Петерс, Карл (1856)

Карл Пе́терс (27 ноября 1856, Амт-Нойхаус, Королевство Ганновер — 10 сентября 1918 Вольторф, Шлезвиг-Гольштейн, Германская империя) — германский государственный и общественный деятель, колонизатор.

Биография

Родился в семье протестантского священника. Учился в университете у известного немецкого историка социал-дарвиниста Генриха Трейчке. С 1879 года — доктор философии Берлинского университета.

По окончании учёбы Карл Петерс изучает опыт колониального строительства Великобритании, рассчитывая применить его в интересах Германии для создания Германской колониальной империи. В 1884 году он основывает «Общество германской колонизации» и, вместе с двумя компаньонами, отправляется в Восточную Африку, где от имени своего общества заключает ряд соглашений с местными вождями. После возвращения в 1885 году в Европу он основывает Германское восточно-африканское общество.

Правительство Отто фон Бисмарка, опасаясь обострения отношений с Великобританией, изначально было настроено против этих планов, и отказалось поддержать Петерса. Когда Петерс, вернувшись в Европу в заключительные дни Берлинской конференции, опять обратился за правительственной поддержкой, Бисмарк отказал ему вновь. Однако Петерс заявил, что в таком случае он продаст свои права бельгийскому королю Леопольду II, стремящемуся расширить своё Конголезское владение. Так как союзники Бисмарка в рейхстаге из национально-либеральной партии были настроены в пользу колонизации, то он в итоге уступил «этому дураку». Таким образом, Петерс получил официальное обоснование своей деятельности.

В 1888 году Карл Петерс заключил соглашение с султаном Занзибара Халифой ибн Саидом об аренде Германским восточно-африканским обществом его материковых владений в Танганьике. В том же году он организовал экспедицию от восточного побережья Африки, официально — для освобождения отрезанного махдистами Эмин-паши, а на самом деле — для расширения германского влияния на территории Уганды и египетской Экваториальной провинции; это предпрятие не было санкционировано германскими властями и было квалифицировано англичанами как «флибустьерская экспедиция». Достигнув в начале 1890 года Буганды, Петерс заключил выгодный для Германии договор с кабакой Мвангой II, однако ему пришлось быстро покинуть Буганду из-за приближения экспедиции Фредерика Лугарда, направленной Имперской Британской Восточно-Африканской Компанией. Вернувшись в Занзибар, он узнал, что все его усилия были напрасны, так как 1 июля 1890 года Великобритания и Германия заключили Занзибарский договор, в соответствии с которым Буганда вошла в британскую сферу влияния, и его договор с Мвангой II стал юридически ничтожным. Тем временем на побережье началось восстание Абушири, направленное против передачи власти от султана немцам. Германское правительство было вынуждено послать войска под руководством Германа Виссмана, и забрать у Компании её владения, превратив их в колонию.

Тем не менее по возвращении в Германию Петерс получил большие почести, а в 1891 году опубликовал отчёт о своей экспедиции под названием «Die deutsche Emin Pasha Expedition». Протестуя против Занзибарского договора, он участвовал в создании Пангерманского союза.

В 1891 году Петерс вновь отправился в Восточную Африку, где стал рейхскомиссаром региона Килиманджаро, подчинённого губернатору Виссману. В 1892 году он был одним из членов комиссии по демаркации границы между Германской Восточной Африкой и Британской Восточной Африкой.

Карл Петерс отличался ярко выраженными расистскими воззрениями в отношении «неполноценных народов». Массовые протесты африканского населения против жестокого обращения Петерса с коренными жителями заставили германские власти отстранить его от колониальной службы. Петерс был отозван в Берлин, и с 1893 по 1895 годы работал в Имперском управлении по делам колоний, пока шло расследование выдвинутых против него обвинений. Наконец, в 1896 году обвинения были доказаны, и в 1897 году он был с позором уволен с государственной службы, потеряв права на пенсию.

Чтобы избежать дальнейшего уголовного преследования, Карл Петерс перебрался в Лондон, где занялся составлением планов по исследованию Родезии и Португальской Восточной Африки. В интересах основанной им золотодобывающей компании, он обследовал районы, прилегающие к реке Замбези, где обнаружил руины городов и выработанные золотые прииски средневекового королевства Мономотапа, идентифицированного им как легендарная страна Офир. По возвращении, в 1901 году, он опубликовал отчёт о своих открытиях в «Im Goldland des Altertums». В 1905 году он вновь посетил район между реками Замбези и Саве.

Среди кругов пропагандирующих колонизацию, Карл Петерс оставался национальным героем. В 1914 году он смог вернуться в Германию после того, как кайзер Вильгельм II персональным декретом вернул ему титул рейхскомиссара и назначил ему пенсию из личного фонда, однако решение дисциплинарного суда также оставалось в силе. Петерс был официально реабилитирован через 20 лет после своей смерти специальным указом Адольфа Гитлера; в 1941 году режиссёр Герберт Зельпин снял по его биографии пропагандистский фильм «Карл Петерс».

К. Петерс — автор воспоминаний («Lebenserinnerungen», 1918) и нескольких книг, где оправдывает проводимую европейскими державами колониальную политику.

Литература

«Enzyklopädie des Wissens» Bd.8 Köln 1990.

Отрывок, характеризующий Петерс, Карл (1856)

Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.