер, раньше был дьяконом.
- Дамат Али-Паша — бывший слуга султана Баязида II, затем переметнулся к тамплиерам.
- Георгиос Костас — профессиональный боец, примкнул к тамплиерам.
- Лисистрата — актриса, которая примкнула к тамплиерам.
- Мирела Джурич — цыганка, которая известна как хитрая воровка и гадалка, тамплиерка.
- Одай Данкас — двоюродный брат первого султана из Сеннара, а также член Ордена Тамплиеров.
- Вали сель Традат ― румынский ассассин, предал Орден после того, как ассассины заключили сделку с султаном, а он убил идола Вали ― Влада Цепеша. Убит помощником Эцио.
- Влад III Цепеш — тамплиер, правитель Валахии. Убит наёмниками и обезглавлен.
- Блез Легрос — пират, капер, работавший на тамплиеров и на ассасинов.
- Эвелин Гуэрра — была пираткой, которая совершала набеги на суда, возвращавшиеся из экспедиций за сокровищами. Её тактика состояла из ожидания возвращения усталой команды с экспедиции. Тогда она нападала на них вместе со своей командой. Большая часть награбленного отправлялась в Тамплиерский Денежный фонд.
- Сераффо — итальянский врач, живший в Эпоху Возрождения. Состоял в Ордене Тамплиеров.
Семья Аудиторе
- Мария Аудиторе — мать Эцио, писательница. После того, как Монтериджони был разрушен, она вместе с дочерью вслед за Эцио перебралась в Рим, где была помощницей дочери Клаудии в борделе «Цветущая роза». Выдает задания куртизанок для Эцио в Brotherhood.
- Федерико Аудиторе — старший брат Эцио. Ни на сколько не отстаёт по характеру от своего брата — заядлый «бабник», любитель выпить и потратить все деньги. Согласно архиву, Федерико работал банкиром, но его уволили, потому что из банка пропала значительная сумма денег. Казнён вместе с отцом и младшим братом. По словам Эцио, был ассасином.
- Петруччо Аудиторе — младший брат Эцио. Как подобает многим детям, имеет хобби — собирательство перьев. Ходил в школу, но болезнь перечеркнула походы в школу, после чего Петруччо начал заниматься на дому. Казнен.
- Марчелло Аудиторе — сын Эцио, предок Клэя Качмарека.
- Флавия Аудиторе — дочь Эцио, предок Дезмонда.
Другие
- Леонардо да Винчи — добрый друг Эцио. Учёный и художник, помогает Эцио в его приключениях. В частности, во второй части игры расшифровывает страницы кодекса и даёт «попользоваться» летучей машиной. В Братстве Крови создал разные машины для Борджиа (будучи их заложником), после уничтожения этих машин он дает Эцио парашют.
- Лоренцо Медичи — итальянский государственный деятель и де-факто правитель Флорентийской Республики в эпоху итальянского Ренессанса.
- Катерина Сфорца — правительница Форли, возлюбленная Эцио Аудиторе. Встречается с ним во второй части игры, когда её детей захватили в заложники Людовико и Чеко Орси. Раскрывает, что её муж был тамплиером и что она наняла братьев Орси убить его после того, как он оставил её посреди болота на лодке. В 1500 году прибыла на виллу Аудиторе, чтобы «одолжить» наёмников Эцио для защиты Форли от Римского Папы. Во время штурма виллы захвачена в плен Чезаре Борджиа и переправлена в Рим в замок Святого Ангела. Эцио спасает её из плена и строит на неё планы, однако Катерина уезжает во Флоренцию в надежде, что ей вернут её земли, и в 1509 году умирает от пневмонии.
- Аннетта — была служанкой в семье Аудиторе, а также сестрой Паолы.
- Кристина Веспуччи — первая возлюбленная Эцио. Была убита людьми Савонаролы из-за богатства её семьи.
- Лукреция Борджиа — дочь Родриго Борджиа, сестра и любовница Чезаре Борджиа.
- Уберто Альберти — гонфалоньер Флоренции, судья, вёл дела насильников. Старый друг семьи Аудиторе. Из-за любимой женщины предал, а потом казнил отца и братьев Эцио, состоял в сговоре с Родриго Борджиа. Убит Эцио.
- Братья Людовико и Чекко Орси — профессиональные убийцы. По приказу Родриго Борджиа напали на Форли и похители детей Катерины Сфорца. Убиты Эцио.
- Агостино Барбариго ― 74-й дож Венеции, с 1486 года до своей смерти в 1501 году. Он был членом семьи Барбариго, и младшим братом Марко Барбариго. Союзник ассасинов. Убит ассасинами, когда стал злоупотреблять властью.
- Карло Гримальди — член совета Десяти, союзник тамплиеров, дворянин. Умел хорошо хранить тайны. Отравил дожа Венеции Джованни Мочениго, помогая тамплиерам. Убит Эцио.
- Октавиан де Валуа — барон, французский полководец. Состоял в сговоре с Чезаре Борджиа. Захватил в заложники Пантасилею Бальони, вследствие чего убит Эцио Аудиторе.
- Пантасилея Бальони — жена Бартоломео. В отличие от своего мужа, привыкла действовать стратегически. Спасена Эцио во время одной из миссий, где её в плен берет Октавиан де Валуа, который погибает впоследствии от руки Эцио.
- Пьетро Росси — актёр, любовник Лукреции Борджиа. Был отравлен вследствие заговора, организованного Микелетто Корелья и Чезаре Борджиа. Спасён Эцио Аудиторе от смерти.
