Песталоцци, Иоганн Генрих

Иоганн Генрих Песталоцци
Место рождения:	Цюрих, Швейцария
Место смерти:	Бругг, Швейцария
Научная сфера:	педагогика
Известные ученики:	Фридрих Фребель, Луи-Венсан Тардан
Известен как:	педагог

Иоганн Генрих Песталоцци (нем. Johann Heinrich Pestalozzi, 12 января 1746, Цюрих — 17 февраля 1827, Бругг) — швейцарский педагог, один из крупнейших педагогов-гуманистов конца XVIII — начала XIX века, внёсший значительный вклад в развитие педагогической теории и практики.

Разработанная Иоганном Генрихом Песталоцци теория элементарного природосообразного воспитания и обучения представляет собой не только исторический интерес, но продолжает сохранять актуальность. Он первым высказал мысль о необходимости параллельного и гармоничного развития всех задатков человеческой личности — интеллектуальных, физических, нравственных.

Именно Песталоцци одним из первых указал на значимость развивающего обучения, базирующегося не на мёртвых азбучных истинах, а на непосредственном наблюдении и размышлении ребёнка под руководством учителя. По словам русского педагога К. Д. Ушинского, «идея развивающего обучения — великое открытие Песталоцци».

Особый вклад внёс И. Г. Песталоцци в методику первоначального обучения детей — обучения родному языку, письму, счёту, рисованию, гимнастике, а также в методику нравственного воспитания здоровой личности. Нельзя сказать, конечно, что эти методики в чистом виде могут быть использованы в наши дни, однако они представляют несомненный интерес если не конкретным набором предлагаемых Песталоцци упражнений, то самими принципами, положенными им в основу первоначального природосообразного обучения.

К. Д. Ушинский полагал, что «метод Песталоцци» является открытием, дающим право его автору считаться первым народным учителем. И. Г. Песталоцци разработал общие основы первоначального обучения и частные методики начального образования. Его идеи развивали крупнейшие педагоги мира: Ф. В. А. Дистервег, Ф. Фребель, К. Д. Ушинский, А. А. Хованский.

Биография

Иоганн Генрих Песталоцци родился 12 января 1746 года в небогатой семье хирурга (по другим источникам — глазного врача). Он рано лишился отца и воспитывался матерью. В 1751 году он поступил в начальную немецкую школу, где мальчики занимались чтением, письмом, элементарным счётом, заучиванием молитв, текстов из Библии и катехизиса. В школе он считался неспособным учеником и был предметом насмешек своих товарищей. По собственному признанию Песталоцци, он учился очень неровно: улавливая обычно быстро и правильно сущность материала, он в то же время не преуспевал там, где требовалось напряжённое внимание; особенно не давалась ему орфография.

Завершив начальное образование, Песталоцци в 1754 году поступает в среднюю латинскую школу, а в 1763 году — в высшую Цюрихскую школу Коллегиум Каролинум, готовившую как к духовной карьере, так и к занятию различных государственных должностей, для которых требовалось образование гуманитарного направления.

Поступая в университет, Песталоцци видел себя богословом. В это время в Коллегиум Каролинум преподавали такие известные цюрихские учёные, как Яков Бодмер и Иоганн Брейтингер. оказавшие большое влияние на мировоззрение молодого Песталоцци. Обучение в Коллегиум Каролинум дало Песталоцци основательное классическое образование, однако к 1765 году он принял решение отказаться от духовной карьеры и оставил это учебное заведение.

В студенческие годы Песталоцци принимал активное участие в буржуазно-демократическом движении, возникшем в 50-60-х годах XVIII века в среде передовой швейцарской интеллигенции. Чтение «Эмиля» Руссо оказало на Песталоцци особое влияние. Обладая замечательным мягким характером, чувствительный и отзывчивый к людскому горю, Песталоцци эмоционально воспринимал окружающий мир.

По уходу в 1765 году из Коллегиум Каролинум Песталоцци, как полагают некоторые его биографы, самостоятельно готовился к деятельности юриста, однако необходимость скорейшего создания себе обеспеченного материального положения (эта необходимость диктовалась тем, что Песталоцци избрал себе невесту — Анну Шультгес — из богатой и именитой купеческой семьи) заставила его осенью 1767 года заняться сельским хозяйством в имении Киршфельд. Осенью 1769 года состоялась свадьба Иоганна Генриха Песталоцци и Анны Шультгес.

В том же году Песталоцци приобретает недалеко от Цюриха небольшое имение, которое он назвал «Нейгоф» (нем. Neuhof — новый двор). Там он собирался провести в жизнь некоторые преобразования в области земледелия и приобщить к ним окрестных крестьян. Однако у Песталоцци не оказалось выдающихся способностей для хозяйственной деятельности, его пятилетние опыты не дали ожидаемых результатов и значительно подорвали материальное положение Песталоцци.

В это время он приходит к убеждению, что больше всего в его помощи нуждаются крестьянские дети, остающиеся без присмотра. Песталоцци решает отдать свои силы и остатки средств воспитанию детей бедняков и организует в своём имении «Учреждение для бедных», в котором пытается впервые претворить в жизнь свой идеал трудовой школы. Благодаря поддержке местной общины Песталоцци собирает у себя около 50 детей, которых он обучает летом полевым работам, а зимой — ремеслу. Песталоцци лично занимался с детьми разного возраста устным счётом, чтением, письмом, вёл беседы о природе и жизни людей.

Однако в «учреждении для бедных» наряду с обучением стояла задача обеспечения детям заработка, посредством которого необходимо было полностью окупить их содержание и получить возможность выплатить заём, взятый Песталоцци на создание школы. Труд воспитанников приюта был низкопроизводительным и отнимал у них значительное время в ущерб умственному образованию. Это признавал и сам Песталоцци, но он не мог допустить жестокой эксплуатации детского труда, существовавшей в так называемых «индустриальных школах» того времени; и в 1780 году Песталоцци был вынужден закрыть «Учреждение для бедных».

Крайне нуждаясь материально и не имея возможности заниматься любимым делом, Песталоцци берётся за перо. За период с 1780 по 1798 год им написан целый ряд произведений; Песталоцци стремится использовать литературную деятельность для пропаганды своих идей. В 1780 году он написал небольшое сочинение под названием «Досуги отшельника», представлявшее собой сборник афоризмов. Оно было встречено читателями прохладно. Но именно в нём Песталоцци излагает свои взгляды, которые будет развивать впоследствии. Большой успех имел социально-педагогический роман в четырёх частях «Лингард и Гертруда, книга для народа» (1781). Это рассказ о том, как простая умная и уважаемая в своей деревне крестьянка умело воспитывая своих детей, убедила односельчан открыть в деревне школу. От неопределённых и пылких мечтаний Песталоцци переходит к суровой прозе жизни: «заткнуть дыру, из которой текут народные бедствия» можно только тогда, когда поднимется уровень образования народа. Но поскольку у народа нет ни средств, ни сил для обустройства большого количества школ, то образование, по убеждению Песталоцци, должно быть передано матерям. Для облегчения этой задачи матерей необходимо снабдить специальным руководством, которое и было написано Песталоцци.

Буржуазная революция в Швейцарии побудила Песталоцци к более активной общественной деятельности. Революционное правительство Швейцарии востребует талант Песталоцци и, когда в кантоне Нидвальден после подавления восстания горцев остаётся множество осиротевших безнадзорных детей, он едет в центр кантона Штанс для организации приюта. Швейцарское правительство, некоторые члены которого симпатизировали Песталоцци, предоставило ему полуразрушенные войной здания монастыря урсулинок в Штансе.

Об исключительном энтузиазме, который в этот период испытывал Песталоцци, свидетельствует письмо, направленное в феврале 1799 года близкой подруге жены — Франциске Романе фон Халлвиль, — в котором, в частности, написано:

Дорогой и добрый друг, всё идёт, всё идёт, всё идёт хорошо. Я смываю позор моей жизни, сила моей жизни, сила моей юности возродилась … Вот я извлечён из ничтожества; вижу и чувствую, что снова моя судьба стала равной судьбе других людей; я снова человек.

