Пизанская республика

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Пизанская республика
итал. Repubblica di Pisa
республика

1085 — 1406
1494 — 1509

 

Флаг Герб

Пизанская республика в 1405 году
Столица Пиза
Язык(и) Итальянский
Религия Католицизм
Денежная единица Пизанский денарий
Глава государства Подеста́
Площадь около 2300 км² (1405)
Население около 80 000 чел. (1405)
К:Появились в 1085 годуК:Появились в 1494 годуК:Исчезли в 1406 годуК:Исчезли в 1509 году
Государства Тосканы
АреццоВольтерраГроссето
Луккагерц. ЛуккаМасса и КаррараПизаПистойяПратоПьомбиноСиена – Тосканская маркавел. герц. ТосканаФлоренция (респ.)Флоренция (герц.)ФьовичиноЭтрурия

Пизанская республика (итал. Repubblica di Pisa) — город-государство в Италии, существовавшее в 10851406 годах и затем с 1494 по 1509 годы. Пизанская республика стала первой итальянской морской державой, в XIXII веке установив свой контроль над Корсикой и Сардинией и основав торговые колонии практически во всех основных портах Средиземного моря. Могущество Пизы основывалось на посреднической торговле, прежде всего с Левантом, Византией и испанскими государствами. К этому периоду относится расцвет пизанского искусства, прежде всего архитектуры. Однако в 1284 году республика потерпела сокрушительное поражение от Генуи в битве при Мелории и была вытеснена с основных средиземноморских рынков. Это привело к началу упадка республики, чему также способствовали неудачи гибеллинской Пизы в войнах с гвельфскими коммунами Тосканы.

В 1406 году Пиза была завоёвана Флоренцией. В условиях начала Итальянских войн в 1494 году в городе началось восстание и была провозглашена независимость республики, однако уже в 1509 году, после многомесячной осады, Пиза капитулировала перед численно превосходящими силами Флоренции. В 1569 году город вошёл в состав великого герцогства Тоскана.





Становление и расцвет морской державы (XI—XII вв.)

Борьба с арабами и образование морской державы

Уже в период византийского и лангобардского господства начался подъём морской торговли городов итальянского побережья. В условиях слабости центральной власти и необходимости организации обороны берегов Италии от внешней угрозы (сначала со стороны Византии, затем — арабов) в этих городах появились первые элементы самостоятельности. Уже к VII веку относятся первые упоминания о наличии военного флота у Пизы: пизанцы помогли папе Григорию I в его войне с византийским экзархом Равенны. В IX веке Пиза стала ведущим портом северной части Тирренского моря, осуществляя торговлю между тосканским побережьем, Сардинией, Корсикой и Провансом. Франкское завоевание включило город в состав империи Карла Великого, что сопровождалось некоторым замедлением экономического развития Пизы, однако после распада империи и складывания маркграфства Тосканы рост морской торговли и политической самостоятельности города вновь ускорился. Город фактически управлялся местными аристократическими семьями, которые очень рано включились в торговую деятельность. Даже пизанский виконт, представитель маркграфа Тосканы в городе, оказался вовлечённым в морскую торговлю, что способствовало ослаблению центральной власти в Пизе. Свидетельством того, что уже к началу XI века Пиза достигла определённой степени автономии, является война 1003 года между Пизой и Луккой — первая зафиксированная в источниках война между двумя итальянскими городами.

К XI веку Пиза превратилась в важный торговый центр, составляющий конкуренцию приморским городам Южной Италии (Амальфи, Неаполю, Бари). Однако главным препятствием для дальнейшего развития морской торговли города стали непрекращающиеся набеги арабов на итальянские и южнофранцузские берега. Борьбу с арабами в Западном Средиземноморье возглавила Пиза. Уже в X веке пизанцы и генуэзцы совместно действовали против арабских кораблей у северо-западного побережья Италии. В 1004 году сарацинам удалось прорваться в Пизу и разрушить один из её кварталов. Набег повторился в 1011 году. После этого Пиза перешла в наступление.