- Паганино ― был членом Венецианской, а затем Римской Гильдии воров. В неизвестный период, стал шпионом семьи Борджиа, предоставляя информацию об ассассинах. Проткнул свою шею клинком Эцио.
- Салаи — ученик и помощник Леонардо да Винчи. Появляется в дополнении Исчезновение да Винчи.
- София Сартор — возлюбленная Эцио, работает в книжном магазине, появляется в Revelations. Стала женой Эцио, родив ему сына — Марчелло, и дочь — Флавию. Долгое время жила в Константинополе, потом переехала на Родос и вновь вернулась, уже в Стамбул.
- Принц Сулейман — юноша 17-ти лет. Встречается с Эцио на корабле, идущим в Константинополь. Сын султана Селима и племянник принца Ахмета. Человек, скоро станет султаном, известным как Сулейман Великолепный.
- Франческо Троке — камерарий и секретарь Папы Римского. Убит Миккелето Корельей за предательство Борджиа.
- Эгидио Троке — сенатор. Помог Эцио в установлении личности Хуана Борджиа. Частый посетитель борделя. Будущий муж Марии Аудиторе.
- Фабио Орсини — кондотьер римской армии, двоюродный брат Бартоломео д’Альвиано. Предоставил ассасинам убежище в Риме.
- Джованни Борджиа — внебрачный сын Перотто Калдерона и Лукреции Борджиа. Джованни обучался фехтованию у Чезаре и Микелетто. Как и Эцио, имеет орлиное зрение. Родриго Борджиа позволял ему играть с Яблоком Эдема. Позже Франческо Вечеллио переманил его на сторону ассасинов. Джованни нашёл хрустальный череп Эдема у ацтеков и отдал его на изучение Бомбастусу. В его книге Джованни Борджиа нашёл рецепт философского камня.
- Бомбастус — учёный, друг Джованни Борджиа.
- Мария Амьель — ассистент Бомбастуса, подруга Джованни Борджиа.
- Джованни Мочениго — дож Венеции. Был отравлен Карло Гримальди.
- Джироламо Савонарола — монах-доминиканец, не состоял в сговоре с Родриго Борджиа. После того, как Савонарола находит Частицу Эдема, он захватывает власть во Флоренции с помощью этого древнего артефакта. Убит Эцио.
- Эрколе Массимо — лидер герметистов. Встречается в Assassin’s Creed: Brotherhood как антагонист дополнения «Исчезновение Да Винчи». Убит Эцио.
- Тарик Барлети — капитан янычаров. Был подозреваем в сговоре с тамплиерами и по ошибке убит Эцио Аудиторе.
- Джулиано ди Пьеро де Медичи — младший брат Лоренцо Медичи, отец и дядя Джулио Медичи, который родился через месяц после его смерти. Убит Франческо Пации.
- Патрицио — был римским дворянином и бывшим любовником Лукреции. Убит герметистами.
- Уго — член венецианской гильдии Воров в XV веке.
- Франко — был членом гильдии венецианских Воров и знакомый Розы.
- Карлотта Моро — была женой Данте Моро и Марко Барбариго.
- Диляра — шпион Османской Империи. Она была командиром небольшой группы разведчиков, чтобы проникнуть к византийцам-тамплиером, по приказу Тарика Барлети. В 1512 году, она работала с ассассином Эцио Аудиторе да Фиренце.
- Янос — шпион Тарика Барлети.
- Дуччо Лукка — итальянец, сватался к Клаудии Аудиторе и ещё шести девушкам одновременно, потом пытался очаровать Софию Сартор. В Assasins Creed Revelations есть достижение «Задира». Для его получения необходимо избить Дуччо.
- Томас де Торквемада — лидер испанской инквизиции в Испании. Не являлся тамплиером, но был союзником Родриго Борджиа, который будучи Папой Римским мог приказывать Великому Инквизитору казнить неугодных людей.
Колониальная Америка
Время игр Assassin’s Creed III, Assassin’s Creed III: Liberation, Assassin’s Creed Rogue.
Ассасины
- Ахиллес Дэвенпорт (1710—1783) — глава ассасинов в американских колониях, наставник Коннора. Большую часть жизни боролся с тамплиерами, пытавшимися обосноваться в Новом Свете. Будучи чёрным, он не смог многого добиться. Потеряв жену и сына, Ахиллес решил уйти в отставку и спрятал одеяние ассасина, ранее принадлежавшее первому ассасину в Америке, в пещере. С тех пор живёт в своём поместье недалеко от Бостона, избегая людей. Умирает естественной смертью в 1783 году, оставляя поместье и одеяние Коннору.
- Роберт Фолкнер — пожилой и опытный моряк, помощник капитана Коннора на корабле «Аквила». Он был моряком в четвёртом поколении, однако, стал первым, кого взяли в орден ассассинов.
- Стефан Шафо — был франко-канадским владельцем таверны в Бостоне и работал шеф-поваром в этом же заведение во времена Войны за независимость США. Стал первым учеником Коннора вступившим в Братство Ассассинов в Америке.
- Дункан Литтл — был ирландским членом Братства Ассассинов, жившим в северном районе Бостона во времена Войны за независимость. Там он был завербован ассассином Коннором.
- Дебора «Добби» Картер ― была членом Американского Братства Ассасинов во второй половине XVIII века, проживала в северном районе Нью-Йорка. Завербована Коннором.
- Якоб Зенгер — был немцем в числе американских Ассассинов. Во время войны за независимость США, был завербован в Нью-Йорке Коннором в ассассины.
- Джейми Колли — был членом ордена ассассинов, жившим в Нью-Йорке во времена войны за независимость.
