Пикани

Пикани

Самоназвание	Пикани (Piikáni)
Численность и ареал
Всего: 32 234 (1990 г.) Монтана Альберта
Язык	английский, блэкфут
Религия	христианство, анимизм
Расовый тип	американоиды
Входит в	конфедерацию черноногих
Родственные народы	кайна, сиксики
Этнические группы	северные пиеганы и южные пиеганы (черноногие Монтаны)

Пика́ни, пику́ни, пиега́ны — племя черноногих индейцев. В XVIII—XIX веках входили в конфедерацию трёх родственных племён: сиксики (черноногий), кайна (много вождей) и пикани (В пышные одежды разодетый по Шульцу (Ловец орлов)). Жизнь этих племён описывает в своих книгах писатель Джеймс Уиллард Шульц.

Территория

Три племени черноногих занимали страну на юге канадской провинции Альберта и северо-западной части штата Монтана от Скалистых гор на западе до гор Бэрпо на востоке и от реки Ред-Дир на севере до реки Масселшелл на юге. Границ между тремя племенами не было, но пикани обычно кочевали в южной части страны черноногих.

Численность

Сохранившиеся данные по дорезервационному периоду сильно разнятся от 2500 до 6000 и более человек. Для времени первых контактов с белыми более вероятна вторая цифра. В дальнейшем численность в целом имела тенденцию к сокращению из-за частых эпидемий и увеличившегося количества военных конфликтов. Войны приводили к дисбалансу в половом составе племени. В конце дорезервационного периода на 2 взрослых мужчин приходились 3 взрослые женщины. Соотношение детей к взрослому населению 3 к 5.

Сведения о численности из различных источников в разное время: 1809 г. — 350 типи, 2800 человек; 1823 г. — 550 типи, по другим данным в тот же год 4200 человек; 1832 г. — 750 типи (из них 250 типи Короткие Накидки — самая крупная община); 1841 г. — 2500 человек; 1853 г. — 290 типи, 2600 человек, 870 воинов; 1858 г. — 3700 человек; 1860 г. — 460 типи, 3700 человек, 3980 лошадей; 1869 г. — 3960 человек; 1870 г. — 330 типи.

Экономика

Основой экономики было коневодство и конная охота на бизонов и иных крупных травоядных животных. В конце дорезервационного периода переживали процесс классообразования. Основным мерилом богатства были лошади, кроме них количество жён, запасы обработанных шкур и изделий из них, предметы, обладающие по повериям магической силой.

В среднем на 1 человека приходилось чуть более 1 лошади. Самый богатый за всю историю племени имел от 500 до 1000 лошадей. Богачом считался человек, имеющий более 40 лошадей. Таких было 5 %. Для обеспечения всем необходимым средней семьи из 5 взрослых (2 мужчин и 3 женщин) и 3 детей нужно было иметь около 12 лошадей: 5 транспортных — 1 для перевозки покрышки типи, 2 упряжные лошади для перевозки жердей типи, 2 под вьюки с запасами пищи и утвари; 3 верховые лошади, впрягаемые в травуа для транспортировки женщин и детей; 2 верховые лошади для мужчин и 2 специально тренированных охотничьих коня. Кроме этого необходимо было иметь ещё 4-5 лошадей для подмены вышедших из строя. Для семьи, состоящей из мужа и жены необходимы были 5 лошадей: 2 вьючные, 1 верховая, впрягаемая в травуа для жены, 1 верховой конь и 1 охотничья лошадь для мужа. Около 25 % семей имели менее 6 лошадей. Из-за нехватки лошадей бедняки иногда для транспортировки использовали собак и при перекочевке шли пешком.

Помимо количества важно было качество лошадей. Самые ловкие охотники на лучших конях могли убить за одну охоту четыре-пять бизонов. Охотники на худших конях убивали одного-двух бизонов, а на плохих конях убивали лишь отставших животных, а иногда не убивали ни одного бизона. Хорошая лошадь оказывалась решающим фактором на войне. Очень хорошая охотничья лошадь могла стоить 7 хороших лошадей.

Нехватка лошадей у отдельных семей приводила к необходимости одалживать их у богатых соплеменников за часть охотничьей и военной добычи (известны случаи, что за половину). Безлошадные становились батраками у богачей.

Была распространена торговля с иными племенами (иногда специально ради торговли заключался мир с врагами). Особенно активно торговали с племенами Скалистых гор. Племенам Скалистых гор поставляли продукты охоты на бизонов, взамен получали лошадей, растительную пищу.

Образовывающиеся классы не были замкнуты. Бедняк мог разбогатеть участвуя в набегах на врагов, богач — разориться из-за падежа лошадей или угона их врагами.

Ограничивало классовую дифференциацию наличие уравнительных механизмов. Одним из них был обычай взаимопомощи. Каждый человек мог зайти в чужую палатку и поесть если был голоден. Другим обычаем было раздаривание имущества. Начинающий воин обычно раздавал всю добычу или большую её часть. Часто бедняки выпрашивали подарки у богачей, отказать — означало проявить скупость, что считалось недостойным. Считалось, что богачи должны платить за все дороже, чем остальные. При разделе наследства если один из родственников богача, пусть и дальний, не получал ничего, он мог захватить любую лошадь покойного. Вместе с тем такие механизмы постепенно трансформировались. Обычай взаимопомощи использовался как прикрытие для эксплуатации бедных общинников. Самые дорогие подарки делали богачам, таким образом этот обычай становился по существу механизмом обмена между представителями верхушки племени, а также с богатыми представителями иных племён.

Социальное устройство

Во главе племени вождь. Племя делилось на общины в среднем по 10-30 типи (80-240 человек), которые большую часть года жили раздельно. Общая численность общин в определённый период 24 или 25. Состав их был нестабилен. Человек мог свободно выйти из одной общины и вступить в другую. Общины могли распасться или могли возникнуть новые. Перспективы общины зависели в основном от богатства, щедрости и успешности на войне вождя общины. Обычно община группировалась вокруг богача и его близких родственников, но иногда община состояла из одних только бедняков. Например, одно из стойбищ черноногих состояло из 18 типи, жители которых были так бедны, что имели только собак в качестве транспортного средства.

У пикани были следующие общины: Кровавые, Белогрудые, Сушеное Мясо, Мокасины с Черными Заплатами, Жареный Спинной Бизоний Жир, Быстро Заканчивающие Еду, Несмеющиеся, Жарящие Бизоний Горб, Черные Двери, Одинокие Едоки, Ободранные Спины, Редко Бывающие Одинокими, Упрямые Сердца, Одинокие Бойцы, Короткие Накидки, Древесные Вершины (букв. Большие Сучки на Вершине Дерева), Люди-Червяки, Маленький Хрупкий Жир, Бизоний Навоз, Не Имеющие Парфлешей, Убивают Рядом, Все Вожди, Вокруг Красные Шкуры и Много Знахарей. Крупнейшая община — Короткие Накидки — часто кочевала отдельно от основного племени. Некоторыми исследователями они даже выделялись в самостоятельное подплемя, называемое южными пикани. Не Имеющие Парфлешей, Редко Бывающие Одинокими, Сушеное Мясо впоследствии поселились в Канаде и составили группу, называемую северными пикани.