В 10161017 годах в союзе с Генуей пизанцы атаковали Сардинию и разгромили находящуюся там базу арабских пиратов. Это позволило основать в юго-восточной части острова небольшое пизанское поселение, ставшей первой колонией и плацдармом для завоевания Сардинии. Местный правитель — юдекс Кальяри — вскоре признал сюзеренитет Пизы. В течение следующих десятилетий пизанский флот неоднократно совершал рейды на арабские поселения в Калабрии и на Сицилии, а в 1035 году разгромил военные соединения сарацинов у побережья Северной Африки и захватил Карфаген.

Крупнейшей операцией пизанцев стало нападение в 1063 году на Палермо, в результате которого этот центр арабского господства на Сицилии был полностью разрушен. Богатства, награбленные в Палермо, позволили начать строительство Пизанского собора, позднее ставшего ядром центральной площади города — Кампо-деи-Мираколи.

В 10511052 годах пизанский адмирал Джакопо Чурини завоевал Корсику, которая в 1077 году, с одобрения папы римского, была объявлена колонией Пизы. Сюзеренитет пизанцев над Корсикой и Сардинией был окончательно подтверждён Урбаном II в 1092 году.

К концу XI века, устранив арабскую угрозу прибрежным регионам Западного Средиземноморья, Пиза стала на некоторое время ведущей морской державой Европы. Её торговые связи охватывали страны от Испании до Леванта, а флот господствовал в Средиземном море. В 1077 году папа Григорий VII утвердил пизанские «Морские законы и обычаи» (итал. Consuetudini di mare) в качестве основного документа, регулирующего нормы морского права европейских государств. Хотя уже в 1060 году началась длительная вражда с Генуей, также претендующей на Сардинию и доминирование на средиземноморских торговых путях, гегемония пизанцев в регионе до начала XII века была неоспоримой.

Формирование коммуны

Рост военно-морского влияния позволил Пизе добиться политической независимости от Тосканы. Уже в начале 1080-х годов была образована коммуна горожан, претендующая на участие в управлении городом. Практически сразу коммуна, представляющая интересы торговых кругов Пизы, сконцентрировала в своих руках фактическую власть в городе, оставив епископу и виконту лишь минимум влияния. В борьбе за инвеституру пизанцы оказали поддержку императору Генриху IV против папы, за что в 1081 году получили хартию, предоставившую городу право широкого самоуправления и передавшую власть в Пизе коллегиальным органам коммуны: Совету старейшин и избираемым им консулам. Хотя юридически Пиза оставалась в составе Тосканской марки, к середине 1080-х годов Пизанская республика обрела фактическую независимость, прежде всего в отношении внутреннего управления, внешней политики и организации торговли.

В Пизе ремесленное производство было незначительным и не сопоставимым по обороту с морской торговлей республики. Поэтому в коммуне изначально главную роль играли торговые круги, а ремесленные цехи не приобрели политического влияния. Другой особенностью Пизы была тесная вовлечённость местной аристократии в морскую торговлю, что предопределило аристократический характер ранней коммуны и отсутствие антагонизма между дворянством и купеческой элитой. Хотя в XII веке политическая система Пизы была несколько демократизирована, во главе города встал избираемый из иностранцев подеста́, а к участию в выборах государственных органов были допущены более широкие слои торгово-ремесленных кругов, власть в Пизанской республике сохранилась у аристократии. Во многом благодаря этому Пиза стала одним из главных союзников императора в борьбе гвельфов и гибеллинов, развернувшейся в Италии в XII—XIII веках.