Деятельность Песталоцци в приюте проходила в крайне неблагоприятных условиях. Приют был размещён в недостроенном и неприспособленном для нужд воспитательного учреждения здании монастыря; отсутствовали учителя и учебные пособия. Воспитанники, число которых вначале составляло 50 человек, а позже дошло до восьмидесяти, прибывали в приют в крайне запущенном физическом и моральном состоянии. Не имея помощников, Песталоцци сам справлялся с десятками не самых примерных детей. Он был начальником учебного заведения, учителем, казначеем, дворником и даже сиделкой в одном лице. Преодолеть все трудности ему помогли сердечность и душевная отзывчивость — Иоганну Генриху удалось в предельно короткий срок сплотить своих воспитанников в одну громадную семью, в которой он выполнял роль любящего и заботливого отца. Старшие дети вскоре стали помощниками Песталоцци.

Педагогическая деятельность Песталоцци была неожиданно прервана: французским войскам монастырские помещения понадобились под госпиталь, и Песталоцци вынужден был закрыть школу. В 1799 году Песталоцци покидает Штанс и отправляется в Бургдорф, где сначала занимает должность помощника учителя, а затем, осенью 1800 года, создаёт Бургдорфский институт — среднюю школу с интернатом, служившую базой для подготовки учителей. Здесь Песталоцци удаётся создать сплочённый педагогический коллектив единомышленников, совместно с которым он проводит успешную экспериментальную работу в области методики преподавания счёта и языка. В 1801 году Песталоцци пишет своё программное произведение «Как Гертруда учит своих детей (попытка дать матерям наставление, как самим обучать своих детей)», проливающее свет на созданную им теорию элементарного образования (метод Песталоцци).

В 1804 году институт Песталоцци был вынужден перебраться из Бургдорфа в Ивердон. Здесь институт получает поистине международную известность; слава Песталоцци достигает своей вершины. В Бургдорфе и Ивердоне появлялось много людей, желавших воочию убедиться в целесообразности приёмов Песталоцци. В это закрытое учебное заведение стремились отдать своих сыновей богатые семьи не только Швейцарии, но и Германии, Франции, Англии, Италии, России. Число воспитанников интерната колебалось в разные годы от 80 до 160 человек. В 1809 году в Ивердоне был также создан женский институт. При заведении постоянно функционировал учительский семинар, в котором педагоги получали теоретическую и практическую подготовку к профессиональной деятельности.

От учителей Песталоцци требует усвоения основ метода элементарного образования и участия в его творческой разработке. Однако Песталоцци не мог получить полного удовлетворения от работы в Ивердонском институте из-за социального состава воспитанников — выходцев из семей власть имущих, определяющего весь характер этого учреждения. Несколько раз Песталоцци обращается к правительствам различных швейцарских кантонов с предложениями создать новое «Учреждения для бедных», однако безуспешно. Лишь в 1818 году ему удаётся открыть в Клинди близ Ивердона школу для бедных на средства, полученные от издания собрания его сочинений. Однако в это время он уже много болеет и не может отдавать школе много сил. В период с 1805 по 1812 год Песталоцци пишет ряд статей, посвящённых воспитанию детей неимущих.

Последние годы жизни принесли Песталоцци большое огорчение: его помощники по Ивердону перессорились, в 1825 году институт был закрыт в связи с отсутствием средств. Песталоцци вынужден был покинуть основанное им заведение и вернуться в своё поместье Нейгоф, где полвека тому назад началась его педагогическая деятельность. В своём предсмертном сборнике работ (1826) «Лебединая песня» он подводит итог своей жизни и научных изысканий. 17 февраля 1827 года в Бругге последовала смерть великого педагога.

Песталоцци и природосообразное образование

Последовательнее всего Песталоцци изложил свои педагогические взгляды в книге: «Как Гертруда учит своих детей». Метод обучения по Песталоцци был близок методу Жакото и был направлен на стимулирование умственной деятельности обучаемого. Основой воспитания должна быть природа человека. Подобно другим педагогам, простое накопление знаний Песталоцци считает вредным: знание должно вести к действию. Верный принципу наглядности, Песталоцци желает, чтобы и навыки, и сноровки приобретались тем же путём, как и знания — путём наглядности.

Квинтэссенцией педагогических взглядов Песталоцци является его теория природосообразного образования, сформировавшаяся в результате наблюдений и экспериментов и развивавшаяся им до самого конца жизни, пополняясь различными деталями и подвергаясь постоянному переосмыслению. Эта теория принесла Песталоцци как педагогу мировую известность и признание. Песталоцци впервые задался целью разработать такую систему первоначального образования, которая была бы тесно связана с жизнью и повседневным опытом ребёнка, сделала бы его способным мыслить.

В основе теории природосообразного образования лежит тезис о том, что оптимальное образование и воспитание должно строиться в соответствии с естественным ходом развития человеческой природы. Цель воспитания — развивать все природные силы и способности человека. Задача воспитания — создание гармонически развитого человека. Основной принцип воспитания — согласие с природой. Средства воспитания — труд, игра, обучение. В книге «Как Гертруда учит своих детей» Песталоцци пишет:

Ход природы в развитии человеческого рода неизменен. Не может быть поэтому двух хороших методов обучения. Только один метод хорош, и именно тот, который основывается на вечных законах природы. Плохих же методов имеется бесконечное множество; отрицательные свойства каждого из них возрастают по мере того, как метод отступает от законов природы и уменьшаются в той степени, в какой он следует этим законам.

По Песталоцци любое познание природы, её предметов и явлений в естественной жизни — чувственное восприятие, и это чувственное восприятие является той основой, на которой можно построить обучение ребёнка законам окружающего мира.

Чувственное восприятие является безусловной основой всякого познания, другими словами … всякое познание должно исходить из чувственного восприятия и иметь возможность возвращаться к нему… Любое обучение человека есть ни что иное, как искусство содействовать стремлению природы к своему собственному развитию…

Важно, чтобы дети, насколько это возможно, приобретали знания из собственных наблюдений за вещами окружающего мира, а не из схоластических книг и чужих, воспринимаемых на веру слов.

Педагогика, по мнению Песталоцци, призвана дать детям возможность перехода от беспорядочного нагромождения впечатлений, получаемых ребёнком чувственным образом, к умению воспринимать и далее к образованию ясных воззрений и чётких понятий. Для того, чтобы обеспечить этот переход в процессе обучения, важную роль приобретают такие действия, как сравнительный анализ предметов и явлений, объединение предметов в группы по характерным признакам, установление связей между ними. Конечная цель обучения, таким образом, — формирование логичной картины мира.

Ребёнку представляются чёткими лишь те понятия, к ясности которых ничего больше не может прибавить личный опыт… Путь к достижению чётких понятий лежит через постепенное, доступное детям, уяснения всех предметов, чёткого понимания которых от них добиваются.

Благодаря такому подходу, можно привести ребёнка не только к абстрактному знанию, но к понятию сущности предмета во всём её объёме.

Однако эта конечная цель может быть достигнута лишь очень постепенным уяснением понятий о предметах и явлениях окружающего мира. Этот процесс, построенный по принципу «от простого к сложному», сначала позволяет детям анализировать признаки и свойства предметов, и далее по мере обобщения информации приходить к чётким понятиям о них.. Во главу угла такого способа обучения ставится цель научить детей логическому мышлению, активизировать их ум к постановке задач и их решению.

Результатом природосообразного обучения, помимо прочего, Песталоцци представляется подъём духовных и умственных сил детей, развитие их способностей, формирование здоровой и целостной человеческой личности. Таким образом, Песталоцци был противником главенствующих в его время теорий формального и материального образования. Формальное образование ставило на первый план развитие у детей памяти, внимания, восприятия и прочих психологических функций; материальное — напротив — считало своей задачей в первую очередь обеспечение детей знаниями. И лишь теория природосообразного воспитания Песталоцци соединила в себе оба этих вида обучения и доказала, что они являются взаимодополняющими и неразрывными.

Песталоцци предлагает при определении основ образования опереться на знание человеческой психологии. В поисках общего психологического источника приемов воспитания и обучения он приходит к убеждению, что таковыми являются элементы — простейшие составные части человеческого знания. У Песталоцци познание начинается не с чувственного наблюдения, а с активного созерцания идеальных объектов подобных элементов. Песталоцци призывает вслед за Руссо вернуться в воспитании к «высокой и простой сообразности с природой». Однако он расставлял иные акценты в соотношении биологических и социальных факторов воспитания, выдвинув тезис «жизнь формирует». Воспитание рассматривается как многообразный социальный процесс, и утверждается, что «обстоятельства формируют человека, но и человек формирует обстоятельства. Человек имеет в себе силу многообразно гнуть их по своей воле. Делая это, он сам принимает участие в формировании себя и во влиянии обстоятельств, действующих на него».