Власть вождя в основном ограничивалась выбором направления кочевки, места расположения лагеря, военного общества, выполняющего полицейские функции, запретом индивидуальной охоты в период подготовки к общеплеменной охоте. Подконтрольного ему аппарата принуждения вождь не имел. Теоретически человек имел право поставить свою палатку за пределами лагеря, чтобы не быть обязанным подчиняться племенным правилам, но это было очень опасно из-за постоянно рыскающих в округе вражеских отрядов.

По наиболее распространённому мнению род к концу дорезервационного периода полностью разложился и его функции перешли к общине или отмерли.

Семья патрилокальная. Отцу невесты жених делал подарок от 1 до 40 лошадей (обычно 2-3). Распространена полигиния, в том числе сороральная. Считалось, что если жены были сёстрами, то между ними меньше ревности. Как правило много жён имели богачи. Иметь много жён было выгодно прежде всего с экономической точки зрения. В силу разделения труда женщины занимались обработкой продуктов охоты (прежде всего шкур и мяса). Продукт их труда можно было выгодно продать, особенно когда наладились постоянные торговые отношения с белыми. Один белый отмечал, что индеец, имевший одну жену, всегда был беден, но тот, у кого три-четыре жены, может стать богатым — одним из лидеров, если не вождём. Но были исключения. Один богатый и влиятельный вождь имел только одну жену, так как боялся конфликтов в семье. У другого индейца было 3 жены, хотя он имел только одну лошадь. Максимальное количество жён достигало 30. Среди жён выделялась «любимая жена», или «главная жена», сопровождавшая мужа на празднества, освобождённая от чёрной работы и руководившая работой других жён. Неверным жёнам отрезали носы. При этом существовал обычай полового гостеприимства.

Существенное значение имела большая семья, объединявшая несколько близкородственных семей, проживавших зачастую в соседних типи. Дети чувствовали себя как дома в любом из типи большой семьи. При этом большая семья не вела единого хозяйства.

Значительную роль в жизни племени играли воинские мужские общества. Они не имели функций регулярных вооружённых сил, но оказывали значительное влияние на вождей. Ведущее общество выполняло в лагере полицейские функции (разнимали ссорившихся и наказывали провинившихся). Всего насчитывалось 10 мужских обществ, называвшихся Голуби, Москиты, Храбрецы, Храбрые собаки (Бешеные собаки), Переднехвостые (носят спереди хвосты бизонов), Вороны, Собаки, Лисята, Быки, Хватающие. Общества были возрастными и воины с возрастом переходили из одного общества в другое. В общество Голуби входили юноши 15-20 лет, несколько раз побывавшие на войне. В обществе Москитов состояли воины обычно участвующие в военных действиях. В состав общества Храбрецов входили проверенные воины. В обществе Храбрые собаки состояли люди в возрасте около 40 лет. Членам общества Быков было около 50 лет. За место в обществе или продвижение в нём лидерам дарили подарки (в основном лошадей). При этом считалось, что один человек продавал другому своё место и после этого переставал быть членом общества, покупая в свою очередь место в следующем возрастном обществе. Каждое из обществ имело несколько стариков в своём составе, которые выполняли функции посыльных или ораторов. Переход из одного общества в другое, как правило, происходило весной после появления травы. Для сборов членов обществ ставили большие типи из 2-3 и более обычных покрышек. Самым влиятельным обществом во второй половине 19 в. были Храбрецы. Они выполняли полицейские функции. Когда лагерь кочевал ехали распевая песни и ударяя барабаны. Каждый из них при этом имел при себе нож, лук и полный стрел колчан. Этой же ночью они они сворачивались на земле в центре лагеря подобно собакам. На следующий день, когда племя двигалось дальше, члены общества задерживались и съедали пищу, оставленную на стоянке. Затем снова, как собаки, они медленно следовали за соплеменниками, входя в новый лагерь только после того как были поставлены палатки и разведены костры. У Храбрецов было 4 человека, называемых Храбрецами Гризли. Во время церемониальных плясок общества каждый из Храбрецов Гризли стрелял вертикально вверх тупой стрелой и, пока все разбегались, Храбрецы Гризли стояли среди падающих стрел, демонстрируя храбрость. В военных обществах существовали определённые посты «офицеров», которые занимали храбрейшие воины. Они имели особые регалии (например, длинные богато украшенные шлейфы). «Офицеры» не могли отступать в бою вне зависимости от обстоятельств. Обычно они пригвождали шлейф к земле и могли отступить, если только кто-то другой освобождал шлейф. Особую категорию воинов составляли «противоположные», которые говорили и делали все наоборот, считались самыми храбрыми и безрассудными (почти смертниками), и пользовались большим уважением и привилегиями.

Важнейшие вопросы решались на совете племени, в котором участвовали главы общин, военных обществ и другие влиятельные люди.

Для социального статуса помимо богатства было важно проявить себя на войне, быть щедрым.

Война

Племя переживало период военной демократии. Пикани считались одним из самых агрессивных племен в своём регионе. Основные мотивы для войны: совершение подвигов, которые необходимы были для поднятия социального статуса; добыча; месть.

Два основных типа военных походов:

— набег с целью кражи лошадей;

— рейд с целью мести врагам.

Союзниками пикани были другие племена черноногих — сиксики и кайна, а также сарси и до 1861 года гровантры. Основные враги: кроу, равнинные кри, ассинибойны, флатхеды, калиспел, шошоны, банноки, кутенаи, не-персе.

Цель похода определяла атакуемого противника. Если целью были лошади, то направлялись в основном к кроу или племенам Скалистых гор. На ассинибойнов и кри нападали преимущественно с целью мести, так как лошадей у них было мало и они были плохие.

С врагами иногда заключали мир, но длился он, как правило, не дольше 1 года. Самый длительный мир — на рубеже 18-19 веков с кутеней, который длился 10 лет. Длительный мир тяжело было поддерживать потому что пикани имели слабую центральную власть, были рассеяны небольшими общинами на огромной территории, власть вождей строилась в основном на их личном авторитете, а не на реальном аппарате принуждения. В этих условиях чуть ли не каждый самостоятельно решал с кем и когда ему воевать. Бывали случаи когда одна из общин пикани была в мире или даже в дружбе с племенем, с которым остальное племя находилось в состоянии войны.