Участие в крестовых походах

Росту морского могущества Пизы способствовало её участие в крестовых походах. В 10981099 годах пизанцы снарядили 120 кораблей, которые перевозили крестоносцев в Палестину и снабжали их армию боеприпасами и провиантам. Пизанские отряды участвовали в боях под Антиохией и наступлении на Иерусалим. Во главе пизанцев стоял архиепископ Дагоберт, который в 1099 году был избран патриархом Иерусалимским. За свою помощь Пиза получила исключительные торговые привилегии в государствах крестоносцев в Палестине и основала колонии в основных портах левантийского побережья: Акре, Яффе, Триполи, Тире. Особенно сильны были позиции пизанцев в Яффе, бо́льшая часть которой была отстроена ими заново. Пизанские колонисты имели право беспошлинной торговли на территориях крестоносцев и свободу от судебной юрисдикции местных правителей. В дальнейшем пизанские колонии в Палестине играли значительную роль в политической борьбе за власть в Иерусалимском королевстве, в частности поддерживали Ги де Лузиньяна против Генриха Шампанского в 11921193 годах. Одновременно Пиза не прекращала торговых отношений и с противниками крестоносцев — султанами Египта и Саладином. Фактории пизанцев были основаны также в Александрии и Каире, а в Константинополе византийский император Алексей I Комнин предоставил им особые торговые привилегии. В XII веке численность населения пизанского квартала в Константинополе насчитывала около 1000 человек.

Помимо крестовых походов в Палестину в начале XII века Пиза продолжила борьбу с арабами Западного Средиземноморья. В 1088 году был захвачен и разрушен город Махдия в Тунисе. Спустя несколько лет флот пизанцев участвовал в военных действиях короля Кастилии против валенсийского княжества Сида Кампеадора. В 1113 году пизанский флот в составе 300 кораблей, поддержанный военными контингентами некоторых других итальянских и провансальских городов, вторгся на Балеарские острова, бывшие в то время владением арабов и разгромил находящиеся там пиратские базы. Позднее, в союзе с графом Барселоны Раймоном Беренгаром III, пизанцы воевали с маврами Валенсии, Лериды и Тортосы. Хотя Альморавиды вскоре восстановили контроль над Балеарами, кампании против испанских арабов значительно обогатили Пизанскую республику, а часть средств была направлена на финансирование массированной программы градостроительства в Пизе.

Завоевание контадо и начало войн с Генуей

После смерти маркграфини Матильды в 1115 году центральная власть в Тоскане практически перестала существовать. Многочисленные городские коммуны региона повели борьбу за подчинение сельской округи и местного дворянства. Пиза, обладающая значительным финансовым потенциалом и военными силами, без особых проблем установила свою власть над территорией пизанского контадо.

В 11621165 годах император Фридрих I, заинтересованный в поддержке для борьбы с папой, даровал Пизе право свободы торговли по всей Европе и передал республике побережье Тосканы от Портовенере в Лигурии до Чивитавеккьи в Лацио, города Гаэта, Маццарри, Трапани, половину городов Палермо, Мессина, Салерно и Неаполь, а также по одной торговой улице в каждом из городов Сицилийского королевства. Хотя полностью реализовать эти дарения не удалось, Пиза смогла получить контроль над всем побережьем Тосканы, фактически монополизировав морскую торговлю городов центральных областей региона, в том числе и Флоренции.

После завоевания контадо начались конфликты между тосканскими городами. Главным соперником Пизы в XII веке была Лукка, стремящаяся получить доступ к морю и оспаривающая у пизанцев владение над замком Монтиньосо. Два города также соперничали за контроль над важнейшим итальянским торговым и транспортным путём Via Francigena из Рима во Францию. Однако войны с Луккой не принесли значительного успеха пизанцам: на сторону Лукки перешла Флоренция, добившаяся к началу XIII века значительных успехов в развитии промышленности и торговли и установившая гегемонию во внутренних областях Тосканы. В дальнейшем противостояние Флоренции стало центральным моментом всей итальянской политики Пизанской республики.

Усиление позиций Пизы в Западном Средиземноморье вызвало обострение отношений с Генуей. Генуэзцы также участвовали в крестовых походах в Палестину и основали там свои колонии, соперничающие с пизанскими. Рост торговли Пизы с городами Прованса и Лангедока угрожал позициям Генуи в этом регионе. Однако главным объектом противостояния двух республик стали Сардиния и Корсика. Установление сюзеренитета Пизы над островами было оспорено генуэзцами. В ходе войны 11191133 годов Генуе удалось немного потеснить позиции Пизы, добившись переподчинения Корсики генуэзскому епископу. Пиза взамен получила от папы римского Иннокентия II ряд новых территорий на юго-востоке Сардинии.

