Пигонь, Станислав

Станислав Пигонь
Stanisław Pigoń
Фотография из книги: Księga Pamiątkowa Gimnazjum w Jaśle
Дата рождения:	27 сентября 1885(1885-09-27)
Место рождения:	Комборня близ Кросно
Дата смерти:	18 декабря 1968(1968-12-18) (83 года)
Место смерти:	Краков, Польша
Страна:	Польша
Научная сфера:	история литературы
Место работы:	Ягеллонский университет, Университет Стефана Батория
Альма-матер:	Ягеллонский университет
Награды и премии:	Государственная премия ПНР

Стани́слав Пи́гонь (польск. Stanisław Pigoń; 27 сентября 1885, Комборня близ Кросно — 18 декабря 1968, Краков) — польский историк литературы, текстолог публикатор, педагог, мемуарист; отец Кшиштофа Пигоня, профессора Вроцлавского университета.

Биография

Родился в бедной крестьянской семье. В 1906—1912 годах учился в Ягеллонском университете. Во время Первой мировой войны был офицером австрийской армии, с 1918 года — польской армии, участвовал в боевых действиях.

В 1919—1920 годах был преподавателем в Познаньском университете. Затем с 1921 года был профессором Университета Стефана Батория в Вильне, где в 1927—1928 годах был ректором. С 1931 года до 1960 года (с перерывом в 1939—1945 годах) был профессором Ягеллонского университета.

Во время Второй мировой войны вместе с группой профессоров Ягеллонского университета в 1939—1940 годах был заключён в лагерь Заксенхаузен.

После войны, работая в Ягеллонском университете, одновременно был также преподавателем Высшей педагогической школы в Кракове (1946—1951).

Состоял членом Польской академии знаний с 1929 года. С 1952 года — член Польской академии наук.

Автор воспоминаний «Из Камборни в мир» („Wspomnienia: Z Komborni w świat“; 1946; дополненное издание 1957), «В пряже памяти. Клочки воспоминаний» („Z przędziwa pamięci. Urywki wspomnień“; 1968).

Лауреат Государственной премии Польской Народной Республики (1956).

Научная деятельность

Круг научных интересов Станислава Пигоня охватывал различные стороны истории польской литературы. Особое место в его исследованиях занимали польский романтизм и творчество Адама Мицкевича. Пигоню принадлежат работы о процессе филаретов (1924), монография о «Пане Тадеуше» (1934), труд о литературном наследии Александра Фредро (1954), монография о Владиславе Оркане (1958) и многие другие.

Занимался также проблемами народного творчества („Zarysie nowszej literatury ludowej“, 1946; посмертный сборник работ „Na drogach kultury ludowej“, 1974).

Станислав Пигонь был одним из наиболее выдающихся публикаторов критических изданий произведений польской литературы и теоретиком этой области знаний. Им самим или под его руководством и при его участии издавались произведения классиков польской литературы (Адам Мицкевич, Владислав Оркан, Александр Фредро, Стефан Жеромский, Зыгмунт Красиньский, Циприан Камиль Норвид) с комментариями.

Сочинения

• O „Księgach narodu i pielgrzymstwa polskiego“ A. Mickiewicza. Kraków, 1911
• Z epoki Mickiewicza. Studia i szkice. Lwów, 1922
• Głosy sprzed wieku. Szkice z dziejów procesu filareckiego. Wilno, 1924
• Ze studiów nad tekstem „Pana Tadeusza“. Trzy notatki. Kraków, 1928
• Z dawnego Wilna. Szkice obyczajowe i literackie. Wilno, 1929
• Do źródeł „Dziadów“ kowieńsko-wileńskich. Wilno, 1930
• O brązach, brązownikach i brązoburcy. Warszawa, 1930
• Adam Mickiewicz w kole Sprawy Bożej. Warszawa, 1932
• „Pan Tadeusz“. Wzrost-Wielkość-Sława. Warszawa, 1934
• Na wyżynach romantyzmu. Studia historyczno-literackie. Kraków, 1936
• Z dziejów teatru szkolnego w Polsce w XVII. Lwów, 1938
• Zręby nowej Polski w publicystyce Wielkiej Emigracji. Warszawa, 1938
• Na drogach i manowcach kultury ludowej. Lwów, 1939
• Zarys nowszej literatury ludowej. Kraków, 1946

Литература

• [feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke9/ke9-6272.htm Пигонь (Pigoń), Станислав] // Краткая литературная энциклопедия. — 1978. — Т. 9. — Стб. 627.

Ссылки

• [encyklopedia.pwn.pl/haslo/3957117/pigon-stanislaw.html Pigoń Stanisław] (Internetowa encyklopedia PWN)  (польск.)
• [portalwiedzy.onet.pl/25023,,,,pigon_stanislaw,haslo.html Pigoń Stanisław] (EncyklopediaWIEM)  (польск.)

Отрывок, характеризующий Пигонь, Станислав

– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.