Петербургская газета
Поделись знанием:
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
Петербургская Газета — ежедневная политическая и литературная газета, принадлежащая к так называемой «малой прессе» (1867--1918). Основана в 1867 году И. А. Арсеньевым.
Содержание
История газеты
Сначала была мало распространена, но с 1871 года, когда была куплена С. Н. Худековым, приобрела обширный круг читателей. С 1871 года газете был разрешён политический отдел. В период 1879—1881 годы редактором газеты был И. А. Баталин, в 1881—1887 — П. А. Монтеверде, в 1887—1893 — А. К. Гермониус; с 1893 года её редактируют Н. С. Худеков и П. Ф. Левдик (временно). С 1895 года к «Петербургской газете» бесплатно прилагался журнал «Наше время». В числе сотрудников газеты пользовались вниманием публики: публицисты — С. Н. Худеков, И. А. Баталин (Оса), А. А. Дьяков (|Юниус 2-й)? П. А. Монтеверде (Амикус), А. Р. Кугель (Homo novus), беллетристы — Н. С. Лесков, С. Н. Терпигорев (Атава), В. Г. Авсеенко, И. И. Ясинский; юмористы — Д. П. Ломачевский и в особенности Н. А. Лейкин; поэты-юмористы — Д. Д. Минаев (Общий друг и Майор Бурбонов), Г. Н. Жулёв (Скорбный поэт и Дебютант), Н. К. Никифоров (Боримир) и др.; театральные и музыкальные критики — А. А. Плещеев и В. С. Баскин.
В 1867—1871 годах газета выходила 3 раза в неделю, с 1871 года — четыре раза, с 1878 года — пять раз, с 1882 года стала выходить ежедневно.
В 1873 и 1877 годах выход газеты временно приостановливался по цензурным соображениям.
С марта 1917 года газета выступала с поддержкой Временного правительства и за войну «до победного конца»; вела ожесточённую борьбу с большевиками и доказывала необходимость контрреволюционной диктатуры. Закрыта 22 ноября 1917 года[1].
Чехов в газете
В 1885—1887 годах в отделе «Летучие заметки» были напечатаны следующие рассказы Чехова с подписью А. Чехонте[2]:
- Сапоги — «Петербургская газета», 1885, № 149, 3 июня
- Стража под стражей — «Петербургская газета», 1885, 17 июня, № 163
- Интеллигентное бревно — «Петербургская газета», 1885, № 169, 23 июня,
- Налим — «Петербургская газета», 1885, № 177, 1 июля
- В аптеке — «Петербургская газета», 1885, № 182, 6 июля
- Лошадиная фамилия — «Петербургская газета», 1885, № 183, 7 июля
- Заблудшие — «Петербургская газета», 1885, № 191, 15 июля
- Егерь — «Петербургская газета», 1885, № 194, 18 июля
- Злоумышленник — «Петербургская газета», 1885, № 200, 24 июля
- Жених и папенька — «Петербургская газета», 1885, № 207, 31 июля
- Гость — «Петербургская газета», 1885, № 212, 5 августа
- Конь и трепетная лань — «Петербургская газета», 1885, № 219, 12 августа
- Утопленник — «Петербургская газета», 1885, № 226, 19 августа
- Козлы отпущения (Посвящается молодым папашам)[3]«Петербургская газета», 1885, № 233, 26 августа
- Староста — «Петербургская газета», 1885, № 340, 2 сентября
- Кляузник[4] — «Петербургская газета», 1885, № 273, 5 октября
- Мертвое тело — «Петербургская газета», 1885, № 247, 9 сентября
- Кухарка женится — «Петербургская газета», 1885, № 254, 16 сентября
- После бенефиса — «Петербургская газета», 1885, № 261, 23 сентября
- Общее образование — «Петербургская газета», 1885, № 268, 30 сентября
- Психопаты — «Петербургская газета», 1885, № 275, 7 октября
- Индейский петух — «Петербургская газета», 1885, № 282, 14 октября
- Сонная одурь — «Петербургская газета», 1885, № 289, 21 октября
- Контрабас и флейта — «Петербургская газета», 1885, № 296, 28 октября
- Ниночка — «Петербургская газета», 1885, № 303, 4 ноября
- Писатель — «Петербургская газета», 1885, № 310, 11 ноября
- Без места — «Петербургская газета», 1885, № 317, 18 ноября
- Горе — «Петербургская газета», 1885, № 324, 25 ноября
- Тряпка — «Петербургская газета», 1885, № 331, 2 декабря
- Святая простота — «Петербургская газета», 1885, № 338, 9 декабря
- Циник — «Петербургская газета», 1885, № 345, 16 декабря
- Mari d’elle — «Петербургская газета», 1885, № 347, 18 декабря
- Зеркало — «Петербургская газета», 1885, № 358, 30 декабря
- Художество — «Петербургская газета», 1886, № 5, 6 января
- Первый дебют — «Петербургская газета», 1886, № 12, 13 января
- Детвора — «Петербургская газета», 1886, № 19, 20 января
- Тоска — «Петербургская газета», 1886, № 26, 27 января
- Переполох[5] — «Петербургская газета», 1886, № 33, 3 февраля
- Актерская гибель — «Петербургская газета», 1886, № 40, 10 февраля
- Иван Матвеич — «Петербургская газета», 1886, № 60, 3 марта
Кроме того, с подписью Рувер были напечатаны:
- Ряженые — «Петербургская газета», 1886, № 1, 1 января, стр. 2
- Блины — «Петербургская газета», 1886, № 49, 19 февраля, стр. 2
В «Петербургской газете», № 73, от 16 марта 1887 года, в отделе «Летучие заметки» был опубликован рассказ Чехова «Рано!».
Напишите отзыв о статье "Петербургская газета"
Примечания
Литература
- Петербургская Газета // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Петербургская газета
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