В 1136 году пизанский флот с санкции папы атаковал Амальфи, своего основного торгового соперника в Южной Италии, и разрушил город. Считается, что вместе с богатствами, награбленными пизанцами в Амальфи, они вывезли «Пандекты», сборник законов Юстиниана I, позднее ставший одним из главных источников европейского средневекового права. Разрушение Амальфи явилось кульминацией морского могущества Пизы и свидетельством её гегемонии в Западном Средиземноморье.

Война между Пизой и Генуей возобновилась в 1165 году из-за торговых конфликтов в Южной Франции. Военные действия продолжались до 1175 года и не принесла успеха ни одной из сторон.

Ещё одним регионом, за влияние в котором развернулась борьба между двумя морскими республиками, стала Сицилия. В 1192 году пизанцы захватили Мессину, что вызвало серию столкновений между флотами Пизы и Генуи у берегов Южной Италии, завершившуюся в 1204 году завоеванием генуэзцами Сиракуз. Положение осложнилось с началом понтификата Иннокентия III, который для борьбы с императором заключил тесный союз с Флоренцией и Генуей.

Для сдерживания роста генуэзского влияния в Тирренском море Пиза пошла на сближение с южнофранцузскими и каталонскими портовыми городами, недавно выступившими на арену европейской торговли: Марселем, Нарбонной и Барселоной.

В 1180 году был также заключён договор с Венецией о разделе сфер влияния: Пиза обязывалась не вмешиваться в политику Адриатического бассейна, Венецианская республика — Тирренского. Однако уже вскоре после этого пизанские корабли атаковали венецианский торговый караван, а в Пуле, Задаре, Сплите и Анконе были основаны фактории пизанских купцов. В 1199 году пизанцы заблокировали порт Бриндизи в Апулии, однако в последующем морском сражении они были разбиты венецианским флотом. В 1206 году, наконец, был заключён мирный договор, в соответствии с которым Пиза отказалась от экспансии в Адриатике, сохранив, правда, свои торговые фактории в городах. В дальнейшем позиции Пизы и Венеции сблизились, поскольку для обеих республик главным противником являлась неуклонно усиливающаяся Генуя.

Культура Пизы в период расцвета

Расцвет Пизанской морской державы способствовал бурному развитию средневекового искусства в республике. В XIXII веках Пиза превратилась в один из основных центров итальянской архитектуры, причём был выработан собственный стиль, отличающийся сочетанием романских, византийских и арабских элементов. Именно в это время в основных чертах сформировался исторический центр Пизы и его ядро — площадь Кампо-деи-Мираколи (итал. Campo dei Miracoli — «Поле чудес»). В 1064 году началось возведение Пизанского кафедрального собора, представляющего собой яркий образец пизанского архитектурного стиля, позднее дополненного готическими и ренессансными деталями. Строительство собора финансировалось в том числе и за счёт богатств, награбленных пизанскими моряками в рейдах на арабские города Средиземноморья. К 1153 году относится начало строительство баптистерия, ставшего крупнейшим в Италии, а в 1173 году — всемирно известной Падающей башни.

Интерьеры кафедрального собора и баптистерия были созданы в XIII веке ведущими итальянскими скульпторами той эпохи — уроженцами Пизы Николо и Джованни Пизано. Проникновение в XIII веке готического стиля в архитектуру Пизы ознаменовалось сооружением таких выдающихся памятников, как церковь Санта-Мария-делла-Спина, церкви Сан-Франческо и Сан-Никола, здание кладбища Кампосанто, возведённого под руководством пизанского зодчего Джованни ди Симоне. Он же продолжил строительство Пизанской башни. Расцвет искусства в Пизе был прерван в 1284 году разгромом и гибелью флота республики в битве при Мелории и последующим крахом пизанской морской державы.

