Пизанский собор (1409)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Пизанский собор 1409 года — непризнанный вселенский собор католической церкви, на котором была предпринята попытка прекратить многолетний церковный раскол путём одновременного отречения пап Бенедикта XIII и Григория XII. Однако, вместо того, чтобы закончить раскол, собор избрал третьего папу — Александра V.





Предыстория

С 1378 года католическая церковь была расколота на сторонников авиньонского и римского пап. Ещё при начале раскола французский король Карл V советовал кардиналам, собравшимся в Ананьи и Фонди для смещения Урбана VI, собрать вселенский собор для воссоединения церкви; этот же совет он повторил и на смертном одре в 1380 году. Этот призыв был поддержан несколькими поместными соборами, городами Гент и Флоренция, университетами в Оксфорде и Париже, и наиболее известными теологами того времени, например, Генрихом фон Лангенштейном (англ.)Epistola pacis», 1379, «Epistola concilii pacis», 1381), Конрадом фон Гельнхаузеном (англ.)Epistola Concordiæ», 1380), Жаном ЖерсономSermo coram Anglicis»), и, в особенности, учителем последнего, Пьером д’Альи, архиепископом Камбре, который писал о самом себе: «A principio schismatis materiam concilii generalis primus … instanter prosequi non timui» («Apologia Concilii Pisani»).

Наконец, в 1408 году кардиналы католической церкви, раздражённые как малодушием и непотизмом римского папы Григория XII, так и упрямством и злонамеренностью авиньонского папы Бенедикта XIII, и ободрённые этими многочисленными мнениями, решили прибегнуть к последнему средству — созыву собора. Четыре члена авиньонской коллегии кардиналов отправились в Ливорно, где вели беседы с несколькими представителями римской коллегии, а вскоре к беседам присоединились и остальные члены коллегий. Собравшись вместе, кардиналы наполнились решимостью восстановить единство церкви и не приставать ни к одному из двух соперничающих пап. 2 и 5 июля 1408 года они обратились к князьям и прелатам с приглашением прибыть на вселенский собор в Пизе 25 марта 1409 года. Стремясь препятствовать их намерению, Бенедикт созвал собор в Перпиньяне, а Григорий — в Аквилее, но эти начинания не имели никакого успеха, поскольку всё своё внимание, волнение и надежды католический мир направлял на намеченный собор в Пизе. Университеты Парижа, Оксфорда, Кёльна, также как многие прелаты и большинство известных теологов открыто одобряли действия взбунтовавшихся кардиналов. Князья, напротив, разделились в своих мнениях, но большинство из них более не полагались на добрую волю соперничающих пап и были полны решимости действовать без них, вопреки им и, если понадобится, против них.

Заседания собора

В праздник благовещения четыре патриарха, 22 кардинала и 80 епископов собрались в кафедральном соборе Пизы под председательством кардинала де Малесека (англ.), епископа Палестрины (англ.). В соборе участвовали также представители 100 епископов, 87 аббатов и их уполномоченных, 41 приор и генерал религиозных орденов, 300 докторов теологии и канонического права. Венчали собрание представители всех католических королевств. Немедленно начались положенные процедуры. Два кардинала-диакона, два епископа и два нотариуса подошли к дверям собора, открыли их и громким голосом, на латинском языке, просили явиться двух соперничающих понтификов. Никто не ответил. На вопрос «назначен ли кто-нибудь, чтобы представлять их?» ответом также было молчание. Тогда делегаты вернулись на свои места и потребовали объявить Григория и Бенедикта виновными в неповиновении. Эта церемония повторялась ежедневно в течение трёх дней и в течение мая были заслушаны свидетельства против двух ответчиков, но формальное признание их виновными состоялось только на четвёртом заседании собора.

Чтобы защищать Григория, 15 апреля по поручению Рупрехта, короля Германии, в Пизу прибыло германское посольство, враждебное намерениям соединившихся кардиналов. Йоханн, архиепископ Риги (англ.), выступил с несколькими речами перед собравшимися, но в целом германские делегаты вызвали враждебное к себе отношение и вынуждены были бежать из города. Карло Малатеста (англ.), князь Римини, по-другому подошёл к защите Григория, выступая как сочинитель, оратор, политик и рыцарь, но и он не добился успеха. Бенедикт отказался прибыть на собор лично, а его делегаты приехали очень поздно (14 июня) и их притязания вызвали протесты и смех собравшихся. Народ Пизы угрожал им и оскорблял их — канцлер Арагона был выслушан с неудовольствием, архиепископ Таррагоны опрометчиво грозил войной. Наконец, устрашённые, посланники Бенедикта, а среди них Бонифаций Ферре (англ.), приор Гранд-Шартрёз, тайно покинули город и вернулись к своему властелину.