- Клиппер Уилкинсон — был в числе входивших в орден ассассинов, проживал в южной части Бостон во время Войны за независимость. Завербован Коннором.
- Мико — лидер английских ассассинов. Убит Хэйтемом в театральной ложе. Дядя Дункана Литтла.
- Агатэ — лидер ордена Ассасинов в Новом Орлеане. Наставник Авелины.
- Жеральд Блан ― был бухгалтером и членом Ордена Ассассинов, который жил в Новом Орлеане во время Франко-индейской войны.
- Пэйшенс Гиббс — была лидером группы сбежавших рабов. Имела амулет-артефакт, который давал ей дар предвидения. В возрасте 16 лет она была принята в Орден Ассассинов Авелиной де Грандпре.
- Хоуп Дженсен — ассассин в Американских колониях, была натренирована Адевале. Была профессионалом по ядам и дымовым бомбам. Убита Шэем.
- Кесеговаасе ― член Колониального братства ассассинов. К ассассинам присоединился ещё будучи наёмником, вступить в братство он решил когда возникла напряжённость между Англичанами и его народом. Убит Шэем.
- Лайам О'Брайен — член ордена ассасинов, работавших в британских колониях в течение Семилетней войны. Погиб от обвала айсберга.
- Луи-Жозеф Готье, Шевалье де ла Верендри — французско-канадский дворянин и член ордена ассассинов, действующих в Северной Америке во время Семилетней войны. Он был капитаном корабля "Кречет". Был убит Шэем Кормаком, к которому имел личную неприязнь.
- "Охотник" — французский шпион, имеющий широкий круг связей в Северной Атлантике во время Семилетней войны. Член Ордена Ассасинов, основной информатор Колониального Братства. Убит Шэем.
Тамплиеры
- Реджинальд Берч — великий магистр ордена тамплиеров в Англии. Убил со своими сообщниками отца Хэйтема, Эдварда. Убит Хэйтемом.
- Чарльз Ли — генерал, которого Хэйтем стремился поставить во главе повстанцев. Возглавил Орден тамплиеров в Северной Америке после смерти Хэйтема. Убит Коннором.
- Эдвард Брэддок, так же известный, как «Бульдог» — генерал-майор Британской армии. Был другом Хэйтема и членом Ордена Тамплиеров, но, после того, как он переехал в Америку, дружеские отношение с Хэйтемом распались. Убит Хэйтемом.
- Николас Биддл — тамплиер, адмирал Континентального флота. Убит Коннором.
- Бенджамин Чёрч — тамплиер, врач, глава медицинской части Континентальной армии. Убит Коннором.
- Джон Питкерн — тамплиер, майор Королевской морской пехоты. Убит Коннором.
- Уильям Джонсон — тамплиер, крупный землевладелец, управляющий по делам индейцев. Убит Коннором.
- Томас Хики — тамплиер, один из личных охранников Уильяма Джонсона. Убит Коннором во время покушения того на Вашингтона.
- Мадлен де Лиль — тамплиер, жена Филиппа Оливье де Грандпре, мачеха ассассина Авелины де Грандпре. Убита Авелиной.
- Рафаэль Хоакин де Феррер ― был влиятельнейшим членом Ордена Тамплиеров и правой рукой "Представителя". Его задачей являлось транспортировка и управление рабами в трудовом лагере Тамплиеров в Мексике, чтобы найти артефакты Первой Цивилизации.
- Батист — был родом из Сан-Доминго, был лидером «Культа Вуду» бывших рабов в Дельте реки Луизианы. До 1758 года он был членом Братства Ассассинов в Сан-Доминго, а затем переметнулся на сторону тамплиеров. Убит Авелиной.
- Диего Васкес ― член Ордена Тамплиеров во Французских колониях, а конкретно в Новом Орлеане. Убит Авелиной.
- Жан-Жак Блейз д'Аббади ― тамплиер, Французский губернатор Луизианы до Восстания Луизианы. Убит Авелиной.
- Джордж Дэвидсон ― сбежавший раб, который перешёл затем на сторону Британской армии и ставший также членом Ордена Тамплиеров. Убит Авелиной.
- Антонио де Ульоа ― тамплиер, Испанский геодезист и астроном, а также первый Испанский губернатор Луизианы. Также он был членом Ордена Тамплиеров, действуя прежде всего как научный советник.
- Эдмунд Джадж — тамплиерский доктор, который был целью Авелины де Грандпре в дополнении Авелина к Assassin's Creed IV: Чёрный Флаг. Убит Авелиной.
- Кристофер Гист — топограф, исследователь, квартирмейстер корабля «Морриган», а также тамплиер.
- Джордж Монро — полковник британской армии во время семилетней войны, а также тамплиер. Убит Лайамом.
- Лоуренс Вашингтон — тамплиер из Виргинии, старший сводный брат Джорджа Вашингтона. Поручил двум тамплиерам сохранить шкатулку и манускрипт предтеч. Убит Шэем, ещё будучи ассасином.
- Джеймс Уордроп — тамплиер. Ему было поручено защищать манускрипт. Убит Шэем, ещё будучи ассасином.
- Сэмюэл Смит — тамплиер, которому было поручено защищать шкатулку предтеч. Капитан корабля "Справедливость". Убит Шэем, ещё будучи ассасином.
- Джек Уикс — афроамериканский представитель Ордена Тамплиеров. Друг Кристофера Гиста.
Ганьягэха
- Гадзидзио — мать Радунхагейду и бывшая возлюбленная Хэйтема Кенуэя. Сгорела заживо во время нападения на деревню.