Борьба гвельфов и гибеллинов и крах морской державы (XIII век)

Внешняя политика гибеллинской Пизы

Внешняя политика Пизанской республики в Европе с XI века опиралась на союз с императором Священной Римской империи. Именно император гарантировал независимость и торговые привилегии республики и оказывал ей поддержку против соседних коммун, ориентировавшихся на папу римского. С обострением борьбы гвельфов и гибеллинов в Европе в первой половине XIII века Пиза стала главной базой гибеллинской партии в Центральной Италии.

В 1220 году Фридрих II подтвердил власть Пизы над тосканским побережьем, что вызвало резкое недовольство Генуи, Флоренции, Лукки и других соседних гвельфских коммун. Луккские и флорентийские войска вторглись на территорию пизанского контадо и одержали победу при Кастель-дель-Боско. Однако уже в 1228 году пизанцы захватили территорию Гарфаньяны, разбив армию гвельфов. В то же время республика предоставила императору несколько десятков кораблей для его экспедиции в Палестину.

В 1241 году объединённый пизанско-имперский флот под командованием Энцо Сардинского наголову разгромил папско-генуэзский флот у острова Джильо, пленив при этом более тысячи человек, включая двух кардиналов и епископа. Это привело к отлучению Пизы от церкви на несколько лет (до 1257 года), однако позволило республике перейти в наступление: были завоёваны новые земли на Корсике и Сардинии, а в 1243 году осаждена Генуя. Война с генуэзцами за Сардинию завершилась к 1259 году укреплением пизанского контроля над островом.

Развитие системы управления

Рост торговли, усложнение социальной системы и обострение внешнего положения Пизанской республики в начале XIII века привёл к появлению нового института государственной власти: в 1234 году главой государства стал капитан народа — военачальник, избираемый из членов торговых гильдий и ремесленных цехов. Коллегия консулов сохранилась, однако отошла на второй план в системе администрации, уступив позиции капитану. Однако в отличие от других коммун Средней и Северной Италии система капитаната в Пизе не отличалась устойчивостью из-за слабостью пизанских цехов. Фактически власть продолжала оставаться в руках городского нобилитета. Однако под влиянием борьбы гвельфов и гибеллинов в среде правящей элиты началось жёсткое противостояние. Враждующие фракции возглавляли семьи делла Герардески, ориентирующиеся на императора, и Висконти, симпатизирующие гвельфам. Попытки императора Фридриха II примирить конфликтующие семьи не увенчались успехом. Междоусобицы между аристократами создали условия для прихода к власти пополанов. В 1254 году в Пизе вспыхнуло восстание средних слоёв населения, завершившееся учреждением особой коллегии Старейшин народа, состоящей из двенадцати представителей торгово-ремесленных цехов, и взявшей на себя функции правительства республики. Кроме того были сформированы новые советы депутатов цехов и территориальных органов пополанов, которые получили право утверждать законы, принимаемые аристократическими Большим советом и Сенатом.

Крах морского могущества Пизы

Приход к власти в 1250-х годах пополанов привёл к временному ослаблению пизанского нобилитета. Уголино делла Герардеска и Джованни Висконти были изгнаны из республики и нашли убежище во Флоренции. Положение осложнилось упадком партии гибеллинов после смерти в 1250 году императора Фридриха II. Битва при Тальякоццо в 1268 году означала крах претензий Гогенштауфенов на власть в Италии. На Пизу папой римским вновь был наложен интердикт, Анжуйская династия в Сицилийском королевстве изгнала пизанских купцов из городов Южной Италии, а Сардиния была объявлена владением Генуи.