Любое знание, по Песталоцци, должно излагаться детям таким образом, чтобы они могли видеть связь этих законов с уже познанными и понятыми. Песталоцци многократно критиковал в своих трудах вербализм образования, то есть вбивание в головы детей знаний методом механического запоминания, зубрёжки, а не методом логического объяснения. Дети должны учиться говорить и думать «в соответствии с законами природы».

Одним из необходимых условий усвоения знаний Песталоцци видел сознательность приобретения этих знаний, убеждённость детей в их нужности и полезности. Важнейшей задачей учителя Песталоцци считает умение возбудить и поддержать интерес ученика к занятиям.

В связи с этим видна огромная важность соответствия сложности обучения силам воспитанника. Такое соответствие достигается умением педагога организовать последовательный и постепенный переход от простого к сложному, от лёгкого к трудному, от близкого к далёкому. Песталоцци выдвигает требование непрерывности обучения, добавления знаний небольшими порциями к уже усвоенной массе, чем обеспечивается постоянное движение вперёд. Также постепенным должен быть переход от упражнений чувств к логическим упражнениям, от наблюдения через наименование к уяснению. Важно предотвратить недостаточно продуманные, скороспелые выводы.

Существенным моментом учения Песталоцци является правильная организация наблюдения ребёнка над предметами и явлениями окружающего мира. Искусство воспитания, считает он, состоит в умении увеличить число объектов для наблюдения, обеспечить последовательность их появления, повысить их привлекательность для ребёнка. Таким образом, средства, формирующие логические способности ребёнка, должны быть согласованы со средствами, формирующими у него способность к наблюдению — лишь при этом условии развитие ребёнка будет гармоничным.

В памятной записке «Метод» Песталоцци выделяет следующие наиболее существенные принципы обучаемости:

• Приведение всех взаимосвязанных по существу предметов в сознании в ту же самую связь, в какой они находятся в природе.
• Подчинение несущественных деталей существенным и приоритет подлинных наблюдений над опосредованными знаниями.
• Расположение вещей в сознании согласно той приоритетности значений, которую они имеют в природе.
• Систематизация всех предметов и явлений по их свойствам.
• Пользование всеми органами чувств для познания мира.
• Расположение знаний в логически последовательный ряд, где каждое последующее понятие включает в себя предыдущее.
• Доведение до совершенства более простых понятий, прежде чем перейти к сложному.
• Формализация окончательного суждения лишь после полного завершения восприятия предмета, о котором производится суждение.
• Самостоятельность суждений на базе разнообразия средств воздействия.
• Учёт того, находится ли предмет изучения близко или далеко от органов восприятия (как в узком, так и в широком — мировоззренческом — смысле).

Механизм чувственной человеческой природы по существу своему подчиняется тем же законам, согласно которым физическая природа повсеместно развивает свои силы. Согласно этим законам наиболее существенные части преподаваемого предмета должны быть прочнейшим образом запечатлены в сознании человека; затем постепенно, но с неослабевающей силой к этим существенным частям должны быть добавлены менее существенные таким образом, чтобы все части преподаваемого предмета … сохранили между собой живую, но соответствующую своему значению связь..

Сущность элементарного образования Песталоцци

Важнейшей частью учения о природосообразном образовании является теория элементарного образования. Цель элементарного образования — дать ребёнку основные понятия, на базе которых можно строить и развивать знание об окружающем мире.

В психической жизни человека Песталоцци подмечает пять «физико-механических» законов: закон постепенности и последовательности, закон связности, закон совместных ощущений, закон причинности и закон психической самобытности. Эти законы должны быть применены к воспитанию и обучению — а им удовлетворяет только наглядность, так как в душевной жизни человека из ощущений и представлений развиваются понятия. Если понятия не имеют этой подкладки, то они пусты и бесполезны. Наглядность достигается участием всех внешних органов чувств в приобретении и усвоении знаний. Усвоение знаний обнаруживает в человеке троякого рода способность: способность получить образ, соответствующий ощущению, способность выделить его из целой массы образов и способность дать ему определённый значок. Поэтому основой всякого усвоения, а следовательно, и обучения, надо считать форму, число и слово. Знание только тогда можно считать усвоенным, когда оно отлилось в форму, ясно различается от других знаний и получило название. На этих рассуждениях строит последовательную методику элементарного преподавания. Обучение слову, форме и числу приводит к необходимости заниматься родным языком, чистописанием, рисованием и арифметикой. Песталоцци даёт очень обстоятельную методику этих предметов, основанную на принципе наглядности. Основные методические приемы обучения грамоте, счёту и письму, как они изложены у Песталоцци, стали в настоящее время достоянием всякой здравой педагогики.

Итак, основные свойства любого предмета есть число, форма и название. Следовательно, задачей первоначального обучения будет развить три основополагающие способности:

• «различать предметы по форме и представлять себе их сущность»,
• «различать предметы по количеству и чётко представлять себе в виде одного или множества предметов»,
• «полученные представления о числе и форме … предмета усилить при помощи языка и удержать в памяти».

Таким образом, из этих трёх элементарных пунктов формируются естественные первые необходимые способности человека — «считать, измерять и говорить». Песталоцци считает, что доведение именно этих способностей до максимума естественным образом и включает в себя познание природы. При этом в широком смысле под числом мы понимаем количественное, формализуемое изучение мира и его законов, под формой — наблюдение свойств явлений и предметов, а под словом — возможность систематизировать и описать объект изучения. Из этого следует, что первоначальное познание должно быть связано с наиболее простыми характеристиками — словом, формой и числом. Песталоцци считает их самыми естественными, самой природой признанными начальными пунктами всякого обучения. Для того, чтобы упорядочить наблюдения ребёнка, помочь ему уяснить то, что перед ним находится, педагог должен прежде всего обратить его внимание сколько различных предметов перед ним, каковы их форма и контур и как они называются, то есть как они могут быть выражены при помощи слов языком.

Наряду с определением трёх основных направлений познания мира, Песталоцци вводит понятия о простейших элементах этих направлений. Простейший элемент числа — единица, как самое простое и самое наглядное число, с которым ребёнок в своей жизни встречается первым и осознаёт первым. Простейший элемент формы — линия, как первый элемент «азбуки наблюдения». Простейший элемент слова — звук. Первоначально дети обучаются узнавать именно эти самые простые элементы с тем, чтобы потом, используя принцип постепенного добавления информации, переходить к следующим ступеням.

При обучении детей языку Песталоцци предлагает начинать с самого простого — со звука. По его мнению, знакомство ребёнка со звуками должно быть завершено ещё до того, как ему покажут буквы и начнут с ним первые упражнения в чтении. Лишь после того, как ребёнок в полном объёме усвоит все звуки, из которых состоит речь, после того, как он научится складывать из звуков слоги и достигнет в этом необходимой беглости, после того, как у него накрепко отложатся в памяти изученные формы, можно начинать знакомить его с буквами, с чтением и письмом. Именно такой подход (переход от буквослагательного метода к звуковому) по мнению Песталоцци облегчает детям правильное письмо.

Обучение чтению также начинается с элементарного — с гласной буквы. Каждую букву ребёнок должен знать и выговаривать в совершенстве, после этого детям также постепенно, одну за одной необходимо показывать согласные буквы в сочетании с гласными, что даёт возможность научить детей читать по складам. После достижения определённой беглости в складывании слогов можно переходить к чтению слов, опять же от более простых — к сложным, и только после этого ребёнку может быть вручена первая книга для чтения.

Одновременно с обучением чтению должно вестись расширение словарного запаса, то есть обучение названиям. Таким образом, с появлением новых слов, наряду с получением детьми навыков чтения и письма, они пополняют сведения о мире, в котором живут. Параллельность этих процессов — залог, во-первых, успешности обучения и, во-вторых, интереса детей к занятиям.

Также важным моментом обучения языку, кроме способности читать и пополнения словарного и понятийного запаса ребёнка, является обучение речи, то есть возможности излагать суждения вслух и на бумаге. Здесь опять же надо начинать с самого простого — с подбора определения предмету (словосочетание как второй элемент речи). Ребёнок должен из своего собственного жизненного опыта подобрать определение известному ему предмету, пользуясь своими органами чувств. После этого ребёнок учится классифицировать слова по свойствам, разделять на группы. И постепенно, шаг за шагом учится формулировать взаимосвязь между понятиями, их соотношение со временем, числом, обстоятельствами, сущность предмета; ставить задачи, определять отношения долженствования, возможности, намерения, цели.