- Ганадогон — лучший друг Радунхагейду. Был обманут Чарльзом Ли и пытался убить Коннора. Убит Коннором.
- Мать Рода — лидер и старейшина деревни Ганадазедон.
Патриоты
- Джордж Вашингтон — главнокомандующий армией патриотов. Во время революции Вашингтон владел Яблоком Эдема. Также он был союзником Ордена Ассассинов и, в частности, Коннора, ассассина англо-индейского происхождения.
- Израэль Патнэм — был генералом Континентальной армии, отличившиеся в Битве при Банкер-Хилл во время Войны за Независимость США. Во время Битвы при Банкер-Хилле, он общался с ассассином Коннором Кенуэйем, который помог ему убить Тамплиера и майора Британских войск, Джона Питкерна, который ввел сюда войска.
- Бенджамин Толмедж — глава разведки Континентальной армии.
- Сэмюэл Адамс — юрист, политический деятель, один из подписантов декларации независимости.
- Пол Ревир — американский ремесленник.
- Бенджамин Франклин — политический деятель, изобретатель, учёный, журналист, один из «отцов-основателей» США. Одно из центральных действующих лиц Войны за независимость США.
- Томас Джефферсон — деятель Войны за независимость США, один из авторов Декларации независимости, один из отцов-основателей США.
Лоялисты
- Бенедикт Арнольд — генерал-майор, участник войны за независимость США. Предал патриотов и бежал.
- Сайлас Тэтчер — был высокопоставленным офицером Британской армии, работорговец. Убит из пистолета Бенджамином Черчем.
Жители поместья
- Большой Дэйв — кузнец, которого Коннор спас от британских солдат и ставший работать в поместье.
- Годфри и Терри — шотландские лесорубы, перебравшиеся в поместье вместе с жёнами — Кэтрин и Дианой и детьми. Часто ссорятся между собой, но быстро мирятся.
- Ланс О`Доннелл — плотник и столяр ирландского происхождения, который был вынужден сбежать из Бостона из-за проблем с британскими солдатами. Радунхагейду спас его от бандитов, напавших на него во Фронтире и привёл в поместье.
- Уоррен и Пруденс — фермеры, переселившиеся в поместье, чтобы вырастить будущего сына Хантера в дали от войны.
- Норрис — француз-рудокоп. С помощью Коннора смог добиться расположения Мириам и женится на ней.
- Лайл Уайт — доктор из Бостона, которого оклеветали, из-за чего тот стал пить. Радунхагейду нашёл его по просьбе Уоррена, чтобы доктор смог принять роды Пруденс.
- Эллен — портниха, которая переехала вместе с дочерью Марией из Нью-Йорка от жестокого мужа-пьяницы Квинсента.
- Мириам — охотница, которую Радунхагейду спас от браконьеров. С небольшой помощью от ассассина вышла замуж на Норриса.
- Отец Тимоти — английский священник, который стал пастором местной церкви.
- Оливер и Коринн — супруги-трактирщики, которым Коннор одолжил денег для постройки таверны в поместье.
- Одноногий — странный ворчливый моряк, обитавший в поместье Дэвенпорт во времена войны за независимость США. Каким-то образом у Одноногого хранились письма капитана Уильяма Кидда, которые последний рассылал своим знакомым.
Другие
- Жильбер Лафайет — генерал, французский политический деятель.
- Франсуа Жосеф Поль де Грасс — адмирал французского флота.
- Ричард Клаттербек — канонир корабля «Аквила». Является младшим братом Дэвида Клаттербека.
- Дэвид Клаттербек — канонир корабля «Аквила». Является старшим братом Ричарда Клаттербека.
- Томас Джефферсон — видный деятель Войны за независимость США. В "Тирании короля Вашингтона" Джефферсон является лидером сопротивления режиму Вашингтона в Нью-Йорке.
- Филипп Оливье де Грандпре — был богатым французским торговцем, который жил в Новом Орлеане. Также является отцом ассассина Авелины де Грандпре, и также является предком «Объекта 1».
- Жанна ― была первой (незаконной) женой богатого французского торговца Филиппа Оливье де Грандпре. Также является матерью ассассина Авелины де Грандпре, а также предком «Объекта 1».
- Карлос Домингес ― был Испанским капитаном судна, который выполнял поручения по перевозке грузов, в том числе и поручения Тамплиеров. Жил в Новом Орлеане в течение конца 18-го века.
- Жильбер Антуан де Сен-Максан ― был лейтенант-губернатором Луизианы и Западной Флориды, Командующий Ополчением Луизианы и Генерал-капитаном нового ведомства по делам индейцев Луизианы и Западной Флориды. Он был также союзником и деловым партнёром Авелины де Грандпре и её отца, Филиппа Оливье де Грандпре.
- Джеймс Кук — английский военный моряк, исследователь, картограф и первооткрыватель, член Королевского общества и капитан Королевских ВМС. Командир корабля "Пемброк".
- Барри Финнеган — соучастник тамплиеров. Он вместе со своей женой Кессиди спасли Шэя и приютили в своем доме.
- Кэссиди Финнеган — жена Барри Финнегана, также соучастница тамплиеров.
Золотой век пиратства
Время игры Assassin’s Creed IV Black Flag
Ассасины
- Анто — был лидером ассасинов в Кингстоне, а также лидером маронов.
- Опиа Апито — ассасин из племени таино.
- Рона Динсмур ― лидер ассасинов в Гаване. Некоторое время была влюблена в тамплиера Хиллари Флинта, который позже начал на неё охоту.
