Петахия из Регенсбурга

Петахия из Регенсбурга, или Петахья бен-Яков га-Лабан (XII — начало XIII века, точные даты жизни неизвестны), — чешский раввин и путешественник XII века, современник Вениамина Тудельского, предпринявший длительное путешествие, включавшее Восточную Европу, Кавказ и Ближний Восток, и оставивший о нём записки.

Сведений о нём осталось крайне мало. Известно, что он родился в Регенсбурге и получил хорошее образование, его брат Ицхак га-Лаван был известным юристом. В молодости он переселился из Регенсбурга в Прагу.

Возвращаясь с Востока, Вениамин возбудил в Праге и Регенсбурге интерес среди евреев сообщениями о путешествии. Рассказы Вениамина могли вызвать в Петахии желание отправиться на Восток и, подобно Вениамину, отыскать страны, подходящие для иммиграции евреев. Возможно также, что пражская еврейская община побудила Петахию совершить путешествие в Вавилонию — как страну, наиболее, по его мнению, удобную для переселения евреев Германии и Чехии. Через Польшу Петахия отправился в Киев, а оттуда в Крым. Петахия посетил Армению и Вавилонию, где пробыл более продолжительное время, и ознакомился с бытом страны и местных евреев. Через Сирию и Палестину, которым Петахия посвятил меньше внимания, путешественник отправился обратно в Европу, через Грецию и Балканы вернулся в Прагу, где посетил своего брата-тосафиста, га-Лабана, и передал ему список талмудических мудрецов, погребённых в Вавилонии.

Точная датировка его путешествия неизвестна, но предполагается, что Петахия покинул Прагу между 1170 и 1180 годами, а Иерусалим посетил приблизительно в 1187 году, потому как он описывает этот город находящимся под властью Иерусалимского королевства. Поскольку по возвращении Петахия передал свои рукописи своему бывшему учителю Иуде Благочестивому, преполагается, что он вернулся в Прагу до смерти последнего в 1217 году. В качестве возможной даты смерти самого Петахии иногда указывается 1225 год.

Согласно Штейншнейдеру, заметки о путешествии Петахии были собраны Иудой га-Хасидом, но против этого говорит одно место в описании путешествия: «Р. Иуда га-Хасид не хотел записать этого». Грюнгут полагает, что здесь указано на одну версию, редактором которой мог быть Иуда; она, быть может, послужила основой для описания путешествия, появившегося в Праге в 1595 году под заглавием «Sibbub», или «Sibbub ha-Olam», причём к первоначальной версии прибавлены устные сообщения или же из неё выпущены разные места, чем объясняется отрывочный характер описания путешествия. Вагензейль издал «Sibbub» с латинским переводом (1687), Д. Оттензоозер — с немецким переводом и комментариями (Фюрт, 1844), Кармоли — с французским (1831) и А. Бениш — с английским переводом (1856). Еврейский текст с русским переводом издан Марголином в его книге «Три путешествия». Последнее — критическое — издание с примечаниями, введением и немецким переводом принадлежит Л. Грюнгуту (Иерусалим, 1904).

Библиография

• Петахия из Регенсбурга // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• Travels of Petachia of Ratisbon. Mit englischer Übersetzung von A. Benisch. Trubner, London 1856, [onlinebooks.library.upenn.edu/webbin/book/lookupid?key=olbp26098 online].
• Lazar Grünhut (Hg.): Die Rundreise des Rabbii Petachja aus Regensburg. Frankfurt 1904/1905.

Отрывок, характеризующий Петахия из Регенсбурга

6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.