Аналогичным образом строится и обучение детей второму основному направлению познания — искусству определять форму, то есть измерять. Вначале детям показывают простейший элемент формы — прямую линию, далее постепенно усложняют форму, знакомят детей с простейшими фигурами: углами, дугами; классифицируют фигуры по виду и по расположению на плоскости. Далее ребёнок учится сам называть увиденные формы, определять форму конкретного предмета, степень отклонения его от правильной формы. Здесь следует заметить, что Песталоцци был первым в истории педагогом, который ввёл в начальной школе начатки геометрии.

Совершенно необходимо, по мнению Песталоцци, параллельно с обучением детей узнавать и определять форму предметов, научить их изображать предметы на бумаге, то есть рисовать.

Искусство рисовать заключается в способности представить себе путём наблюдения за предметом его очертания и свойственные ему отличительные признаки с помощью линий и правильно воспроизвести.

Здесь Песталоцци также применяет метод элементарного образования, обучая детей сначала проводить линии, затем фигуры, и лишь постепенно наблюдение геометрических линий становится излишним и остаётся умение рисовать.

Также к области изучения формы Песталоцци относит и обучение детей письму. Здесь он вносит ценное предложение, не утратившее своего значения до наших дней — чтобы дети предварительно упражняли свою руку в написании элементов букв и лишь затем переходили к написанию самих букв и состоящих из них слов. До того как дети научатся обращаться с пером, швейцарский педагог рекомендует, чтобы они писали грифелем на аспидных досках, что облегчает им переход от линий и геометрических фигур к буквам, которые, конечно, тоже можно вначале рассматривать как совокупность линий и дуг.

Третьим элементарным средством познания является число. Как уже было сказано, простейший элемент счёта — единица, простейший же элемент способа количественного познания мира — отношение «больше/меньше». Ребёнок, как справедливо указывает Песталоцци, получает понятие о числе на основе своего личного опыта, но это понятие следует упорядочить и уточнить. Кладя единицу в основу вычисления, он путём прибавления и убавления её стремится создать в сознании ребёнка правильные понятия о числе, рассматривая его как соотношение множества и единицы. По мнению Песталоцци, вводить письменное обозначение цифр и арифметических действий можно лишь после того, как школьники овладеют навыками устного счёта. Он указывал, что арифметические действия должны предваряться устными упражнениями в вычислении, которые необходимо осуществлять в строгой методической последовательности.

Таким образом, обучение детей познанию природы стоит на трёх слонах — чтении, счёте и наблюдении. При этом необходимо понимать, что лишь параллельные занятия этими тремя видами деятельности способны привести к гармоничному развитию личности. Они не оторваны друг от друга, а взаимосвязаны и взаимопроникающи. Действительно, обучение письму, например, возможно лишь на базе умения ребёнка как читать, так и рисовать; первоначальное обучение арифметике и геометрии возможно лишь на речевой основе, используя уже развитое умение излагать суждения.

Изложенная методика позволяет медленно, но верно формировать у детей правильные понятия. С её помощью можно добиться двоякой цели — вооружения учащихся знаниями и развития их мыслительной способности, воспитание самостоятельности мышления.

Наглядность обучения

В непосредственной связи с элементарностью обучения находится и его наглядность, которой Песталоцци отводил существенную роль. Во времена Песталоцци в школах повсеместно действовал принцип механического заучивания и применения правил. Великий швейцарец категорически возражал против неосмысленного запоминания сведений, строя свою систему обучения на основе широкого применения наглядных методов.

Опираясь на сформулированный им принцип чувственного восприятия как единственного фундамента человеческого познания, Песталоцци определяет наглядное обучение как важнейший метод интеллектуального образования. Песталоцци разделяет наглядное обучение на «общее наглядное обучение» и «специальное наглядное обучение соотношениям мер и чисел». Под общим наглядным обучением подразумевается возможность в точных выражениях определять круг предметов, доступных наблюдению ребёнка. Специальное же наглядное обучение имеет в виду преподнесение учебных предметов в соответствии с упорными и многосторонними упражнениями в свободном наблюдении и определении отношений размера и числа предметов и их составных частей.

Например, для арифметических действий Песталоцци предлагает применять наборы конкретных предметов. Этим путём можно добиться у детей отчётливых представлений о числовых соотношениях. Также Песталоцци активно использует таблицы с изображениями чисел и их соотношений. Одним из ярких примеров применения проповедуемого Песталоцци принципа наглядности является способ изучения детьми дробей. Для этого он брал квадрат и показывал на нём линиями соотношение частей и целого, что позволяло детям уяснить смысл этих понятий не с помощью абстрактных формулировок, а на основе собственного опыта. Таким образом учитель закладывает в сознание ребёнка основу для отвлечённых понятий о соотношении числа и меры задолго до того, как окажется возможным с точки зрения развития ребёнка, подвести его к употреблению условных обозначений целых и дробных чисел.

Ещё более ярко этот принцип был реализован Песталоцци при изучении геометрических форм. Главная цель такого изучения — не только знание названий и отношений между фигурами, но и умение пользоваться этими познаниями в жизни. После показа на первом этапе различных фигур, начиная с простейшей — линии; на втором этапе понятия о фигурах развиваются, например, для прямоугольника вводится соотношение длины и высоты. После этого производится определение различных направлений наклонных линий, острых и тупых углов, членение окружностей и овалов. Благодаря знакомству с подобными определёнными формами, развивается способность к измерению, откуда рождается способность определять отношения всех форм в уже более широком смысле.

Каждый ребёнок самым простым образом становится способным верно судить о каждом предмете в природе по его внешним пропорциям и по его отношениям к другим предметам, а также становится способным определённо высказать своё суждение об этом предмете.

Своеобразие метода наглядности в понимании Песталоцци состоит в том, что «в процессе обучения откладывается на более поздний срок применение всех вообще искусственных приёмов», как при изучении числа и формы, так и при обучении языку. Обучение должно ограничиваться наглядными и естественными способами до тех пор, пока ребёнок не будет доведён до уровня, способного правильно воспринимать искусственные средства педагогики. При этом сведения и умения, полученные естественным и искусственным путём гармонично сомкнутся и вступят во взаимодействие.

Придерживаясь этого принципа в преподавании родного языка, появляется возможность, отбросив книжный язык, обучаться речи, следуя по естественному, природному пути развития. То есть метод обучения родному языку, по Песталоцци, есть ни что иное, как повторение в миниатюре того же пути, которое прошло человечество, обретя язык. В «Памятной записке парижским друзьям о сущности и цели метода» Иоганн Генрих пишет:

При обучении родному языку, точно так же, как при обучении числу и форме, метод по существу является во всех случаях ни чем иным, как закреплением единства чувственного образа единичного предмета с его наименованием.

Таким образом устраняется большое количество вредных последствий, проистекающих из того, что с ребёнком начинают говорить на книжном языке раньше, чем он освоит живую речь. Особенно это практиковалось, отмечал Песталоцци, при изучении религиозных предметов, где зачастую никто не заботился о понимании детьми заучиваемых фраз, а требовалось лишь умение произнести их наизусть.

О век наш!… Своим книжным языком ты … вводил ребёнка в мир призрачных понятий, которые придавали в его уме пустым, лишённым всякой предметной основы словам мнимую и призрачную значимость, в результате чего убивалась та реальная значимость, которой должны были в его сознании обладать сами вещи.

Таким образом, дети приобрести первоначальные знания, насколько это возможно, из собственных наблюдений над реалиями окружающего мира, и только потом на их основе надстраиваются более общие и более обширные воззрения.

Учение Песталоцци о трёх человеческих силах

Согласно учению Песталоцци, человеческая природа состоит из совокупности задатков и сил, отличающих человека как homo sapiens. Песталоцци выделяет три основных способности, определяющих сущность человеческой личности — способность мыслить, способность создавать и способность чувствовать. Таким образом, Песталоцци различает троякие силы человеческой природы — умственные, физические и нравственные, или, пользуясь терминологией самого Песталоцци, силы ума, руки и сердца. Лишь развивая параллельно и в тесной связи все три силы, не делая упора на какую-то одну в ущерб другим, можно развивать полноценную личность. Требование гармоничного развития «всех сил и способностей человеческой природы» лежит в основе разработанной Песталоцци концепции.