- Аптон Трэверс — контрабандист, ассассин. Прибыл вместе с братом Вэнсом в Вест-Индию, где они основали контрабандное дело и помогали ассассинам.
- Вэнс Трэверс — контрабандист, ассассин-предатель. Прибыл вместе с братом Аптоном в Вест-Индию, где они основали контрабандное дело и помогали ассассинам. Убит Эдвардом.
- Мэри Рид — ассасин, выдававшая себя за пирата по имени Джеймс Кидд (якобы внебрачный сын Уильяма Кидда).
- А-Табай — наставник Братства ассасинов на Карибских островах. Среди его учеников числятся Мэри Рид и Адевале.
- Дункан Уолпол — ассасин-предатель. Пытался приплыть в Гавану, чтобы присоединиться к тамплиерам. Убит Эдвардом.
Тамплиеры
- Лауреано Торрес-и-Айяла — губернатор Кубы и магистр Тамплиеров на Карибах. Убит Эдвардом.
- Эль-Тибурон — личный телохранитель Лауреано Торреса. Убит Эдвардом.
- Жюльен Дюкасс — тамплиер и торговец оружием. Убит Эдвардом.
- Вудс Роджерс — тамплиер, губернатор Ямайки. Был тяжело ранен Эдвардом на приёме, но выжил (в конце игры упоминается, что «с ним ещё надо покончить»).
- Бенджамин Хорниголд — Пират XVIII века, впоследствии перешёл на сторону английских властей, а также тамплиер. Капитан корабля "Бенджамин". Убит Эдвардом.
- Джон Кокрэм — пират, близкий друг и доверенное лицо Бенджамина Хорниголда. Был пиратом до 1719 года, пока не сдался посланникам короля. Впоследствии стал охотником на пиратов. Убит Эдвардом.
- Джосая Бёрджес — пират, близкий друг и доверенное лицо Бенджамина Хорниголда. Был пиратом до 1719 года, пока не сдался посланникам короля. Впоследствии стал охотником на пиратов. Убит Эдвардом.
- Цзин Лан — китайский тамплиер. Убита Эдвардом.
- Люсия Маркес — воровка из Испании, дочь капера Алехандро Ортега де Маркеса. Вступила в орден Тамплиеров в 17 лет. Убита Эдвардом.
- Хиллари Флинт ― член Ордена Тамплиеров, командир гарнизона испанских солдат в Гаване. Убит Эдвардом.
- Кеннет Абрахам ― карибский тамплиер, ответственный за устранение ассассинов и их лидера Анто в Кингстоне. Убит Эдвардом.
- Адмирал-тамплиер — адмирал Французского флота, тамплиер. Должен был доставить важную посылку Бастьенне Жозеф. Убит Адевале.
Пираты
- Стид Боннет — английский торговец, а позже пират. Помог Эдварду добраться до Гаваны. Капитан шхуны "Месть". Повешен в 1718.
- Энн Бонни — женщина-пират. После миссии «…Все дозволено» становится квартирмейстером «Галки» вместо Адевале.
- Эдвард «Чёрная Борода» Тэтч — пират, друг Эдварда Кенуэя, капитан корабля "Месть королевы Анны", погиб во время абордажа линейного корабля.
- Бартоломью Робертс — английский пират валийского происхождения, также известен как "Чёрный Барт" и "Мудрец", является реинкасацией Айты, мужа Юноны. Капитан корабля "Королевская удача". Сотрудничал с Эдвардом, затем предал его. Убит Эдвардом.
- Чарльз Вэйн — пират английского происхождения, прославился своей крайней жестокостью. Капитан корабля "Бродяга". После бунта Джека Рэкхэма был высажен с Эдвардом на острове и потерял рассудок. Пойман колонистами и заключен в тюрьму.
- Джек Рэкхем — известный пират начала XVIII века. Однако пристрастие к алкоголю погубило его и всю его команду, когда те атаковали королевский флот, он был взят в плен и погиб в конце 1720.
Другие
- Дженнифер Скотт — дочь Эдварда от первого брака. Предпочла фамилию матери, узнав, что её отец занимается пиратством.
- Кэролайн Скотт-Кенуэй — красавица из знатной семьи, родом из Британии. Вышла замуж за Эдварда Кенуэя, но вскоре она бросила его, а он стал пиратом. Кэролайн жила вместе с дочкой и скончалась в 1720 году.
- Лауренс Принс — карибский работорговец, бывший пират под командованием Генри Моргана. Убит Эдвардом.
- Питер Чемберлен ― британский коммодор, посланный на борьбу с пиратством в Вест-Индии с губернатором Вудсом Роджерсом. Убит Эдвардом.
- Маркиз Пьер де Файе — французский губернатор Порт-о-Пренса. Жестокий рабовладелец. Жестоко убит Адевале.
- Луи Годэн — французский астроном, член Французской академии наук.
- Огюстен Дьёфор – лидер Сопротивления маронов в Порт-о-Пренсе, а также квартрмейстер корабля Эксперто Креде.
Французская революция
Время игры Assassin’s Creed Unity
Ассасины
- Шарль Дориан — ассасин, времен французской революции. Отец Арно. Убит Шэем Кормаком.
- Оноре Габриэль Рикетти де Мирабо — граф, деятель Великой французской революции, один из самых знаменитых ораторов и политических деятелей Франции. Является исторической личностью, появляющейся в Assassin’s Creed: Единство. Из-за разногласий во взглядах был отравлен Пьером Белликом. Вёл переписку с французским королём Людовиком XVI, где раскрывал многие тайны Ордена Ассасинов. Дабы прекратить междоусобицы, заключил мир с великим магистром тамплиеров Франсуа де Ла Серром.