В 1275 году возобновилась война со Флоренцией. По миру 1276 года Пиза согласилась на возвращение изгнанных гвельфов и предоставление флорентийцам права беспошлинной торговли через пизанский порт. Кроме того, ряд пограничных крепостей был уступлены Лукке. Вместе с гвельфами в 1276 году в Пизу вернулся граф Уголино делла Герардеска, сблизившийся в последнее время со сторонниками папы. Ему были возвращены конфискованные владения и имущество, а вскоре Уголино вновь приобрёл большое влияние в правительстве республики.

Ослаблением Пизы воспользовался её давний противник Генуя. В 1282 году возобновилась война между двумя морскими державами. Пизанцы попытались привлечь к своей борьбе против Генуи Венецианскую республику, однако 8 августа 1284 года в битве при Мелории пизанский флот под командованием Альбертино Морозини и Уголино делла Герардеска был полностью разгромлен генуэзцами. Погиб весь флот республики и несколько тысяч пизанцев. Поражение в этой битве привело к краху морского могущества Пизы. Доминирование в Западном Средиземноморье перешло к Генуе, которая также захватила пизанские владения на Корсике и Сардинии. Вскоре прекратили существование пизанские фактории в государствах крестоносцев в Палестине. В самом городе подозрения в измене Уголино делла Герардеска вызвали в 1288 году восстание прогибеллински настроенных пополанов. Уголино и его дети были арестованы и спустя несколько месяцев умерли от голода.

Воспользовавшись поражением на море, во владения Пизы вторглись сухопутные войска Флоренции и Лукки. Генуэзский флот захватил пизанскую бухту, а флорентийцы осадили город. По миру 1293 года Пиза отказалась от Корсики и Северной Сардинии, предоставила свободу торговли через свой порт и уплатила огромную контрибуцию Генуе.

В 1324 году пал Кальяри, завоёванный Арагоном, — последний оплот пизанцев на Сардинии. Пизанская морская держава прекратила существование.

Упадок и потеря независимости (XIV — начало XV веков)

Сражение при Мелории явилось поворотным моментом в истории Пизанской республики. После него Пиза уже никогда не смогла оправиться и возобновить претензии на доминирование в Средиземноморье. Внешний горизонт политики республики резко сузился. Торговые обороты Пизы значительно упали, положив конец процветанию страны. В XIV веке направление нижнего течения реки Арно стало постепенно отклоняться от города, что затрудняло подходы к пизанской гавани крупных морских судов. Роль Пизы как средиземноморского порта стала падать. Началось заболачивание побережья, что способствовало распространению малярии в окрестностях города.

Внешняя политика Пизы в начале XIV века продолжала развиваться в русле гибеллинизма. В 1312 году в Пизу прибыл император Генрих VII, вызвав подъём патриотических сил в республике. После неожиданной смерти императора в 1313 году пизанцы избрали своим подеста́ Угуччионе делла Фаджиола, который развернул политику территориальной экспансии в Тоскане. В 1314 году пизанские войска под командованием Угуччионе завоевали Лукку, а в следующем году в битве при Монтекатини разгромили армию Флорентийской республики, усиленную неаполитанскими отрядами. Однако тиранические методы правления Угуччионе вызвали его свержение в 1316 году.

За этим последовал новый виток ослабления республики: в Лукке укрепился бывший соратник Угуччионе Каструччо Кастракани, который в 1323 году завоевал Пизу. Хотя смерть Кастракани в 1328 году восстановила независимость республики, она уже не смогла претендовать на ведущие позиции в Тоскане.

Новая война с Флоренцией из-за контроля над Луккой в 1340-х1350-х годах, начавшись победой пизанцев при Альтопаско в 1341 году и завоеванием Лукки в 1342 году, завершилась флорентийской атакой бухты Пизы и захватом портовых цепей города. В 1369 году Лукка была окончательно потеряна.