Отсюда следует, что сама теория природосообразного образования не может ограничиваться только методами воспитания мышления, а должна равноправно включать в себя физическое и нравственное воспитание. Истинное природосообразное образование должно вызывать стремление к совершенствованию всех человеческих сил в их взаимодействии. Равновесие этих сил предполагает необходимость природосообразного развития каждой основной силы человеческой природы. Природосообразность в физическом и нравственном развитии человека Песталоцци определяет как «развитие по вечным неизменным законам … <находящимся> в согласии с … законами нашей природы».

Природа создаёт ребёнка как неделимое целое, как действительно органическое единство с разносторонними нравственными, умственными и физическими задатками. Она безусловно хочет, чтобы ни один из этих задатков не оставался неразвитым… Развитие одного не только неразрывно связано с развитием другого; природа развивает каждый из этих задатков посредством других и через них: развитие чувств становится средством развития ума, развитие ума влечёт за собой развитие тела, и наоборот…

Однако законы, лежащие в основе природосообразного развития каждой силы человека, по Песталоцци, существенно отличаются друг от друга.

Человеческий ум отнюдь не получит природосообразного развития, если будет развиваться по законам, на основе которых сила человеческой души может развиться до чистейшего благородства. Законы же, по которым природосообразно формируются наши органы чувств и члены, столь же существенно отличаются от законов, способных природосообразно формировать силы нашей души и нашего ума

Роль же воспитания состоит в том, что ход природы в развитии трёх человеческих сил ускоряется, усиливается и доводится до совершенства. В «Лебединой песне» Песталоцци пишет:

Идея элементарного образования есть ни что иное, как результат стремления человечества оказать ходу природы в развитии и формировании наших задатков и сил такое содействие, какое способны оказать ему разумная любовь, развитой ум и хорошо развитые технические склонности.

Физическое воспитание по Песталоцци

Подобный подход применяет Песталоцци и к учению о физическом воспитании ребёнка. Он резко критикует современные ему принципы физического воспитания, справедливо указывая на одностороннюю тренировку отдельных физических умений (фехтование, верховая езда), не заботясь при этом о всестороннем развитии физических сил ребёнка. С другой стороны, Песталоцци вынужден констатировать, что школы не только не способствуют правильному физическому воспитанию детей, но, напротив, причиняют им несомненный вред. Это выражается в подавлении педагогами естественного стремления учащихся к движению, когда их держат по нескольку часов подряд в душных классах, не позволяя даже пошевелиться.

Песталоцци требует, чтобы с самого раннего возраста в жизни ребёнка планомерно осуществлялось его физическое образование. Это образование должно строиться на природосообразных началах, отправляясь от самого ребёнка и его многообразных физических задатков, оно призвано стимулировать их гармоническое развитие, обеспечивать общий подъём физических сил организма. Полноценному в физическом отношении человеку необходимо, по мнению Песталоцци, обладать также соответствующим умственным и нравственным развитием. Исходя из того, что природа ребёнка представляет собой органическое единство его физических, умственных и духовных сил, он требует, чтобы эти силы развивались во взаимодействии, взаимно стимулируя друг друга, но сохраняя при этом свои особенности.

Рассматривая физическое образование как органическую часть своего метода элементарного природосообразного образования, Песталоцци распространяет на него те же общие указания, какие были разработаны применительно к этому методу в целом. Пытаясь найти исходный момент для осуществления элементарного физического образования в самой природе ребёнка, Песталоцци приходит к выводу, что им должно являться естественное стремление к деятельности, проявляющееся с первых дней жизни ребёнка.

Это непрерывное стремление ребёнка к движению…, игру ребёнка со своим собственным телом природа сделала настоящим исходным пунктом физического воспитания и дала путеводную нить к естественной, элементарной, законченной трактовке последнего.

Таким образом, начатки физического воспитания закладываются ещё в семье, где мать, помогая младенцу сначала стоять, а затем делать первые шаги, осуществляет тем самым естественную домашнюю гимнастику. Отсюда Песталоцци делает вывод, что за простейший элемент физического образования следует принять движения суставов ребёнка. На основе этих движений он предлагает строить систему школьной «элементарной гимнастики», которая состоит в последовательном ряде естественных движений членов тела. Большой интерес также представляют указания Песталоцци о том, что средства элементарного физического образования должны быть тесно связаны с условиями жизни ребёнка, с его повседневными потребностями. При разработке системы упражнений, входящих в курс элементарной гимнастики, Песталоцци предлагает ориентироваться на те движения, которые ребёнок совершает в повседневной жизни, а также в процессе трудовой деятельности.

Физическое элементарное образование Песталоцци трактует в широком плане, то есть не только как развитие всех членов ребёнка, но и его органов чувств. Педагог писал, что глаз, ухо, рука — всё, что относится к физической структуре ребёнка — должно получить соответствующее развитие. Поэтому в понятие физического воспитания детей Песталоцци включает занятия музыкой, пением, а также рисованием, перед которым, в числе других задач, ставилась и задача развить руку ребёнка.

Началом физического образования должна являться «естественная физическая гимнастика», которую Песталоцци рассматривает как единственную основу искусственной гимнастики. Отличительным её (естественной гимнастики) свойством является исключительная простота. Она состоит из тех движений, которые ребёнку приходится совершать в повседневной жизни и труде — бег, прыжки, лазанье, размахивание бичом и т. п. Таким образом тело ребёнка упражняется хотя и бессознательно, но тем не менее в необходимой последовательности, по ступеням.

Увлекательность, свойственная эти упражнениям, побуждает ребёнка к свободной игре наблюдения. Упражнения определяют и всесторонне расширяют круг опыта ребёнка, обосновывают смысл его существования, знакомят его с горестями и радостями жизни, прививают ему отчётливое сознание того, что приятно человеку и что причиняет ему боль. Упражнение всесторонне воздействует на умственные силы ребёнка — воображение, память, комбинаторные способности, силу суждения, изобретательность. Упражнения предъявляют требования не только к уму ребёнка: они захватывают и приводят в движение все его эмоции, все силы сердца, вплоть до самых нежных и чувствительных

Таким образом, средства физического воспитания должны быть таковы, чтобы соблюдалась связь между развитием физических навыков и общим развитием других сил человеческой природы. Следовательно, они должны представлять собой такую последовательность упражнений, которая соответствовала бы «указаниям природы». Естественный же закон развития ребёнка заключается в том, что по мере роста ребёнка растёт его самостоятельность, уменьшаются заботы о нём матери, ребёнок начинает сам заботиться о себе, обслуживать себя. Именно на это, по взгляду Песталоцци, и должна быть направлена система физического воспитания ребёнка. Благодаря такой системе у детей развивается способность самим находить себе занятие, самостоятельно развлекаться, что является важной предпосылкой к независимому и самостоятельному существованию, к активной позиции личности.

Трудовое воспитание ребёнка

Тесно смыкаются с мыслями Песталоцци о физическом воспитании и его воззрения о роли труда в школьном образовании ребёнка. В течение многих лет он занимается проблемами подготовки детей из народа к работе в области промышленности.

По убеждению Песталоцци, трудовое обучение служит основой профессионального образования любого направления (тут, однако, следует пояснить, что во времена Песталоцци под трудом подразумевалась физическая работа мастерового, кустаря, рабочего) и, далее, профессиональной деятельности человека. То есть, цель педагогической деятельности, говоря о трудовом воспитании, — это выработка у детей технических и общетрудовых умений, осуществление их «подготовки к мастерству».

Согласно проповедуемой им теории элементарного обучения, Песталоцци указывает, что в разрезе трудового воспитания такое обучение состоит в том, чтобы сформировать у ребёнка «силы умения», то есть способность применять свои природные задатки — силу, ловкость — в трудовой деятельности. с этой целью Песталоцци считает необходимым развивать руку ребёнка, другие члены его тела, а также его органы чувств с тем, чтобы образовать и расширять его технические способности. Таким образом, видно, что первоначальное трудовое обучение должно основываться на рассмотренной ранее элементарной гимнастике.