Вопреки общему предубеждению, французские делегаты не преобладали ни в числе, ни во влиянии. Единодушие делегатов особенно ясно проявилось в июне, во время пятнадцатого общего заседания (5 июня 1409). После завершения формальностей, требуемых для осуждения Педро де Луна и Анджело Корраро, отцы собора вынесли приговор, не имевший до тех пор прецедентов в истории церкви. Все были взволнованы, когда патриарх Александрии Симон де Крамо (англ.) провозгласил в благородном собрании: «Бенедикт XIII и Григорий XII признаны раскольниками, сторонниками и деятелями раскола, известными еретиками, виновными в лжесвидетельстве и клятвопреступлении, открыто позорящими вселенскую церковь. Вследствие этого, оба объявляются недостойными Святого Престола и ipso facto лишаются их функций и почестей, и изгоняются из церкви. С этого момента каждому из них запрещается считать себя папой, все их действия и назначения объявляются недействительными. Святой Престол объявляется вакантным, и верующие освобождаются от их клятв».

Это резкое осуждение было встречено громкими аплодисментами, все запели Te Deum, на следующий день, день праздника Тела Христова, была назначена торжественная процессия. Все делегаты поставили свои подписи под постановлением, и, казалось, расколу пришёл конец. 15 июня кардиналы собрались в архиепископском дворце Пизы, чтобы выбрать нового папу. Конклав продолжался одиннадцать дней — несколько внешних помех вызвали задержку. Внутри конклава были интриги за избрание французского папы, но благодаря влиянию энергичного и изобретательного кардинала Косса, 26 июня 1409 года голоса были единодушно поданы в пользу кардинала Питера Филарги, который принял имя папы Александра V. Новый папа объявил о своём избрании всем христианским монархам, и получил от них выражения почтения к самому себе и к позиции церкви. Он председательствовал на последних четырёх заседаниях собора, подтвердил все распоряжения, отданные кардиналами после их отказа подчиняться антипапам, объединил две священные коллегии и, наконец, объявил, что он будет энергично проводить реформы.

Критика собора

Кардиналы считали своим безусловным правом собрать вселенский собор, чтобы положить конец расколу. Обоснованием этому служил принцип «Salus populi suprema lex esto», то есть безопасность и единство церкви отменяют любые нормы законодательства. Поведение обоих соперников, казалось, оправдывало созыв собора. Было общее ощущение, что раскол не кончится, пока эти два упрямца главенствовали в противоборствующих партиях. Не было общепризнанного главы церкви, который мог бы созвать вселенский собор, поэтому Святой Престол приходилось считать вакантным. Нужно было выбрать признанного всеми главу церкви. Знаменитые университеты поддерживали выводы кардиналов.

Вместе с тем, существовало мнение, что ставящие под сомнение Григория и Бенедикта должны были ставить под сомнение и назначенных ими кардиналов. А если источник власти кардиналов был ненадёжен, то не было уверенности и в их праве созывать общецерковные собрания и выбирать папу. С какой стати стал бы выбранный ими Александр V претендовать на признание всего христианского мира? Были и страхи того, что кто-нибудь мог бы воспользоваться этим временным средством, чтобы провозгласить примат коллегии кардиналов и собора над папой, чтобы узаконить какой-нибудь будущий собор, как это уже случилось при Филиппе IV. Позиции церкви стали даже более шаткими. Вместо двух глав у неё были теперь три блуждающих папы, преследуемые и изгнанные из своих столиц. Всё же, поскольку Александр не был избран в противовес общепризнанному понтифику, и его избрание не было направлено на раскол, его позиции были лучше, чем позиции авиньонских пап Климента VII и Бенедикта XIII. На деле пизанский папа был признан большинством церкви, в том числе Францией, Англией, Португалией, Богемией, Пруссией, несколькими государствами Германии и Италии, графством Венессен; в то же время, Неаполь, Польша, Бавария и часть Германии продолжали подчиняться Григорию, а Испания и Шотландия — Бенедикту.

Пизанский собор многими осуждался. Неистовый сторонник Бенедикта, Бонифаций Ферре, назвал его «сборищем демонов». Теодор Ури, поддерживавший Григория, высказал сомнения в благих намерениях собравшихся в Пизе. Святой Антонин, Каэтан, Хуан де Торквемада (англ.) и Одорико Райнальди (англ.) сомневались в авторитете собора. С другой стороны, галликанская школа либо одобряла его, либо находила для него извиняющие обстоятельства. Ноэль Александр (англ.) утверждает, что собор уничтожил раскол, насколько только смог. Боссюэ говорит: «Если схизма, разрушавшая Церковь Господню, не была окончательно уничтожена в Пизе, то в любом случае ей там был нанесён смертельный удар, который был довершён собором в Констанце». Протестанты (например, Грегоровиус) безоговорочно поддерживают Пизанский собор 1409 года, видя в нём «первый шаг к раскрепощению мира» и приветствуют его как зарю Реформации. Беллармин говорил, что это собрание было вселенским собором, который не был ни признан, ни осуждён. Собор стал источником всех церковно-исторических событий, которые состоялись с 1409 по 1414 годы, и открыл дорогу для Констанцского собора.

Список кардиналов, участвовавших в соборе

В избрании антипапы Александра V участвовали 24 кардинала, включая 14 кардиналов из римской коллегии и 10 кардиналов из авиньонской.

Кардиналы из римской коллегии

Кардиналы из авиньонской коллегии

Источники

Напишите отзыв о статье "Пизанский собор (1409)"

Отрывок, характеризующий Пизанский собор (1409)

– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.