- Пьер Беллек — мастер ассасин, учитель Арно Дориана. Отравил Оноре Мирабо, пытался убить Элизу. Убит Арно.
- Эрве Кемар — один из мастеров-ассассинов Французского Братства.
- Софи Трене — Мастер Ассассин в эпоху Великой французской революции.
- Гийом Бейлье — член французского братства ассассинов, а также один из четырёх Мастеров-ассассинов французского ордена.
- Анна-Жозефа Теруань де Мерикур — общественная деятельница Франции эпохи Великой французской революции, союзник и член ордена Ассассинов.
Тамплиеры
- Элиза де ла Серр — тамплиер, сводная сестра и возлюбленая ассассина Арно Дориана. Дочь Великого магистра французских тамплиеров, Франсуа де ла Серр. Убита Жерменом.
- Франсуа де ла Серр — великий магистр французских Тамплиеров конца XVIII века. Усыновил мальчишку по имени Арно Дориан, после того как его биологический отец умер при неизвестных обстоятельств. Был убит его же товарищами-тамплиерами.
- Франсуа-Тома Жермен ― французский ювелир, а также Великий магистр французского ордена тамплиеров. «Мудрец», является реинкарнацией последнего Великого магистра тамплиеров и так же «Мудреца» — Жака де Моле. Организовал заговор против Франсуа де ла Серра, который изгнал его из Ордена. Убит Арно.
- Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер — французский революционер, один из наиболее известных и влиятельных политических деятелей Великой Французской революции. Член Якобинского клуба, а также тамплиер. Казнен на гильотине.
- Луи́ Мише́ль Лепелетье́, маркиз де Сен-Фаржо́ — французский политик и юрист. Считается «первой жертвой Великой французской революции». Французский тамплиер, в решающий момент суда над Людовиком XVI проголосовал за смерть короля. Таким образом Жермен добился мести Французской королевской династии за Жака де Моле. Убит Арно.
- Мари Левек — французская купчиха, а также тамплиер. Советница Великого магистра ордена тамплиеров Франсуа-Тома Жермена. Убита Арно.
- «Король Нищих» — французский тамплиер. Исполнитель убийства Великого магистра ордена тамплиеров Франсуа де ла Серра. Он — один из людей, присвоивших титул «Король Нищих». Его настоящее имя неизвестно. Убит Арно.
- Маркур — генерал французской армии, а также тамплиер. Вместе с другими тамплиерами в армии пытался устроить военный переворот. Убит Арно.
- Кретьен Лафреньер — высокопоставленный член ордена тамплиеров. Был принят в орден магистром Франсуа де ла Серром. Пытался предупредить магистра о перевороте в ордене. Убит Арно.
- Алоис Ла Туш — французский тамплиер, завербованный Шарлем Габриэлем Сивером. Убит Арно.
- Фредерик Руй — капитан французской армии, тамплиер. Убит Арно.
- Шарль Габриэль Сивер — бригадный генерал во французской армии, колониальный губернатор Сен-Пьер и Мекилеон. Член ордена тамплиеров. Обвинил Арно Дориана в убийстве Франсуа де ла Серра и посадил в тюрьму в Бастилии. Убит Арно.
- Жак Ру — французский священник и революционер, лидер левой фракции «Бешеные», а также тамплиер.
- Жан Жильбер — жандарм французской армии, а также тамплиер. Убит Арно.
- Флавиньи ― французский тамплиер, активно проявляющий себя во время Великой Французской Революции. Убит Арно.
Другие
- Донасье́н Альфо́нс Франсу́а де Са́д — французский аристократ, писатель и философ. Во время революции состоял в Комитете Общественного Спасения, был союзником ассассина Арно Дориана.
- Наполеон I Бонапарт — император французов в 1804—1815 годах, Великий полководец и государственный деятель, который заложил основы современного французского государства. Появляется в Assassin’s Creed: Единство и Assassin’s creed: Павшие Короли, где поддерживает Великую французскую революцию. Знаком с Арно Дорианом. Использовал в своих заграничных походах Яблоко Эдема.
- Тома́-Алекса́ндр Дави́ де ля Пайетри́ — генерал от кавалерии французской армии, а также союзник ассассинов.
- Эжен Франсуа Видок — известный французский детектив, глава Главного управления национальной безопасности.
- Жорж Жак Дантон — французский революционер, министр юстиции времён Французской революции, первый председатель Комитета Общественного Спасения. Выступал против Робеспьера за что был приговорён к казни.
- Людо́вик XVI — король Франции из династии Бурбонов, сын дофина Людовика Фердинанда. При нём после созыва Генеральных штатов в 1789 началась Великая Французская революция. Людовик сначала принял конституцию 1791 года, отказался от абсолютизма и стал конституционным монархом. Предан суду Конвента и вскоре казнён на гильотине.
- Мари́я-Антуане́тта — королева Франции, младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии. Супруга короля Франции Людовика XVI с 1770 года. После начала Французской революции была объявлена вдохновительницей контрреволюционных заговоров и интервенции. Осуждена Конвентом и казнена на гильотине.
- Луиза Сюзанна Лепелетье — дочь тамплиера и политика-революционера Луи Мишель Лепелетье.
- Филипп Роуз — капитан французской армии, лидер группировки Мародеров. В 1794 году нанялся к Наполеону I Бонапарту, чтобы найти древнюю реликвию.
- Леон — сирота, проживающий в приюте города Сен-Дени. Помогал Арно в поисках Яблока в королевском склепе.