Песталоцци горячо протестует против того, чтобы трудовое образование сводилось к вооружению школьников односторонними рутинными умениями и механическими навыками, как это имело место в его время. Он считает, что у детей из народа надо развивать способности к мастерству во всём его объёме в соответствии с их задатками, причём эти способности должны быть подкреплены соответствующим образом развитыми мыслительными, общефизическим способностями и высокими нравственными устремлениями. Песталоцци считает, что правильно организованная профессиональная подготовка находится в самой тесной связи и во взаимодействии с общим образованием и призвана совместно с ним обеспечить развитие всех сил и способностей человеческой природы.

Трудовое воспитание призвано, по мнению Песталоцци, вооружить детей бедных такими знаниями, умениями и навыками, привить им такие качества, которые дали бы возможность помочь самим себе приспособиться к условиям предстоящей жизни и путём более осмысленного и производительного труда освободиться от нищеты, «стать людьми в полном смысле этого слова».

Для того, чтобы лучше понять новизну кажущихся сейчас банальными рассуждений Песталоцци, рассмотрим современное ему положение с образованием в так называемых «индустриальных школах» — самых распространённых начальных учебных заведениях бедноты в его время. В этих школах дети получали простейшие знания, религиозное воспитание и за ничтожное вознаграждение, а часто просто за питание занимались механической малопроизводительной работой: прядением, ткачеством, изготовлением изделий из дерева и т. п. Обучение совмещалось у них с работой по 8 — 10 часов в сутки. Апологеты «индустриального школьного движения» утверждали, что совмещение обучения с работой детей в мануфактурном производстве способствует экономическому развитию страны, улучшению материального положения народа. В трактовке участников этого движения, индустриальные школы должны привить учащимся трудолюбие, «дух индустрии» и дать такие знания, умения и навыки, которые будут способствовать тому, чтобы человек успешно справлялся с работой на мануфактурах, предстоящей ребёнку после окончания такой школы.

Не такие и не только такие задачи должна выполнять школа, заботящаяся о развитии ребёнка в личность. По мнению Песталоцци, подобное заведение должно вооружить воспитанников умением мастерски выполнять не виды труда, которым им предстоит впоследствии заниматься, с тем, чтобы помочь им обеспечить их будущее благосостояние. Школа, считал он, должна стремиться к тому, чтобы дети, воспитывающиеся в ней, обучаясь хорошо работать, в то же время проникались сознанием своих сил, своего человеческого достоинства. По замыслу Песталоцци, это должно помочь беднякам найти выход из своего тяжёлого положения. разумеется, педагогу-гуманисту была глубоко чужда мысль об эксплуатации детского труда в целях обогащения.

Большую роль Песталоцци отводит труду в деле нравственного воспитания учащихся; он справедливо указывает, что в процессе грамотно поставленного обучения труду у них вырабатываются такие ценные качества как точность, аккуратность, скромность. Надёжным средством труд является и в деле умственного развития ребёнка, вызывая упражнение его внимания, способности к сосредоточению, самостоятельности суждений. Таким образом, трудовое воспитание на основе природосообразного метода способно стимулировать подъём физических, умственных и духовных сил человека.

Песталоцци считал необходимым научить будущего рабочего мыслить, считать, рисовать, измерять, а также сформировать привычку к порядку, аккуратности, внимательности и т. д. Однако для того, чтобы дети были готовы к работе, их необходимо вооружить и специальными приёмами промышленного труда.

На основе этого Песталоцци задаётся целью создать целую систему расположенных в строгой последовательности упражнений, при помощи которых дети смогут шаг за шагом овладеть теми элементарными приёмами, которые лежат в основе различных видов промышленного труда, подобно тому, как они постепенно усваивают элементарные приёмы счёта и рисования. Эти упражнения должны составить содержание особой гимнастики, специально предназначенной для подготовки к работе в области индустрии. Эту специальную производственную гимнастику Песталоцци имел в виду построить на базе разработанной им системы школьной элементарной гимнастики, о которой речь шла выше.

Учитывая особенности современного ему мужского и женского труда, Песталоцци различает две разновидности специальной производственной гимнастики. Первая предназначена для того, чтобы развить у мальчиков силу и ловкость движений всей руки, вторая — выработать у девочек проворство и гибкость кисти и пальцев. Песталоцци предполагает, что упражнения, входящие в систему специальной производственной гимнастики, смогут содействовать выработке у будущей рабочей молодёжи общей культуры труда и значительно облегчить овладение сложными приёмами ручного труда, которые ей придётся применять, работая в промышленности.

Такая элементарная гимнастика в понимании Песталоцци должна исходить из критерия — насколько те или иные движения свойственны каждой части человеческого тела и необходимы для её развития. Следовательно, для составления комплекса элементарных упражнений производственной гимнастики необходимо учесть все движения, при помощи которых осуществляется механизм каждой отдельной рабочей операции. Поскольку при этих операциях часто производятся неоднородные движения, в задачу элементарной гимнастики входит расчленение различных операций на их составные элементы. По мнению Песталоцци, каждый вид производственных умений исходит из простого начального элементарного приёма и путём выполнения ряда последовательных упражнений можно постепенно достичь перехода всё к более и более трудным степеням овладевания навыками.

В работе «О народном образовании и индустрии» Песталоцци пишет:

Все эти умения исходят из простейших приёмов удара, толкания, вращения, качания, подымания, топтания и требуют последовательной системы упражнений, имеющих задачей развитие сил и технических способностей.

Песталоцци предлагает создать «азбуку умений», исчерпывающую такие элементарные упражнения и ставящую их в определённой последовательности друг за другом. Освоение этой азбуки помогло бы ребёнку развить свои физические силы и овладеть трудовыми навыками, составляющими основу его будущей профессиональной деятельности.

Составление последовательных рядов средств обучения является нетрудной задачей. Для этого необходимо изучить наличные средства обучения мастерству с целью их упрощения и расчленения на составные элементы… Однако для того, чтобы разработать для каждой отрасли индустрии упражнения в таком порядке, чтобы никогда более сложное упражнения не предшествовало простому … для этого требуются эксперименты во всех отраслях индустрии.

Также Песталоцци отмечает здесь, что первоначальные элементы производственной гимнастики непосредственным образом вытекают и должны быть близки простейшим упражнениям естественной физической гимнастики.

В этой же работе Песталоцци высказывает свои мысли о задачах школы по составлению комплекса элементарного трудового обучения для конкретного вида трудовой деятельности:

1. Изучить и организовать упражнения женской и мужской производственной гимнастики.
2. Расположить эти упражнения таким образом, чтобы они составляли последовательный ряд, соотнесённый с тем уровнем силы и мастерства, который присущ ребёнку на данном этапе подготовки.
3. Подкрепить результаты упражнений элементарным умственным образованием, параллельно проводить обучение измерениям, рисунку.
4. Постоянно соединять упражнения с непосредственным трудом на их основе.
5. Выполнять работы, относящиеся к различным отраслям трудовой деятельности, но ни одну из них не выполнять в течение столь длительного времени, чтобы это могло нанести ущерб здоровому развитию ребёнка. «Необходимо, чтобы каждая последующая работа служила средством отдыха от усталости, вызванной предшествующей».
6. Приучать детей ко всему, при помощи чего человек может самостоятельно себя обслуживать, к выносливости и терпению.
7. Если в какой-нибудь области у какого-либо конкретного ребёнка проявятся выдающиеся способности, пустить в ход все средства, чтобы развить их и довести до высокого уровня.

Таким образом, в задачу трудового обучения, по Песталоцци, входит, аналогично другим видам обучения, максимально возможное развитие присущих человеку способностей одновременно с привитием ему прочных навыков во всевозможных отраслях производственной деятельности.

Нравственное образование

Третьей, не менее важной, составляющей природосообразного гармонического воспитания подрастающего поколения является нравственное образование. Проблеме воспитания ребёнка личностью с высокоморальными убеждениями Песталоцци уделял большое внимание в своих трудах и педагогической практике. Мысль о ведущем значении нравственного воспитания постоянно подчёркивается им, более того, Песталоцци неоднократно пишет о том, что «развитие ума и руки должно быть подчинено развитию сердца», отмечает большую роль нравственного элементарного образования в развитии человечности.