В войнах участвовало почти все боеспособное мужское население, но все племя целиком на конкретный бой никогда не выходило.

Наиболее дальний военный поход — отряд вышел из окрестностей Эдмонтона в Канаде и дошёл до Новой Мексики.

В первый военный поход обычно отправлялись в 14-15 лет и выполняли роль прислуги. Долю в добыче, как правило, в первом походе не получали. Со временем по мере роста статуса и опыта воина его доля в добыче обычно росла. Добившись богатства и славы воин, как правило, снижал военную активность.

Постоянных военных вождей не было, военный вождь избирался только на время похода.

В набегах обычно участвовало 4-12 человек. Успешные отряды пригоняли 40-60 лошадей. Пеший отряд около 38 км в день проходил, а конный в 2 раза больше или более того.

Самый крупный военный отряд, в котором участвовали и иные племена черноногих, а также союзные гровантры — около 1500 воинов.

Большое значение для социального статуса воина имело совершение конкретных подвигов. Величайшим подвигом считалось отнять у врага оружие, вторым — дотронуться до живого врага, третьим — дотронуться до мёртвого врага или снять скальп, четвёртым — захватить у врага лошадь (отображалось на рубахе соответствующее количество колышков и копыт (цвет соответствовал масти лошади). Зачастую свершение этих подвигов отодвигало на второй план уничтожение врагов, так как в плане поднятия репутации воина давало больше.

Основная тактика — внезапное нападение на численно уступающего или находящегося в худших условиях противника. При этом избегание больших потерь преобладало над нанесением максимального урона противнику. В условиях когда воинами было почти все взрослое мужское население нельзя было позволить большие потери, иначе возникала угроза для обороноспособности и экономической обеспеченности племени. Кроме того вожди не имели достаточной власти, чтобы отправить воинов на верную смерть ради тактических преимуществ.

В качестве оружия использовались: ружья, луки, копья, военные дубинки, ножи. Лучшим считался лук из рога (в основном покупали у других племён), также делали из дерева (особенно из ясеня). Если не могли добыть ясень делали луки из черёмухи, а иногда из орешника. Стрелы делали из рябины, которая была прямой, очень тяжёлой и не ломкой. Они были обработаны каменным орудием. Делали углубления, чтобы кровь свободно вытекала. Каждый человек делал отметки на стрелах или специальную комбинацию цветных перьев. Наконечники были двух видов для войны и для охоты. Хороший лук, 20 или больше стрел и колчан стоили хорошую лошадь. Колчан из шкуры кугуара — лошадь. Наконечники стрел делали до прихода белых из кремня или костей, оперение из орлиных или гусиных перьев. Копья украшали перьями и оборачивали в нескольких местах мехом выдры, шили для них богато украшенные чехлы. Длина древка копья от 1,5 м, наконечника — 15-30 см. Наконечники делали из камня или кости. Копьям предпочитали военные дубинки. Их длина 60-90 см. Ножи разных размеров делали из камня. Использовались щиты из кожи, основной их функцией считалась магическая защита. За зачаровывание щита шаману давали 1 или несколько лошадей. До появления металлического оружия применяли кожаные доспехи (3-6 слоёв кожи). Они прикрывали тело до колен и ниже.

Наиболее известные битвы. 1808 год — 1500 воинов конфедерации черноногих атаковали отряд в 500 плоскоголовых. В ходе битвы на помощь плоскоголовым пришёл отряд из 300 воинов кроу. Атака черноногих была отбита и они отступили сохранив однако идеальный порядок. 1845 год — 400 кроу атаковали по разным оценкам 50-80 типи общины пикани Короткие Накидки и почти полностью их уничтожили. 1866 год — большой отряд кроу и гровантров (возможно с участием ассинибойнов) атаковал небольшой лагерь пикани не зная, что рядом располагался лагерь всего племени кайна. В результате кроу и гровантры бежали в панике и были почти полностью перебиты (360—400 убитых). 1870 год — большой отряд кри атаковал лагерь кайна не зная, что рядом находился большой лагерь пикани, вооружённых новыми многозарядными ружьями. Кри были разгромлены и потеряли не менее 240 воинов.

Быт

Вели преимущественно кочевой образ жизни, сильно зависимый от сезона. Скорость кочевки — иногда менее 8 км в день, обычно — 16—24, при опасности — 40 км и более. На рубеже октября — ноября каждая община отправлялась к месту зимовки. Место выбиралось в лесистой речной долине, где было достаточно топлива и корма для лошадей. На рубеже ноября — декабря занимали место зимовки. В случае если ресурсы заканчивались, перекочевывали на небольшое расстояние в ближайшее подходящее место. Богатые общины, которым нужно было много корма для лошадей, перекочевывали за зиму несколько раз. Одна и та же община зимовала в разные годы в разных местах. Покидали место зимовки на рубеже марта — апреля. За зиму лошади сильно тощали, некоторые из них умирали. К июню общины начинали собираться на общеплеменную охоту и для проведения общеплеменных церемоний. В это время в прериях было много травы, что позволяло выпасать в ограниченном месте большие табуны, а бизоны сбивались в огромные стада, что позволяло многим людям прокормиться на одной территории. Обычно в это время на небольшом расстоянии друг от друга располагались все племена конфедерации черноногих. Но лагеря племён между собой не смешивались. Нахождение в большом лагере повышало безопасность от вражеских нападений. К началу сентября племя вновь распадалось на отдельные общины.

Когда лагерь перемещался, женщины собирали все имущество, снимали покрышку с типи и загружали все на лошадей или на травуа. Лагерь подготавливался к передвижению менее чем за час. Тем временем вожди выступали и за ними члены общества Храбрецов (выше приводилось иное описание следования). После того, как они проехали небольшое расстояние, делали остановку, чтобы их догнали остальные. Женщины, дети, лошади и собаки шли беспорядочно, часто растягиваясь линиями на милю или две. Дети могли ехать по 2-3 на одной лошади. Многие из мужчин ехали на значительном расстоянии впереди или по сторонам, охотясь на попадавшуюся по дороге дичь и наблюдая, чтобы не появились враги.