Викторианская эпоха
Ассасины
- Сэр Генри Грин — лидер британских ассассинов.
- Итан Фрай — член Британского Ордена Ассассинов, отец близнецов Иви и Джейкоба Фрая. Умер при естественных обстоятельствах.
- Сесилия Фрай — член Британского Ордена Ассассинов, жена Итана Фрая, мать близнецов Иви и Джейкоба. Умерла при родах.
- Лидия Фрай — внучка Джейкоба Фрая, член британского ордена ассассинов. В период Первой мировой войны, Лидия работала с молодым Уинстоном Черчиллем.
Тамплиеры
- Кроуфорд Старрик — владелец телеграфной компании, Великий магистр британского ордена тамплиеров во время Викторианского Лондона. Убит Джейкобом и Иви Фрай.
- Люси Торн — английская оккультистка, правая рука Кроуфорда Старрика, тамплиер, занималась поиском Плащаницы Эдема. Убит Иви Фрай.
- Максвелл Рот — член Британского Ордена Тамплиеров во времена Викторианской Англии и один из семи доверенных лиц Кроуфорда Старрика. Контролировал преступный мир Лондона, главарь банды Висельников. Убит Джейкобом Фрай.
- Джеймс Томас Браднелл, 7-й граф Кардиган — британский генерал, участник Крымской войны, тамплиер. Убит Джейкобом Фрай.
- Рэксфорд Кейлок — британский тамплиер, глава банды "Висельники". Убит в 1868 году Джейкобом и Иви Фрай.
- Дэвид Брюстер — известный шотландский физик, тамплиер, живший во времена Викторианской эпохи. Убит Иви Фрай.
- "Кровавая" Нора — британский тамплиер, глава преступной группировки Лондон Сити в Лондоне. Убит Джейкобом Фрай.
- Джон Эллиотсон — известный автор, учитель и доктор в Викторианскую Эпоху, тамплиер. Убит Джейкобом Фрай.
- Роберт Стрейн — один из влиятельных тамплиеров в Викторианском Лондоне. Убит Иви Фрай.
Другие
- Виктория — королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии.
- Джек-потрошитель — знаменитый серийный убийца Викторианской эпохи, который действовал в Уайтчепеле и прилегающих районах Лондона во второй половине 1888 года.
- Чарльз Диккенс — английский писатель, один из величайших англоязычных прозаиков XIX века, гуманист, классик мировой литературы.
- Карл Маркс — известный немецкий философ, экономист, журналист и социолог, считается основоположником идеологии марксизма.
- Александр Грейам Белл — шотландский ученый, изобретатель, один из основоположников телефонии. В честь него названа единица измерения СИ — децибелл.
Другие эпохи
Ассасины
- Аквилас — ассасин времен Римской империи. Появляется в комиксе Assassin’s Creed Vol. 2: Aquilus, по комиксу предок Дезмонда. Пытался вернуть украденный тамплиерами артефакт — Анкх Эдема.
- Люциус — был отцом Аквиласа, а также членом Ордена Ассассинов в Лугдунуме, и также является предком Дезмонда Майлса.
- Кулан-Гал — монгол-ассасин, застрелил из лука лошадь Чингисхана. Его гробница находится в крепости Рокка-де-Равальдино в Форли.
- Дарий — персидский ассасин, убил царя Ксеркса спрятанным клинком (это был первый известный случай применения спрятанного клинка). Его гробница находится в церкви Санта-Мария-де-Новелла во Флоренции.
- Вэй Ю — китайский ассасин, убил копьём первого императора Китая — Цинь Шихуанди. Его гробница находится в башне Торре Гросса в Тоскане.
- Амунет — египтянка-ассасин, с помощью змеи убила царицу Клеопатру. Её гробница находится в соборе Святого Марка в Венеции.
- Илтани — вавилонянка-ассасин, отравила Александра Македонского. Её гробница находится в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции.
- Леоний — древнеримский ассасин, убил кинжалом императора Калигулу.
- Ринальдо Виттури — итальянский ассасин, хранитель Плаща Эдема.
- Сергей — был членом российского Братства Ассассинов конца 19-го и начала 20-го века. Сергею дал задание Орден Ассасинов возвратить Николая Орлова в Россию, который разорвал все связи с Братством несколько лет назад. Убит Николаем Орловым.
- Агилар — испанский ассассин XV века. Является предком Каллума Линча. Один из главных героев фильма Assassin's Creed.
- Тома де Карнейон — средневековый ассасин, известный своим участием в захвате Великого магистра Тамплиеров Жака де Моле. После этого захвата овладел Мечом Эдема.
Тамплиеры
- Дзяодзинь — тамплиер, убил ментора, на которую работала Шао Цзюнь.
- Жак де Моле — средневековый великий магистр Ордена Тамплиеров. Сожжён на костре инквизиции Филиппом IV в 1314 году.
- Неизвестный тамплиер ― член Ордена Тамплиеров. Советник и близкий друг великого Магистра тамплиеров Жака де Моле. Убит Томом де Карнейоном.
- Анаклетос — тамплиер-гладиатор, живший во времена Древнего Рима.
- Джордано Бруно — тамплиер, упоминается в тринадцатом файле Абстерго.
- Исаак Ньютон — тамплиер, мыслитель, создавший новую модель общества, упоминается в пятнадцатом файле Абстерго.
- Генри Форд — тамплиер, главный магистр ордена Тамплиеров в начале XX века, основал Абстерго в 1937 году.