Выдвигая актуальное и в настоящее время положение о том, что воспитание и обучение должны осуществляться в неразрывной связи, Песталоцци даёт ему следующее обоснование. Он утверждает, что природа человека составляет единое целое и, следовательно, развитие какой-либо одной силы человеческой природы не может не сказаться и на развитии всех остальных. Другой аргумент, иллюстрирующий единство элементарного физического, умственного и нравственного образования, заключается в том, что они не только сообща направлены на достижение конечной цели воспитания — формирование гармоничной самостоятельной личности, — но и строятся на одних и тех же основах, следуют по одному и тому же пути.

В ряде своих произведений Песталоцци утверждает, что первые ростки нравственности возникают у ребёнка на почве удовлетворения его насущных жизненных потребностей в еде, питье, тепле. Эти ростки нравственности появляются уже у грудного младенца в виде зарождающихся у него чувств любви, доверия, благодарности к самому близкому ему человеку — матери, утоляющей его голод и закрывающей его от холода. Зародыши этих чувств, проявляемых ребёнком сначала только в инстинктивной форме, развиваются и приводят в движение потенциальные внутренние силы его сознания, которым, как полагает Песталоцци, свойственно стремление к развитию. Со временем первые ростки нравственности претворяются у ребёнка в высшие моральные чувства, которые он уже проявляет осознанно, не только к матери, но и к другим людям.

В нравственном формировании личности ребёнка Песталоцци отводит особую роль «внутреннему созерцанию» (аналог наблюдения при интеллектуальном воспитании), то есть восприятию детским сознанием своих собственных впечатлений, связанных с состоянием души. Однако для того, чтобы эти переживания могли быть интегрированы ребёнком, необходимо первоначально выработать у него правильные представления и понятия, и лишь затем предоставить ему возможность высказывать самостоятельные суждения. При развитии нравственных сил ребёнка обязательно должно иметь место возбуждение его природных духовных сил, проявление его самодеятельности. Вся система нравственного воспитания, считает Песталоцци, должна быть построена на основах развития активности самого ребёнка.

Песталоцци решительно осуждает тех своих современников, которые широко используют в целях нравственного воспитания многословные проповеди, заставляют детей зазубривать непонятные им религиозные тексты. В «Письме другу о пребывании в Станце» Песталоцци пишет:

Прежде, чем говорить о какой-либо добродетели, я вызывал в детях живое чувство её… Подобно тому, как при интеллектуальном элементарном образовании чувственное восприятие предмета должно быть налицо в сознании ребёнка до того, как он научится произносить слово, обозначающее этот предмет, так же точно и чувства, составляющие … основу … нравственных понятий в душе ребёнка, должны уже быть в ней налицо, прежде, чем слова, обозначающие их, будут вложены ему в уста.

О том, как человек воспитан с точки зрения морали, утверждает педагог, следует судить по его реальным поступкам, а отнюдь не по умению произносить высокопарные фразы.

Прилагая теорию элементарного образования к вопросам воспитания нравственности, Песталоцци считает первым делом необходимым развитие у детей высоких моральных чувств с тем, чтобы далее сформировать моральные устои, выработать у них путём непосредственного участия в добрых и полезных делах нравственные навыки и, наконец, определить нравственное сознание молодого человека. Нравственное воспитание детей, полагает Песталоцци, может быть эффективным, если имеет целенаправленный характер и осуществляется планомерно. Основы для нравственного развития ребёнка он видит в семье.

Простейшим элементом нравственности Песталоцци именует чувство любви. В статье «Что даёт метод уму и сердцу» он говорит:

Как ум выражает себя в основном в числе, форме и слове, и все средства формирования ума исходят из этих трёх фундаментов его развития, так и сердце находит себе выражение главным образом в любви, и все средства воспитания сердца необходимо должны исходить из этой его исконной силы.

Элементарное чувство любви, направленное первоначально на мать, при помощи искусства воспитания Песталоцци предлагает постепенно распространять на всё более широкий круг людей. Отправляясь от своей любви к близкому, ребёнок, медленно, но неуклонно продвигаясь к более далёкому, начинает питать любовь к своему народу и, наконец, ко всему человечеству.

Моральное воспитание педагог тесно связывает с религиозным, ибо христианство, как воплощение высоких моральных начал, в большой мере способствует облагораживанию человеческой природы. Однако по утверждению И.Нидерера, одного из ближайших соратников Песталоцци, последний не прививал специально ученикам христианскую веру; более того, он отвергал догматическую сторону вероучения, но высоко ставил моральные основы христианства и широко использовал религиозные принципы и понятия морали в деле нравственного воспитания ребёнка.

Между тем следует заметить, что под нравственными чувствами Песталоцци понимает не только чувство долга, чувство справедливости, любовь к ближнему, но и такие, скорее, эстетические чувства как чувство порядка, чувство гармонии, красоты, благородства. Они должны подчиняться в душе ребёнка тем же самым законам, которым подчиняются все чувственные впечатления. Каждое учение о красоте, считает Песталоцци, если оно не подкреплено чувственным и наглядным представлением о ней, теряет своё значение в качестве составной части элементарного метода нравственного воспитания. Таким образом, обучение нравственности проходит в гармонии с интеллектуальным обучением, своей моральной силой прокладывая дорогу для последнего.

Одним из наиболее эффективных средств элементарного нравственного образования Песталоцци считает «упражнения в добродетели», то есть участие детей в добрых и полезных делах, зачастую требующих у детей волевых усилий. Такие упражнения он видит необходимым начинать ещё в семье, а затем систематически продолжать в условиях учебно-воспитательных заведений.

Путём интеграции различных педагогических методов, направленных на умственное, физическое и нравственное развитие ребёнка, Песталоцци стремится достигнуть взаимопроникновения и слияния воедино воспитания с обучением. По его словам,

Как и в хорошей семье каждое слово…, сказанное с целью воспитания, заключает в себе обучение, а обучение является в то же время и воспитанием. Одно непосредственно переходит в другое…

Песталоцци об организации обучения

В произведениях педагога можно встретиться также с рядом интересных мыслей об организационной стороне обучения.

Одно из важных требований Песталоцци к воспитанию детей — о том, чтобы оно начиналось с самого раннего детства. «Час рождения ребёнка является первым часом его обучения» — утверждает он в книге «Как Гертруда учит своих детей». Не уменьшается роль семейного воспитания и после, когда ребёнок поступает в школу. Песталоцци высказывает мысль о том, что семейное и школьное воспитание должны осуществляться в тесном взаимодействии. При этом он подчёркивает, что общественные учреждения, как бы хороши они не были, не смогут взять на себя целиком дело воспитания без участия родителей. Однако при этом Песталоцци отмечает, что сочетание семейного и школьного воспитания может быть успешным только тогда, когда между ними существует полное согласие, когда оба они строятся на природосообразной основе.

Большое значение придаёт Песталоцци созданию в школе «духа семейной жизни», такой постановки обучения и воспитания, когда школа становится для ребёнка как бы большой семьёй, где между преподавателями и учащимися возникает неформальная близость, взаиморасположение. Необходимо поставить дело так, чтобы ребёнок мог доверять учителю, видеть его искреннее благожелательство к нему. В новогодней речи 1811 года Песталоцци говорит сотрудникам Ивердонского института:

Вам как воспитателям должно быть присуще такое любовное отношение к ним <детям>,чтобы привлекать к себе детские сердца… Я хотел бы, чтобы вы в полной мере обладали этим сердечным любовным отношением к детям, которое увеличит ваши воспитательные возможности.

При этом, по утверждению Песталоцци, может быть, не столь важны отдельные, пускай и наполненные высокими чувствами поступки, а ежедневное и ежечасное тёплое отношение учителя к каждому ребёнку и к детскому коллективу в целом. Недаром лозунгом на знамени Ивердонского института была надпись «В любви — добродетель.»

Песталоцци горячо восставал против господствовавшего во многих современных ему учебно-воспитательных заведениях показного порядка и режима, державшегося на муштре и насилии. Вместе с тем он считал совершенно необходимым соблюдать в процессе воспитания определённый разумный порядок, чётко доведённый до сознания детей. В «Дневнике Песталоцци о воспитании его сына» он пишет:

… не должно быть никакой неясности в отношении того, что запрещено… Мы не должны воображать, что ребёнок сам может догадаться, что может быть вредным и что для нас является важным.

Вместе с тем Песталоцци уверен, что общественное воспитательное учреждение не может существовать без соблюдения детьми должной дисциплины. Такой порядок Песталоцци предлагает поддерживать, в основном, средствами нравственного убеждения. Каждое запрещение и каждое наказание, считает он, должно быть чётко объяснено не только по своему смыслу, но и по своим источникам, с точки зрения пользы самого ребёнка или коллектива.