Жили в типи — палатке из шкур бизонов. 16 бизоньих шкур стоили 2 хорошие лошади. Покрышка типи делалась из 12—14 шкур бизона (площадь типи у основания при этом около 14 кв. м, высота 3 м, место, занимаемое им, как правило, не было правильным кругом). Типи обычно ставили входом на восток (то есть к восходящему солнцу и задней частью к западному ветру, преобладавшему на равнинах). Задняя сторона была короче, что благодаря более вертикальному наклону делало типи более устойчивым к сильному ветру. Стоимость такой покрышки — 1 лучшая лошадь или 5—6 обычных. В среднем в типи жило 8 человек. Общий вес такого типи: покрышка — 41—48 кг, шесты — 172 кг (19 штук по 8,6 кг), внутренняя облицовка — 27 кг (8 шкур по 3,4 кг), колышки и шпильки — 14—18 кг. Итого 254—265 кг. Индейская лошадь могла нести около 90 кг груза, в травуа — около 135 кг. Собаки могли нести около 23 кг и 34 кг соответственно. Самые большие типи — 40 шкур (около 65 кв. м), самые маленькие — 6. Богачи меняли покрышку каждый год, средний класс — раз в 2 года, бедняки зачастую в качестве покрышки использовали верхнюю часть старой покрышки богачей.

Нижний край типи был закреплён деревянными колышками. Внутри стены были покрыты ярко разрисованными шкурами самок бизона высотой 1,5—1,8 м. Дверь была 1—1,2 метра высотой и была покрыта откидной створкой из кожи, которая отбрасывалась вовне.

Типи украшали хвостами бизонов и яркими изображениями животных. Внутри располагались спальные места длиной в 1,8 м. В ногах и в голове каждого спального места — циновки, сделанные из прямых, очищенных ивовых прутов. Глава семьи располагался напротив дверного проёма. Места справа занимали женщины, мужчины слева. Гости занимали место согласно своему положению: чем ближе хозяину, тем больше честь.

Общий лагерь располагался по кругу. В общем лагере у каждой общины было своё неизменное по отношению к другим общинам место. Лагеря отдельных общин располагались не по кругу, типи стояли на расстоянии 3-3,5 метра друг от друга.

Основная пища — мясо крупных травоядных, прежде всего бизонов. В самке бизона (их мясо считалось лучше, чем у самцов) — 180 кг мяса, в большом самце бизона — 360 кг мяса. Дневной рацион мяса на человека — 1,35 кг. Деликатесом считался бизоний язык. Также использовали растительную пищу: рябина, дикая вишня, бычьи ягоды, ягоды красной ивы, корень камас, степная репа, горький корень и бутоны дикой розы. Обычно не употребляли мяса водоплавающих птиц, земноводных, а также рыбу, но если пищи не хватало, то ели и это. Лошадей и собак за редчайшим исключением не ели. Мясо медведя обычно считалось слишком священным, чтобы употреблять в пищу. Распространённой пищей был пеммикан. Большой популярностью пользовались супы.

Растительную пищу обычно жарили или запекали. Степную репу пекли в раскалённой золе. Корень камас подвергался более серьёзной обработке, в которой проявлялись определённые общественные и церемониальные функции. Мужчины должны были держаться на некотором расстоянии от места готовки. Сперва выкапывалась яма площадью чуть менее квадратного метра и глубиной до метра. На дно клались раскалённые камни, которые покрывали свежими листьями и ветками ивы. Сверху помещались корни камаса, причём каждая женщина отделяла свою долю от других. Их покрывали ветками, которые в свою очередь засыпались землёй. Сверху разводили костёр, огонь в котором поддерживался в течение 36 часов или более до тех пор, пока не доносился запах печёного камаса.

Мясо предпочитали варить, но также часто жарили на вертеле или пекли на углях. Толстую кишку, нарезанную на куски и высушенную, пекли на углях. Иногда ломтики мелких кишок, проветренные и завязанные на концах, приготавливались путём жарки над костром. Кусок толстой кишки наполнялся кровью и жиром, связывался на концах и зажаривался целиком под горячей золой. Время от времени его переворачивали и пробовали заострённой палкой.

Способ приготовления в яме иногда применялся и для мяса. Иногда в яме с раскалёнными камнями готовили яйца водоплавающих птиц.

Излюбленным способом приготовления пищи у черноногих, очевидно, была варка.

Были известны способы варки и без применения глиняных сосудов.

Суп в походе иногда делали таким образом. Из бизона доставали внутренности и переворачивали тушу на спину. К оставшейся внутри крови и жиру добавлялось немного воды и туда опускали раскалённые камни. Таким образом внутри самой туши получался наваристый суп. Правда, способ этот применялся нечасто.

Одежду традиционно делали из кожи. Мужская одежда: набедренная повязка, леггины, мокасины, рубаха, бизонья накидка. Бизонья накидка использовалась как плащ. Рубахи делились на повседневную (без украшений) и для торжественных случаев (которые могли носить только прославленные воины и на которых изображались символические обозначения их подвигов). Рубаху для торжественных случаев делали за 10—12 дней. Среднего достатка индеец за богато отделанные рубаху и леггины платил 2 лошади. Богатый — 3—9 лошадей. Изготовление простой пары мокасин занимало около 3 часов, украшенных — 5—6 дней. Прославленные воины имели право на ношение головного убора из орлиных перьев. Использовался вертикальный головной убор из 18—30 перьев. Для его изготовления хватало 3 орлиных хвостов, которые стоили 1 охотничью лошадь или несколько обычных.

Женское платье было с длинными рукавами, завязанными на запястьях, также носили юбки, идущие на полпути от колен до щиколоток и гетры, связанные выше колен. Женское платье, украшенное оленьими зубами, стоило 2 хорошие лошади или 1 охотничью лошадь, покрытое бисером женское платье — 1 лошадь. За лошадь давали 4 бизоньих платья.

Женщины редко носили головные уборы. Мужчины зимой носили шапки из кожи некоторых животных, таких как антилопа, волк, барсук или койот. Иногда шапка делалась из кожи некоторых крупных птиц, таких как утки, совы или лебеди.

И мужчины и женщины носили ожерелья и серьги, которые были сделаны из раковины, кости, дерева, а также зубов и когтей животных.

До прихода белых огонь добывали с помощью трения. Огонь постоянно поддерживался. При перекочевке тлеющие угли перевозили в роге бизона.

Кухонная и прочая утварь изготовлялась из дерева, рога и кожи. Изготовляли грубые рыболовные сети. Для подачи и употребления пищи использовали деревянные миски. На их изготовление шли крупные наросты с любых пород деревьев. Ложки делались из того же материала, либо чаще из бизоньего или бараньего рога. Некоторые из таких ложек очень велики, вмещают до двух литров и служат одновременно и блюдом, и ложкой. Плоские блюда иногда изготавливались рога горного барана, подогнанного и скреплённого сухожилиями — получалось выпуклое блюдо в форме блюдца. Их использовали как тарелки или блюда для еды. Они иногда немного протекали, так как части смыкались неплотно.

Большие черпаки изготавливались из рога горного барана.

Ложки и миски изготовляли и мужчины, и женщины.

Неизвестно, умели ли они делать гончарные изделия.