- Уинстон Черчилль — один из подельников тамплиеров, развернул в середине ХХ века Вторую Мировую войну, ради погони за частицами Эдема.
- Франклин Рузвельт — один из подельников тамплиеров, развернул в середине ХХ века Вторую Мировую войну ради погони за частицами Эдема.
- Джон Локк — тамплиер, мыслитель, создавший новую модель общества, упоминается в пятнадцатом файле Абстерго.
- Барух де Спиноза — тамплиер, мыслитель, создавший новую модель общества, упоминается в пятнадцатом файле Абстерго.
- Фрэнсис Бэкон — тамплиер, мыслитель, создавший новую модель общества, упоминается в пятнадцатом файле Абстерго.
- Филипп Аврелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм — тамплиер, упоминается в тринадцатом файле Абстерго.
- Иоанн Сакробоско де Сфера — тамплиер, упоминается в тринадцатом файле Абстерго.
- Афанасий Кирхер — тамплиер, упоминается в тринадцатом файле Абстерго.
- Сильвестр II — бывший гроссмейстер Ордена тамплиеров, упоминается во втором файле Абстерго.
- Клеопатра VII — бывший гроссмейстер Ордена тамплиеров, упоминается во втором файле Абстерго.
- Гуго де Пейн — бывший гроссмейстер Ордена тамплиеров, упоминается во втором файле Абстерго.
- Долинский — русский тамплиер, появившийся в комиксе Assassin's Creed: The Fall. Допрошен Николаем Орловым, а затем убит.
Другие
- Никола Тесла — изобретатель, был знаком с Николаем Орловым, встречается только в комиксе The Fall, а также в прохождении Истины в AC II
- Чингисхан — владелец меча Эдема, с помощью которого привел свою Империю посредством массовых расширений на Запад. Был ранен Кулан-Галом и убит Даримом.
- Жанна д'Арк — стала владельцем одного из Мечей Эдема, с помощью которого она многократно побеждала в битвах. В 1430 году Жанна была захвачена бургундскими солдатами, и передана в Англию, где Тамплиеры сожгли её на костре, чтобы завладеть мечом.
- Король Артур — вытащил меч Эдема Экскалибур из камня, и использовал его, чтобы стать королём Англии.
- Аттила — вождь гуннов, один из владельцев мечей Эдема. Пастух выкопал его и принёс Аттиле. С мечом, он разорил Евразию во время своего правления. Этот меч называли «Меч Марса» или «Меч Аттилы».
- Персей — герой, который в греческой мифологии был «полубогом» (ребёнок бога и смертного), использовал меч Эдема, чтобы убить Медузу Горгону.
- Ранджит Сингх — основатель Сикхской Империи, Махараджа Индии.
- Атаман Ермак — атаман казачьего войска, использовал меч Эдема, чтобы завоевать Сибирь.
- Кларк — сотрудница Абстерго Индастриз, помощница Уоррена Видика, по крайней мере в 1985 году. Появляется в комиксе Assassin’s Creed: The Fall.
- Надя Орлова — дочь русского ассасина Николая Орлова, родилась в России XIX—XX века, первый ребёнок Николая, старшая сестра Иннокентия.
- Анна Орлова — жена русского ассасина Николая Орлова, мать Нади и Иннокентия.
- Иннокентий Орлов — сын русского ассасина Николая Орлова и его жены Анны Орловой, родился в Америке начала XX века, второй ребёнок Николая, предок Дэниэла Кросса.
Первая цивилизация
- Адам и Ева — первые люди, сбежавшие от Предтеч с помощью Яблока Эдема.
- Минерва — представительница расы «Тех, кто пришел раньше», появляется в Assassin’s Creed II после победы Эцио над Родриго Борджиа, в концовках Revelations и Assassin’s Creed III.
- Юнона — представительница расы «Тех, кто пришел раньше», появляется в Assassin’s Creed: Brotherhood когда Дезмонд вошёл в тайную комнату под Колизеем, в конце Revelations и в Assassin's Creed III. Предала свой народ ради власти, в конце Assassin’s Creed III убедила Дезмонда дотронуться до пьедестала. Тем самым он спас человечество от катастрофы ценой своей жизни, но также освободил Юнону от заточения, и она намерена поработить человечество. Также появляется в Assassin's Creed IV: Black Flag, когда Аналитик пробирается в серверную. В конце Assassin's Creed IV: Black Flag выясняется, что Юнона опять оказалась в плену.
- Юпитер — представитель расы «Тех, кто пришел раньше». Упоминался в AC II, AC:B, AC 3, появляется в финале Assassin’s Creed: Revelations.
- Асет (более известная как Исида) ― представитель Первой Цивилизации, которая позже стала египетским богом. Является владелицей анкха и скипетра (две Частицы Эдема).
- Аита ― представитель первой цивилизации. Муж Юноны.
- Гермес Трисмегист — один из «Тех, кто пришел раньше», почитается как греческий и египетский бог алхимии и магии. Ему поклонялись, прежде всего, Герметисты.
- Афродита, также известная как Венера — одна из «Тех, кто пришел раньше», которая позже будет почитаться как греческая и римская богиня любви, красоты и женственности.
- Конс — один из «Тех, кто пришел раньше». В начале 1500-х, он стал хранителем рода Джованни Борджиа, ассасина, родившегося в пресловутой семье Борджиа.
Напишите отзыв о статье "Персонажи Assassin’s Creed"
Примечания
- ↑ Страница на [assassinscreed.ubi.com/ac3/en-GB/game-info/index.aspx официальном сайте]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Персонажи Assassin’s Creed
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.
Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.
Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.
Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.
Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.
Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.
Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