В условии учебного заведения типа интерната Песталоцци не находил возможности обходиться без телесных наказаний, однако применялись они не за дисциплинарные проступки, а за жестокость, грубость и другие проявления худших качеств. Применить такое наказание к ребёнку может только человек, о котором он точно знает, что тот хорошо к нему относится; человек, заменяющий в каком-то смысле мать и отца, пользующийся доверием ребёнка. Более того, телесные наказания должны иметь целью не причинение ребёнку реальной боли, тем более мучений, а лишь демонстрацию ему крайней степени возмущения и негодования воспитателя. Важную роль играет также акт прощения, который обязательно должен следовать через некоторое время после наказания. Такой постановкой воспитательного процесса, по мнению Песталоцци, можно добиться не только послушания ребёнка, но и сохранить его душевный комфорт, развить чувство справедливости.

Не следует чураться и совместных игр учителей и учеников. В «Памятной записке о семинарии в кантоне Во» Песталоцци пишет:

…Учителя и ученики смешиваются во время игр, учителя участвуют в этих играх не только как надзиратели, они сами играют наравне с детьми. Благодаря тому, что учителя в состоянии поддерживать весёлое, радостное и непринуждённое настроение, знаменующее невинность и святое счастье детей,… они, безусловно, с удвоенной силой могут выполнять свои функции,… не только замечать и пресекать действительно дурное, но одновременно удалять из окружения детей… примеры дурного поведения, изгонять всё злое из их сознания.

Таким образом, Песталоцци делает ударение на ведущей роли воспитания в деле формирования здоровой человеческой личности, говорит о том, что направляющая роль организованного процесса воспитания должна сочетаться с использованием принципа «жизнь научит». Песталоцци заявляет о большой роли, принадлежащей личности учителя в воспитании и обучении детей. Помимо непременной любви к детям, без которой Песталоцци не считает возможным добиться успеха в воспитании, он высоко ценит в учителе такие качества, как находчивость, жизнерадостность, непосредственность, скромность, нравственную чистоту. Эти качества способны помочь ему завоевать симпатии детей, войти с ними в тесное общение, пользоваться с их стороны заслуженными любовью и уважением. А только при этом условии учитель будет в состоянии всем своим обликом и поведением служить достойным примером для детей.

Придавая большое значение воспитательному воздействию на детей личности учителя, Песталоцци требует, чтобы он неизменно во всей своей деятельности проявлял педагогический такт. Песталоцци не допускал, чтобы у учителя появлялись «любимцы», так как на пристрастное отношение к отдельным детям болезненно реагируют все остальные. «Где имеются любимцы, там прекращается любовь» — таков был девиз Песталоцци.

Деятельность учителя и воспитателя он рассматривает как деятельность творческую и решительно возражает против применения в ней рутинных и однообразных приёмов. Песталоцци горько иронизировал над теми педагогами, которые умеют произносить громкие фразы о воспитании, а на деле неспособны разнообразить приёмы своей работы, проявлять в ней какую-либо оригинальность, изобретательность, творческую инициативу.

Огромное значение придавал Песталоцци активному развитию самостоятельности ребёнка, причём во всех трёх направлениях природосообразного воспитания — умственном, физическом и нравственном. Разбуженная естественным путём, эта самостоятельность любви, мышления и физических движений является проявлением совокупности всех человеческих задатков. Каждый шаг в воспитании должен быть, по мнению Песталоцци, направлен, кроме всего прочего, на развитие активности, стремления к самообразованию и самовоспитанию. При этом необходимо учитывать индивидуальные особенности ребёнка, таким образом, чтобы довести до совершенства те умственные, физические и нравственные качества, которые заложены в него самой природой.

В организационном плане для такого учёта индивидуальных особенностей Песталоцци предлагает, кроме всего прочего, разделять учащихся по уровню знаний предмета на несколько групп. Таким путём достигается возможность развить определённые учебные интересы учащихся и способствовать их успешному продвижению в тех отраслях знания, к которым они обнаруживают особую склонность.

Песталоцци был сторонником совместного обучения мальчиков и девочек. В романе «Лингард и Гертруда» он говорил:

Мальчики, если их воспитывать одних, становятся чересчур грубыми, а девочки замкнутыми и чересчур мечтательными. Ведь часто наиболее воспитанные дети выходят из семей, где брат и сестра долго живут бок о бок.

Швейцарский педагог также считал целесообразным привлекать старших и более подготовленных детей к обучению их товарищей. Взаимное обучение он рассматривает как метод, призванный развивать знания как одного, так и другого ученика.

Таким образом, основная задача школы по Песталоцци состоит в том, чтобы в первую очередь на природосообразной основе развивать умственные, физические и нравственные задатки воспитуемого, дать детям чёткую и логичную картину мира во всех его проявлениях, сформировать полезные навыки и умение делать выводы и лишь потом вооружить его набором конкретной информации. Использование этого метода, считает великий педагог-гуманист, позволит школе взрастить гармонически развитую личность, готовую ко всем перипетиям будущей жизни.

Сочинения

1. «Исповедь»,
2. «Досуги отшельника» (1780),
3. «Лингард и Гертруда» (1781-87),
4. «Как Гертруда учит своих детей» (1801),
5. [jorigami.ru/PP_corner/Classics/Pestalozzi/Pestalozzi_Pamyatnaya_zapiska_o_seminarii.htm «Памятная записка о семинарии в кантоне Во» (1806)]
6. [jorigami.ru/PP_corner/Classics/Pestalozzi/Pestalozzi_Swan_song.htm «Лебединая песня»(1826)].

Увековечивание памяти

• В его родном городе Цюрихе именем педагога названа площадь, и там же ему установлен памятник.
• В честь Песталоцци названа Детская деревня Песталоцци (Троген, Швейцария).
• На площади Песталоцци в городе Ивердон (Швейцария) поставлен памятник в его честь.
• К 100-летию со дня смерти Песталоцци Фридрихом-Вильгельмом Хёрнляйном была изготовлена памятная медаль.
• В ГДР с 1956 по 1990 год вручалась учительская медаль Песталоцци «За верную службу».
• В 1978 году швейцарский астроном Пауль Вильд назвал открытый им астероид (идентификационный номер 2970) в честь Песталоцци.
• Изображен на почтовой марке ФРГ 1951 года.

Литература

• Абрамов В. Я. [dlib.rsl.ru/loader/view/01003663962?get=pdf Песталоцци: Его жизнь и педагогическая деятельность]. — СПб.: Типолитография и фототипия В. И. Штейна, 1893.
• Колубовский Я. Н. Песталоцци, Иоганн-Генрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Пинкевич А. П. «Песталоцци», 1933. — 128 с. (Жизнь замечательных людей)

Отрывок, характеризующий Песталоцци, Иоганн Генрих

– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потравим, граф!
– Да, подъехать надо… да – что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матёрый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу…
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке.
Дядюшка ехал насупившись.
– Что мне соваться, ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
– Ругай! На, на, – крикнул он. – Ругаюшка! – прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Всё двигалось медленно и степенно.
– Куда головой лежит? – спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком: ату! направляя собак – поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца, и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матёрый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из за них вылетела Илагинская краснопегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца и думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из за Ерзы вынеслась широкозадая, чернопегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
– Милушка! матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.
– Ерзанька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.
«Вот это дело марш… вот собака… вот вытянул всех, и тысячных и рублевых – чистое дело марш!» говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого то, как будто все были его враги, все его обижали, и только теперь наконец ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш!»
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей; – заслужил – чистое дело марш!
– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.
– Да это что же в поперечь! – говорил Илагинский стремянный.
– Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время.
Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каураго и поехал прочь. Все, кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли притти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.
«Что ж я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут держись!» казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостоивает говорить с ним.


Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту ночевать у него (у дядюшки), в его деревеньке Михайловке.
– И если бы заехали ко мне – чистое дело марш! – сказал дядюшка, еще бы того лучше; видите, погода мокрая, говорил дядюшка, отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. – Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке.
Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек, и не может слышать и понимать, что говорят о нем.
– Аринка, глянь ка, на бочькю сидит! Сама сидит, а подол болтается… Вишь рожок!
– Батюшки светы, ножик то…
– Вишь татарка!
– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.