Бизоньи рога иногда брали с собой в качестве чашек для питья. Их верёвкой подвешивали на плече.

Воду носили в сумках, изготовленных из звериного желудка или пузыря. Они были разного размера и некоторые вмещали 15—19 литров. Они отличались относительной пластичностью и при переноске в тюке могли сплющиться и не занимать много места. Если их, предварительно наполнив водой, поставить на землю, они могли постоять, но так как вскоре они теряли форму и падали, их обычно вешали за ручку на треногу. Ложки и миски обычно носили в бурдюках из бизоньей кожи с сохранным мехом.

Обычный день индейца. Поднимались на рассвете. Женщины сразу шли за водой и дровами, готовили еду. Мужчины спускались к реке и мылись. Когда они возвращались с реки, женщины успевали приготовить еду. Блюдо варёного мяса 1,4—1,8 кг ставили перед каждым, женщины ели, что оставалось. Мальчики и юноши отправлялись пасти лошадей. Если рядом были стада бизонов, охотники брали своих охотничьих лошадей и отправлялись на охоту в сопровождении женщин с вьючными лошадьми или впряжёнными в травуа для перевозки мяса в лагерь. Если стад бизонов поблизости не было, то они уходили по 1—3 охотиться на одиноких бизонов, оленей, лосей или других животных. Женщины целый день обрабатывали шкуры, сушили мясо, шили мокасины и выполняли иные работы. Молодые люди, которые оставались в лагере, расчёсывали и заплетали волосы, раскрашивали лица и, если была хорошая погода, гуляли или проезжали на лошадях вокруг лагеря так, чтобы покрасоваться перед молодыми женщинами.

Проводили пиры. Хозяин выходил из типи и выкрикивал трижды имя каждого из приглашённых. Перед каждым из гостей ставили блюдо с едой. Если он не съедал все, он мог унести домой, что остаётся. Хозяин не ел с гостями. Он брал табак и тщательно смешивал его с травой и когда все заканчивали есть, он набивал и зажигал трубку, которая передавалась от одного к другому, начинания с первого человека с левой стороны от хозяина. Гости не говорили одновременно. Когда человек начнёт говорить, он ожидает, что все будут слушать, и никогда не прервут. В течение дня люди разговаривали об охоте, войне, странных событиях, шутили. Когда табак в третьей трубке заканчивался, хозяин для вида выбивал пепел и говорил «Kyi», после чего все гости уходили. Обычно каждый хозяин типи в лагере давал от одного до трёх пиров в день. Почти каждый человек ходил от одного соседа к другому.

Любимое времяпрепровождение — азартные игры. Играли в колесо. Это колесо было приблизительно 10 сантиметров в диаметре и имело пять спиц, на которые были натянуты бусинки различного цвета, сделанные из кости или рожка. Двое мужчин стреляли из лука по катящемуся колесу, делая при этом ставки друг против друга. Остальные держали пари на победителя. Игра велась до 10 очков.

Другая популярная игра заключалась в следующем. Брали две маленькие, продолговатые кости, одна из которых имела чёрное кольцо вокруг. Игроки, от двух до дюжины, были разделены на две равные стороны. Каждый человек соревновался с конкретным соперником. Человек брал кости и быстро перекидывал из руки в руку. Игра велась до десяти очков. Для счета использовали палочки. Игру всегда сопровождала песня. Ставки были иногда очень высоки, две или три лошади и даже больше, и мужчины иногда проигрывали все имущество, даже свою одежду.

Мальчики играли сколько им хотелось. Девочек с очень раннего возраста приучали к женским обязанностям. Они носили дрова и воду, шили мокасины, и как только становились достаточно сильными, учились обрабатывать шкуры, делать покрышки для типи, травуа. Мальчики играли в войну, в охоту и летом проводили половину времени в воде. Зимой они вертели волчки на льду и охотились на кроликов.

Вскоре после полудня охотники начинали возвращаться с добычей, в том числе с бобрами, которых ловили с помощью ловушек. Лагерь оживлялся. Со всех сторон слышались приглашения на пиры. Кто-то ложился отдыхать. Группы молодых людей устраивали военные пляски. Всюду люди ели, пели, разговаривали и шутили. После захода солнца развлечения продолжались ещё активней. Во многих типи устраивали пляски, женщины надевали лучшие платья и располагались на одной стороне, мужчины на другой. Все пели, и три или четыре барабана сопровождали пение; музыка была живая и несколько судорожная. В перерывах люди плясали.

Ночью старики рассказывали легенды, днём их никогда не рассказывали. Эти рассказы не могут быть сказаны днем.

Военные общества иногда устраивали свои пляски. Они проводились на виду у всего лагеря.

Охота

На бизонов и антилоп охотились окружая их верхом на конях. В конной охоте мальчики начинали принимать участие с 10 лет или старше.

При охоте на оленей и более мелкую дичь использовались простые силки. В первом случае плетённый сыромятный ремешок натирался бизоньим жиром, чтобы отбить человеческий запах, затем белой землёй и раскладывался на тропинке с раскрытой петлёей. Приспособление в виде согнутого деревца не применялось — охотник полностью полагался на случайное попадание в ловушку ног или рогов оленя. При ловле ласки несколько силков соединялись в виде небольшого обруча, который ставили при входе в нору, чтобы зверёк попадал туда головой, а обруч мешал ему вырваться и спрятаться обратно в нору. Этих и других мелких зверьков часто ловили активным способом, когда охотник дёргал за верёвку, которой управлялась ловушка. При ловле птиц небольшие силки из сухожилий привязывались к толстой палке и укладывались на земле с приманкой.

Охотились круглый год. Считалось, что самцы находятся в наилучшей форме в июне. Самки достигали пика своей формы, когда начинали опадать листья.

Разделкой добычи занимался, в основном, мужчина. После того как мясо приносили домой, им дальше занимались женщины. Когда дичь убивали вблизи лагеря, женщины тоже принимали участие в разделке, но под активным руководством мужчин. Не было ничего позорного в том, что женщины оказывали помощь в свежевании туш, хотя разделка дичи была мужской работой.

При разделке кожу разрезали по средней линии груди. На расстеленной шкуре тушу потрошили. Способ потрошения зависел от расстояния до лагеря. Если туша лежала в лагере лопатки извлекались путём разрезания плечевых суставов. Затем вырезали мясо на голени. Следом отрезали задние ноги, а задние части извлекались путём вскрытия бедренных суставов. Спинное сало вырезалось широкими полосами. Мозг из костей ног обычно поедался сырым во время свежевания. Свежую шкуру клали на спину лошади головой к голове. Полоска шкуры пропускалась под сухожилиями лопаток, чтобы их можно было подвесить поперек лошади. Задние части связывались при помощи собственных сухожилий и прикреплялись таким же образом. Короткие куски с груди и брюха сворачивались. Шейные ребра, сердце, язык, спинное сало и т. п. связывались в узлы и клались на лошадь. Затем вокруг упакованного мяса обматывалась задняя часть шкуры.