Внутреннее положение Пизанской республики в XIV веке отличалось крайней нестабильностью, постоянной борьбой враждующих политических группировок, частыми государственными переворотами и неудачными попытка установления синьории. Главную роль в борьбе за власть играли две партии — берголини (от итал. bergolo — простак), представляющие интересы пополанов и гибеллинов, во главе с семьёй Гамбакорта, и распанти (от итал. raspante — разбойник), опирающиеся на аристократию и гвельфов, во главе с Герардески. После смерти в 1347 году графа Раньери делла Герардески перевес получили берголини, а генерал-капитаном Пизанской республики стал Андреа Гамбакорта1351 года — его сын Франческо Гамбакорта). Однако во время визита в Пизу императора Карла IV в 1355 году в городе вспыхнули волнения, приведшие к казни императором Франческо Гамбакорта и его семьи. Власть вновь перешла к распанти. Их правление, тем не менее, продолжалось недолго: в 1369 году в Пизу вернулся Пьетро Гамбакорта, который примирился с императором и возглавил правительство республики.

В конце XIV века Пизанская республика попала в орбиту влияния усилившегося Миланского герцогства, правитель которого, Джангалеаццо I, пытался объединить под своей властью Ломбардию, Эмилию и Тоскану. В 1392 году после убийства Пьетро Гамбакорта к власти в Пизе пришёл Якопо д'Аппиано, глава Совета старейшин и сторонник герцога Миланского. Якопо попытался установить в республике династическую синьорию по типу североитальянских городов-государств, однако вскоре (1398 год) скончался. Его сын и преемник Герардо в 1399 году продал Пизу Милану за 200 000 флоринов, сохранив для себя небольшое княжество Пьомбино c Эльбой и получив в 1402 году титул пфальцграфа Священной Римской империи. В результате Пизанская республика потеряла независимость, перейдя под власть Миланского герцогства.

После смерти Джангалеаццо I Висконти его наследник Габриеле-Мария в 1405 году продал город Флоренции. Хотя пизанцы, узнав об этой сделке, восстали, свергли правление миланцев и передали власть Джованни Гамбакорта, город осадила крупная флорентийская армия. После многомесячной осады и начала голода, в 1406 году Пиза капитулировала. Республика была ликвидирована, а её территория (за исключением княжества Пьомбино и Ливорно, захваченного генуэзцами) присоединена к Флоренции.

Вторая республика (1494—1509)

Переход под власть Флоренции в 1406 году вызвал массовую эмиграцию влиятельных пизанцев из города. Государственная система Флорентийской республики была ориентирована на поддержку промышленности и торговли граждан собственно Флоренции за счёт усиленной эксплуатации подчинённых областей и городов. Обороты пизанского порта резко сократились, упало производство сельскохозяйственной продукции, а окрестности города превратились в заболоченные пустыри. Жители Пизы были лишены права участвовать в формировании органов управления флорентийской республики. Несмотря на эти факторы в Пизе продолжалось развитие городской культуры.

В период правления синьора Флоренции Лоренцо де Медичи город стал одним из центров искусства Возрождения в Тоскане, а в 1473 году был возрождён Пизанский университет, основанный ещё в 1343 году, но находившийся в глубоком кризисе. На обучение в университет Пизы были переведены многие студенты из самой Флоренции.

Республиканские традиции в Пизе и стремление к восстановлению её независимости от Флоренции были достаточно сильны на всём протяжении XV века. Поэтому как только в 1494 году на территорию Тосканы вступили войска французского короля Карла VIII, двигающиеся вдоль побережья на завоевание Неаполитанского королевства, в Пизе вспыхнуло общенародное восстание. Флорентийцы были изгнаны, провозглашена независимость и восстановлена старая республиканская конституция. Флоренция в это время была ослаблена изгнанием Медичи и установлением режима Савонаролы и не могла оказать должное сопротивление пизанскому восстанию.

Однако как только во Флоренции установилось относительно стабильное правительство, оно перешло в наступление. В 1498 году пизанцам удалось разгромить флорентийскую армию Паоло Вителли, атаковавшую город. В 1499 году была предпринята новая попытка захвата Пизы, также закончившаяся неудачно. Давление усилилось после прихода к власти Пьеро Содерини, государственным секретарём которого был Николо Макиавелли. Во Флоренции была осуществлена военная реформа, что позволило с новыми силами атаковать Пизу. В начале 1509 года город был осаждён флорентийскими войсками. После нескольких месяцев обороны и полного истощения продовольственных запасов у её жителей, 8 июня 1509 года Пиза капитулировала. В городе была восстановлена власть Флоренции.

