Пески Иводзимы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Пески Иводзимы
Sands Of Iwo Jima
Жанр

исторический, военный

Режиссёр

Аллан Двон

Автор
сценария

Гарри Браун
Джеймс Эдвард Грант

В главных
ролях

Джон Уэйн
Джон Агар

Оператор

Реджи Ланнинг

Композитор

Виктор Янг

Кинокомпания

Republic Production

Длительность

109 мин.

Бюджет

1 млн $

Страна

США США

Язык

английский

Год

1949

IMDb

ID 0041841

К:Фильмы 1949 года

«Пески Иводзимы» (англ. Sands Of Iwo Jima) — американский военно-исторический фильм, снятый в 1949 году режиссёром Алланом Двоном с Джоном Уэйном в главной роли. Лента рассказывает об одном из важнейших для армии США эпизодов Второй мировой войны. Картина была выдвинута на премию «Оскар» в четырёх номинациях, но не получила ни одной награды.





Сюжет

Как вбить в юные горячие головы новобранцев непреложную истину — сержанты гоняют их на плацу и на полигонах не ради собственного садистского удовольствия, а чтобы у них, молодых солдат, был шанс выжить в бою?

Вторая мировая война близится к концу. Здесь, на островах Тихого океана, японцы всё ещё ожесточённо сопротивляются уже набравшей полный ход американской армии. Превращая острова в настоящие крепости — с бетонными бункерами, мощной оборонительной сетью, хорошо вооружённые, японцы надеются остановить флот под звёздно-полосатым флагом. Однако американский флот действует не один. Ему в помощь приданы авиация, которая уже имеет превосходство в воздухе, и, самое главное, — морские пехотинцы. Морпехи — это такие парни, которым стоит лишь приказать, и они ценой своей жизни готовы добиться необходимого результата.

Профессиональный морпех сержант Джон Страйкер не только отдаёт приказы, посылая в пекло войны своих солдат, он ещё и учит их выживать, учит вести бой в команде, а не каждому за себя, учит в сражении быть людьми, но не озверевшими выродками. Только не всякий готов понять и принять философию Страйкера. Молодой Питер Конвей, с отцом которого полковником Конвеем Джон Страйкер когда-то вместе служил, на протяжении многих месяцев стремится противостоять методам командования сержанта. Ему кажется, что Страйкер излишне суров и придирчив к рядовому составу.

Момент истины наступил на острове Иводзима, куда после артподготовки и авиационной бомбардировки забросили подразделения морской пехоты. Этот остров был важен со стратегической точки зрения — с его аэродрома американская авиация могла бомбить жизненные центры Японии. Штурм Иводзимы стал самым кровавым эпизодом военных действий на Тихом океане. И в этом месиве многодневного боя проявились основные качества каждого из его участников.

Именно тогда, наконец, дошли до Питера Конвея те нехитрые истины, которые вбивал своей наукой в непокорные солдатские головы геройский сержант Страйкер.

В ролях

Создатели фильма

Награды и номинации

«Оскар»-1950 (4 номинации)[1]

Интересные факты

Напишите отзыв о статье "Пески Иводзимы"

Примечания

  1. ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=3&BSFilmID=35825 Academy Awards Database: Sands of Iwo Jima]

Ссылки

Отрывок, характеризующий Пески Иводзимы

– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Пески_Иводзимы&oldid=80960315»