Когда охота велась далеко от лагеря или когда надо было на одной-двух лошадях перевезти несколько туш, из поясницы вырезались филейные части. Затем их, как и до этого, связывали в пары. Спинное сало разрезалось надвое и привязывалось поперёк лошади. Филейные части, вместе с почками, мясом с горба, сердцем, языком, грудинкой и пахом, извлекали в обычном порядке. Мясо с рёбер снималось одним куском. Желудок вытряхивали, а тонкую кишку разрезали на полосы. Затем все это заворачивали в шкуру. Кости, очевидно, оставляли на месте. Костный, а иногда и головной, мозг ели в процессе разделки.

Кость передней ноги часто использовали в качестве дубинки, чтобы раскрошить суставы и мелкие кости. На разделку туши затрачивалось мало времени. Охотники самостоятельно могли разделать в день от пяти до двенадцати бизоньих туш. До прихода белых при разделке применялись каменные отщепы.

Религия

Почитали солнце. Существовали мифы о создателе (старике). При этом полагали что их создатель создал только племена черноногих и их страну. Остальные страны и народы созданы другими создателями.

Был развит культ личных духов-покровителей. Личные духи-покровители чаще всего являлись в форме животных; они охраняли людей, помогали им, давая свои указания в снах.

Для получения магической поддержки юноши и мужчины постились, как правило 4 дня. Во время поста они обязаны были воздерживаться от пищи и питья. Для поста выбирали укромные, редко посещаемые места, такие как вершины гор, узкие выступы на утёсах, острова на озёрах. При этом существовала реальная опасность исходящая от вражеских отрядов и диких животных, кроме того боялись сверхъестественных сил. Постящийся строил для себя небольшой домик из ветвей, моха и листьев для защиты от дождя. Время поста проводилось в молитвах. Молитвы сопровождали курением. Во время поста во сне являлся некий дух, который становился покровителем человека. Некоторые не выдерживали поста или не получали ведения. Человек, не смогший добиться видения сам, мог купить у другого покровительство его духа-покровителя.

Важнейшее празднество «Пляска Солнца». Эта пляска приобрела значение главного общеплеменного празднества. Им завершался сезон летней охоты на бизонов. Поэтому в известной мере это был праздник благодарения. Священная пища во время празднества состояла из бизоньих языков. Для устройства праздника в центре стойбища возводилось лёгкое сооружение в форме большого круга из тонких жердей, соединявшихся в верхней части ремнями из сыромятной бизоньей кожи и переплетавшихся ветками. В центре этого своеобразного храма устанавливался священный столб, «столб солнца», на вершине которого укреплялся пучок веток, символизировавший гнездо гром-птицы. Около столба или невдалеке от него устраивался алтарь с черепом бизона и священным узлом. Пляска солнца устраивалась по обету женщины, даваемому обычно весной. В связи с этим обетом всем охотникам племени объявлялось о необходимости заготовить для праздника бизоньи языки. Помощницы давшей обет сушили эти языки и откладывали впрок до празднества. С момента объявления об обете женщина окружалась специальными табу. Для праздника выбиралось специальное место, куда перекочёвывало все племя. Перемещение его длилось четыре дня и выливалось в своеобразный яркий парад. Индейцы наряжались в свои лучшие одежды и украшения, богато украшали коней. Воины ехали в доспехах со щитами и оружием в руках. Устроительница праздника ехала в женском седле, а заготовленные языки и предметы культа перевозились в травуа, прикреплённой к её седлу.

Во время празднества устроительница его считалась священной, на голову ей надевали специальный головной убор, хранящийся остальное время в связанном с пляской солнца священном узле. Содержимое его раскладывали на алтаре. Характерно, что в этом же узле хранилась мотыга, считавшаяся ещё более священной, чем головной убор, и свидетельствующая, несомненно, о связи пляски солнца с аграрным культом. В этом же узле хранились также сумки из сыромятной бизоньей шкуры, кожа барсука, пузыри для хранения перьев, игравших важную роль в обрядах, шкурки белки, ласки. Праздник солнца приурочивали к сезону созревания рябины и волчьих ягод. Рябиной угощали внутри культового сооружения лучших плясунов. Праздник длился около недели, и после него племя распадалось на общины, которые разъезжались для осенней охоты и выпаса коней. Просьбы к солнцу сопровождались самоистязаниями, обычно путём самоподвешивания к столбам храма ремнями, продетыми в отверстия в мышцах или в коже человека. Праздник солнца служил поводом для обмена подарками, для проявления щедрости богатых людей.

Распространён культ табака и трубки. Раскуривавшийся в трубке табак символизировал жертву божествам. Воины брали освящённые трубки в походы как амулет, призванный обеспечить победу. Все обряды и заседания совета племени начинались и заканчивались курением табака. Различались трубки, из которых курили во время заседаний советов, были специальные трубки мира, трубки старейшин, раскуривавшиеся в палатке для курения, и наиболее священной была трубка, раскуривавшаяся во время важных религиозных ритуалов. Во всех случаях трубка раскуривалась и обходила круг присутствующих в абсолютной тишине, дым её считался жертвенным.

Считалось, что болезнь возникала от злого духа или призрака врага убитого в сражении. Мыши, лягушки, змеи считалось вызывают болезни среди женщин, и следовательно они должны были их избегать и не обрабатывать их шкуры.

Менее важные внешние болезни и повреждения лечили различными лосьонами или припарками, сделанными на основе корней или трав, известных только человеку готовившему их. Ревматические боли лечили несколькими способами. Иногда использовали палатку потения, или горячие шипы, которые вставляли в больные места и поджигали.

Палатка потения использовалась как лечебное средство от различных болезней, так и в религиозных церемониях. Её делали в форме грубого полушария, 1 — 1,2 м высотой и 2,5 — 3 кв. м. Изготовляется обычно из ветвей ивы и покрывается шкурами. В центр пола делается маленькое отверстие, в котором помещают раскалённые камни. Воды прыскают на камни. Иногда, если температура становится слишком высокой, покрытие приподнимают, чтобы допустить немного воздуха. В палатке часто проводят час или больше. При этом молятся и курят. После этого мужчины выбегают и прыгают в воду, зимой в прорубь.

Доктору платили за услуги перед лечением. Иногда плата составляла лошадь или несколько лошадей, иногда оружие, седло или одежду. Плата осуществлялась за один сеанс, но продолжительность его редко была меньше чем двенадцать часов, и иногда превышала двое суток. Если после сеанса пациента чувствовал себя лучше он в следующий раз посылал к тому же доктору, если нет, то к другому. Часто лечение одновременно проводили два или больше докторов. Плата врачам могла разорить небогатую семью.

