Петербургский цензурный комитет

Петербургский Цензу́рный комитет — комитет, созданный при Министерстве народного просвещения в Санкт-Петербурге.

В 1796 году Екатерина II приняла решение об учреждении института цензуры и, согласно последовавшему указу, были созданы «цензуры» — в Петербурге и Москве; затем — в Риге, Одессе и при Радзивиловской таможне.

Структура и состав цензурных учреждений определялись уставами 1804, 1826, 1828 годов, штатами 1850, 1860, 1865 годов, «Временными правилами» 1905—1906 гг., а также рядом указов и частных постановлений по Министерствам народного просвещения и внутренних дел, касавшихся особенностей работы того или иного цензурного подразделения.

Первоначально число цензоров не превышало трёх человек. В 1826 году, с принятием нового цензурного устава, Петербургский комитет стал называться Главным цензурным комитетом. Он подчинялся министру народного просвещения и состоял из председателя и шести членов. Однако просуществовал он всего два года, поскольку уже в 1828 году появился следующий цензурный устав, в соответствии с которым Петербургский цензурный комитет, открывшийся 16 ноября 1828 года, состоял из пяти цензоров: трое были профессора университета (так называемые цензоры от университета) и двое — сторонние, просматривавшие периодические издания. Обязанности председателя комитета были возложены на попечителя Петербургского учебного округа. Подчинялся он Главному управлению цензуры.

С 1860 года попечители петербургского учебного округа перестали быть одновременно и председателями петербургского цензурного комитета. Председателем комитета был назначен Н. В. Медем; цензором — Ф. Ф. Веселаго.

В 1862 году в составе комитета появился военный цензор. В его обязанности входила цензура сочинений, в которых затрагивались вопросы, связанные с военной тематикой.

14 января 1863 года Петербургский цензурный комитет, вместе с остальными цензурными учреждениями, был передан из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел; 31 мая 1863 года временно председательствующим был назначен М. Н. Турунов.

С 30 августа 1865 года председателем в течение 20 лет был А. Г. Петров. 1 сентября 1865 года, в связи с постоянно увеличивавшимися объемами печатной продукции, комитету было дано право нанимать чиновников за особое вознаграждение для просмотра книг, печатавшихся в Петербурге. Также в течение 20 лет, с 1 декабря 1872 по 2 марта 1892 года, был цензором М. М. Ведров.

С 26 января 1885 года по 25 января 1895 года должность председателя Петербургского цензурного комитета занимал прежний председатель московского комитета Е. А. Кожухов. После его смерти председателем был Смарагд Игнатьевич Коссович (1895—1898), затем — Н. В. Шаховской (1899) и А. А. Катенин (1899—1913).

В это период цензорами в Петербургском комитете были И. П. Альбединский (с 1886), М. Н. Алфераки (с 1889).

В 1906 году Петербургский цензурный комитет был переименован в Петербургский комитет по делам печати.

26 июля 1911 года в состав Петербургского комитета вошел представитель от духовного ведомства, которому направлялись для просмотра и заключения все издания, имевшие отношение к вопросам веры, и сочинения церковного и канонического характера.

С 1912 года в состав комитета вошли представители Военного и Морского министерств для просмотра изданий, в которых затрагивались вопросы военного характера, а в июне 1914 года с созданием Главной военно-цензурной комиссии, на некоторых членов Петербургского комитета были возложены обязанности военных цензоров.

Должность председателя комиссии исполняли С. Е. Виссарионов (1913) и М. С. Вержбицкий (1914).

27 апреля 1917 года цензура в России была упразднена; Петербургский комитет по делам печати прекратил своё существование.

Ссылки

• Гринченко Н., Патрушева Н., Фут И. [magazines.russ.ru/nlo/2004/69/grin37.html Цензоры Санкт-Петербурга: (1804—1917)] // НЛО. — 2004. — № 69.

Отрывок, характеризующий Петербургский цензурный комитет

Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.