Падение Второй Пизанской республики в 1509 году привело к ещё более массовой эмиграции, чем в 1406 году, в результате которой пизанские колонии возникли во многих городах Европы. Сам город пришёл в упадок, уступив место главного тосканского порта соседнему Ливорно. Хотя в период реставрации Медичи в Пизе вновь началось возрождение интереса к искусству и наукам, а позднее в городе работал Галилео Галилей, Пиза окончательно превратилась во второстепенный итальянский город. С 1569 года Пиза вошла в состав великого герцогства Тоскана. Население города сократилось к 1551 году до 8500 человек, а новый экономический и культурный подъём начался лишь в XVIII веке.

Эпоха Возрождения в Пизе

Хотя Пиза, в отличие от Флоренции, Милана, Рима и Венеции, не стала одним из общеитальянских центров искусства эпохи Возрождения, достижения её архитектуры Высокого Средневековья и формирование в Пизе в XI веке первого национального художественного стиля позволили городу занять достойное место в процессе развития культуры Ренессанса в Италии.

Крупнейший деятель пизанского искусства XIII века — Никола Пизано, стал одним из основоположников нового течения в архитектуре, скульптуре и изобразительном искусстве. По роли, которую он сыграл в становлении искусства Раннего Возрождения, значение Пизано сравнивали со значением Петрарки для литературы. Одним из его наиболее выдающихся творений стала кафедра в Пизанском баптистерии. Эта работа так ценилась пизанцами, что для её охраны был принят специальный закон и назначена регулярная стража. Николо Пизано основал целую школу итальянских скульпторов и архитекторов, главным представителем которой стал его сын Джованни Пизано (ок. 1250—1314), автор кафедры Пизанского собора и церквей Сан-Джованни и Сан-Никола в Пизе. Представители пизанской скульптурной школы (Андреа Пизано, Джованни Бальдуччо) работали в Сиене, Орвието, Флоренции, Лукке, Милане и других городах Италии.

В области изобразительного искусства Пиза уступала пальму первенства другим тосканским городам, хотя среди художников, работавших в городе, было несколько крупных деятелей Проторенессанса и Раннего Возрождения: Джунта Пизано, Орканья, Франческо Траини, Пьетро Лоренцетти, Симоне Мартини, Спинелло Аретино и другие. В XV—начале XVI века в Пизе творили Беноццо Гоццоли, Содома, Микеланджело и Джорджо Вазари.

Развивались в Пизе и общественные науки. Их центром стал университет, основанный в 1343 году, в котором существовали факультеты теологии, гражданского права, церковного права и медицины. В университете преподавал Франческо Да Бути, один из видных гуманистов XIV века и комментатор «Божественной комедии» Данте. Новый толчок к развитию университет получил в период правления Лоренцо Великолепного, который в 1476 году перевёл в Пизу значительную часть преподавательского состава университета Флоренции. В XVI веке Пизанский университет приобрёл европейскую известность, прежде всего в области ботаники, анатомии, астрономии и медицины. Из него вышел и самый знаменитый учёный-пизанец — Галилео Галилей.

Напишите отзыв о статье "Пизанская республика"

Ссылки

  • [www.archeogr.unisi.it/repetti/ Справочник по физической географии и истории Тосканы (ит. яз.)]

Литература

  • [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000032/ Всемирная история. Энциклопедия. — М., 1957.]
  • История Италии. — М., 1970.
  • Рутенбург В. И. Итальянские коммуны XIV—XV вв. — М.-Л., 1965.
  • Рутенбург В. И Италия и Европа накануне нового времени. — Л., 1974.
  • [www.1911encyclopedia.org/Pisa Краткая история Пизы (англ. яз.)]


Отрывок, характеризующий Пизанская республика

– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.