Каждый доктор имел свои рецепты и священные ритуалы, которые сопровождали лечение. Большинство докторов были мужчинами, но были и женщины-врачи.

Мёртвых хоронили на деревьях или в типи, которые при перекочёвке оставляли на месте. Захоронения часто осквернялись враждебными племенами.

Существовал обычай вместе с хозяином хоронить его лошадей. Чем больше были табуны индейца, тем большее число лошадей хоронили с ним. На могиле одного было убито 150 лошадей, на могиле же другого— 12 или 15. Обычно на могиле богача убивали около 10 лошадей. Убивали жертвенных животных выстрелом в голову. Для похорон выдающегося военачальника или богатого коневладельца в стороне от селения сооружалась специальная палатка. Внутри её сооружалась платформа, на которую клали труп, одетый в лучшие одежды. Жертвенных коней украшали богатой упряжью, особенным богатством отличался конский убор любимой лошади умершего, на круп её наносили пиктограммы его военных подвигов, хвост заплетали и связывали в узел, к нему прикрепляли подвеску из перьев. Заплетали и украшали перьями гриву коня. Лошадей убивали у входа в палатку. Упряжь с убитых коней снимали, причём конский набор с любимой лошади вносили в палатку и клали около трупа, упряжь же с других лошадей разрешали взять беднякам.

Женщины в знак горя обрезали волосы. При потере мужа или сына (но не дочери) они бывало отрезали один или больше фаланг пальца и всегда причиняли раны своим ногам. Помимо этого, в течение приблизительно одного месяца, они ежедневно устраивали плач по умершему. Не было чётко установленного срока для траура. Известен случай траура, который длился более 20 лет.

Мужчины носили траур, обрезая немного волосы, ходили без леггин, и при потере сына резали себе ноги. Это, однако, никогда не делается из-за потери других родственников.

Выделялись три группы людей, обладавших особым статусом, связанным с магией: хранителей священных предметов, знахарей-ветеринаров, шаманов.

Существовали обряды мужских обществ.

С почитанием животных, птиц, растений и солнца был связан культ фетишей—почитание предметов, в какой-то форме связанных с главными объектами поклонения. Чаще всего этими предметами были перья, шкурки, когти животных. Они почитались как отдельные амулеты и как связки амулетов в виде так называемых священных узлов. Эти узлы были средоточием святынь, символами почитаемых святынь. Обычно священный узел представлял собой кусок кожи, в которую заворачивались перья, шкурки зверьков и птиц, растения, трубки, стрелы и другие предметы почитания. Различались узлы личного значения, родовые узлы, узлы тайных обществ и мужских союзов, общинные и общеплеменные. В первых индеец хранил амулеты, связанные с почитанием его личного духа-покровителя. Узлы родовые и тайных и военных мужских союзов содержали предметы, указывавшие на объекты почитания в данном роде или союзе. В общинных и общеплеменных узлах хранились святыни общинного и племенного значения. Таковы, например, узлы, связанные с пляской солнца. Было три племенных узла (возможно вида узлов): 1) узел со святынями, связанными с пляской солнца, почитавшийся как дар солнца, 2) узел со священной трубкой, дарованный гром-птицей, и 3) бобровый узел как дар духа табака.

Помимо главного предмета почитания в этих узлах хранились и другие символического значения вещи. В узле со священной трубкой черноногих хранились шкурки совы, двух гагар, двух белых лебедей, двух журавлей, мускусной крысы, выдры, косули, койота, трещотка и табак. Развязывались эти узлы только в особо торжественных случаях. Свой личный узел индеец развязывал в случаях крайней необходимости, когда он решал обратиться к своим сверхъестественным покровителям за помощью. Развернув содержимое узла, он произносил свои молитвы над каждым амулетом. После смерти владельца узел погребался вместе с ним. Но иногда он наследовался и даже мог быть продан целиком или распродан по частям. Иногда продавалась копия узла. Эту сделку индейцы оформляли как обряд усыновления и продавший часть своего узла становился обрядовым отцом купившего её. Право на хранение общеплеменных узлов могло быть уже куплено. Право на хранение племенного узла со священной трубкой можно было купить за 9 лошадей, а за право хранения узлов пляски солнца и бобрового платили 4—5 лошадей. Во время перекочевок транспортировка священных узлов обставлялась множеством табу.

Поведение

Люди были болтливыми, весёлыми и беззаботными. Они любили шутки и развлечения.

4 главные добродетели мужчины — храбрость, сила духа, щедрость, мудрость. 4 наиболее тяжкие преступления — трусость, убийство соплеменника, воровство у соплеменника, измена мужу.

За убийство соплеменника убийцу убивали или налагали на него штраф обычно полностью его разорявший. За кражу достаточно было просто вернуть украденное. За супружескую измену в первый раз могли отрезать уши или нос или муж мог убить её, за повторную её убивали воины племени. Муж мог даже убить её братьев или двоюродных братьев. За предательство полагалась смерть на месте. За трусость заставляли носить женское платье и запрещали жениться. За охоту во время действия запрета полагались побои и порча имущества.

Когда рождался сын отец брал его на руки и поднимал к солнцу со словами: «О Солнце! Дай этому мальчику силу и храбрость. И пусть он лучше погибнет в битве, чем от старости или болезни». Однако в реальности жизнь соплеменника ценилась очень высоко.

Отношения строились на принципе взаимовыручки. Изгнание из племени считалось страшным наказанием, так как человек не только терял поддержку соплеменников, но и магическую защиту племенных божеств и талисманов.

Человек обладал свободой выбора, ограниченной лишь возможностью нанести вред другим. Например, существовали ограничения на индивидуальную охоту во время подготовки к общеплеменной охоте или на определённые действия во время военной угрозы. В случае нарушения правил в такой ситуации могли избить провинившегося, изрезать типи, убить лошадей, а в случае сопротивления — убить. При этом если человек уходил на войну когда выходы военных отрядов были запрещены и возвращался с победой его не только не наказывали, но и восхваляли за подвиги.

Выбор мужа для девушки обычно зависел не от неё, а от её отца. Нередко если девушка протестовала её били. Иногда это приводило к самоубийству. Обычно инициатором свадьбы был жених, но иногда отец девушки предлагал её мужчине, которого хотел видеть своим зятем (обычно если он был богач, успешный воин или охотник или если отец девушки был к нему расположен). Общение между юношей и девушкой даже на уровне разговора считалось неприличным. Обычно девушка находилась под присмотром матери или других близких родственниц. Однако судя по всему добрачные связи нередко случались. Иногда юноша, обычно по согласию с девушкой похищал её у родителей если те были против брака. Потом обычно юноша примирялся с тестем присылая ему выкуп или делясь с ним своей добычей. Свадьба с первой женой обычно обставлялась сложными церемониями, со второй и последующими нет. Обычно после свадьбы пара селилась отдельно, но иногда первые годы жили у отца мужа.

Нередкими были и случаи супружеской неверности, хотя для женщин это грозило серьёзной карой. жён часто били, хотя нередки случаи хороших отношений между супругами. Несмотря на зависимое положение жена не была собственностью мужа, он не мог её продать. Развод мог произойти по инициативе мужа. В этом случае он отправлял жену к её отцу вместе с приданым. Потом она могла вновь выйти замуж при согласии своего отца. Если муж умирал, то его жены отходили к его братьям или если у него не было братьев, то к другим его родственникам. При этом жены не имели прав даже на то имущество, которое муж им подарил при жизни. Имущество после смерти обычно отходило сыновьям покойного, а частью к его братьям. Если нет сыновей, то все к братьям. Если нет и братьев то к другим родственникам-мужчинам по отцовской линии.

Молодёжь бывало устраивала чересчур бурные веселья в лагере или могли довольно грубо подшутить, например, запустить ночью в типи жеребёнка, который в панике устраивал внутри переполох. Если их при этом ловили то наказывали.

Мылись часто, в том числе и зимой в холодной воде. Мужчины, как правило, следили за внешностью больше чем женщины, более красочно одевались и тщательней ухаживали за волосами. На женщинах сказывалось выполнение тяжёлой каждодневной работы. На них было возложено выполнение всей домашней работы, в том числе сбор топлива, разборка и сбор типи. Мужчины занимались только охотой и войной, а также отдельными ремёслами, которыми женщинам заниматься запрещалось. От тяжёлой работы были освобождены только любимые жены и дочери богачей. Соответственно женщины быстро старели и теряли привлекательность. Женщины как и мужчины были очень выносливы. Они возобновляли работу на следующий день после родов. Женщина могла остановиться чтобы родить и догнать лагерь через четыре часа.

Дети были выносливы и энергичны. Они играли зимой в снегу и волчки на льду босиком и полуголыми. Слабые умирали в детстве.

Детей никогда не били (по крайней мере, мальчиков), но заботились об их обучении. Мужчины обращались с длинными речами к группам мальчиков, говоря им, что они должны сделать, чтобы быть успешными в жизни. Обращали внимание мальчиков на пример успешных воинов. Таким образом даже очень маленькие мальчики часто ускользали из лагеря и следовали за группами воинов.

Многие мужчины меняли свои имена каждый сезон. Всякий раз, когда воин совершает новый удачный поход, он получает право на новое имя. Предпочитали не называть своё имя, если можно было избежать этого. Это могло привести неудаче того или иного замысла.

Был обычай избегания встреч со своей тёщей.

Существовал обычай нанесения себе ран. Обычно это делалось либо с целью принесения жертвы высшим силам и получения за это их поддержки либо как знак скорби по умершему родственнику.

Лошади

Лошади были небольшого роста и не очень красивыми, но быстрыми и выносливыми. Питались травой (зимой бывало и ветками деревьев). Могли без остановки проскакать 96-138 км. Наиболее ценимая масть пинто, так как считалось, что смешение двух цветов (обычно коричневый и белый) говорило о смешении в лошади лучших характеристик всех лошадей. Лошадей не подковывали. При управлении лошадьми использовали команды. Что привести лошадь в движение несколько раз произносили звук «ш», а чтобы замедлить или остановить несколько раз произносили «ка». Лошадей, которых украли у других племён, приходилось переучивать к своим командам. Лучших боевых коней приучали выполнять команды по лёгкому смещению тела или давлению коленей. Обычных лошадей так не тренировали, а управляли уздечкой. Приучали стоять лошадь рядом с воином не двигаясь. Также приучали пить по команде издавая частые цокающие звуки языком. Если лошадь отказывалась пить и мотала головой значит вода была непригодна для питья. Пользовались самодельными сёдлами и стременами. Стремена были короткие, чтобы воину было проще двигаться в седле. Любимого коня украшали богатым конским убором. Конский головной убор выполнялся в виде маски с глазницами, увенчанной парой рогов и напоминавшей голову бизона или оленя. Белый так описывал подобную маску: «Это была красивая маска, сделанная из одного куска кожи и вся расшитая иглами дикобраза. Её надевали на голову лошади, и она покрывала лоб и морду. Для глаз в ней прорезаны были дыры».

У воина был боевой конь — самый быстрый из тех, что он смог заполучить. Он ценил его превыше любой другой собственности, не желая расставаться с ним ни за какую цену. На нём никогда не ездили, кроме как во время боя, охоты или племенных церемоний. В момент опасности коням обещали украсить их если они выручат. Боевых коней раскрашивали, в основном в красный цвет. Для украшения рисовали на обеих сторонах крупах коней круглые пятна. Отпечаток ладони на теле лошади по разным версиям означал, что он сбил лошадью пешего врага с ног или убил врага в рукопашном бою.

Дети с 5 лет ездили на лошадях самостоятельно.

Литература

• Стукалин Ю. Хороший день для смерти. — «Гелеос», 2005. — 384 с. — ISBN 5-8189-0323-0.
• Dempsey, Hugh A. and Lindsay Moir. Bibliography of the Blackfoot, (Native American Bibliography Series, No. 13) Metuchen, NJ: The Scarecrow Press, 1989, ISBN 0-8108-2211-3
• Grinnel, George B. Blackfoot lodge tales: the story of a prairie people, N.Y., New York Scribne, 1892.
• Ewers, John C. The Blackfeet: Raiders on the Northwestern Plains, Norman: University of Oklahoma Press, 1958 (and later reprints). ISBN 0-8061-0405-8
• Johnson, Bryan R. The Blackfeet: An Annotated Bibliography, New York: Garland Publishing, 1988. ISBN 0-8240-0941-X

Ссылки

• [www.blackfeetnation.com/ Official Site of the Blackfoot Nation]
• [www.websters-online-dictionary.org/definition/Blackfoot-english/ Blackfoot — English Dictionary]
• [www.native-languages.org/blackfoot_culture.htm Blackfoot Culture and History Links]
• [www.accessgenealogy.com/native/tribes/blackfeet/blackfeetindiantribe.htm Blackfeet Indian History]
• [www.gonorthwest.com/Montana/northwest/Blackfeet_Reservation.htm Blackfeet Indian Reservation]
• [www.gutenberg.org/etext/13833 Blackfeet Indian Stories by George Bird Grinnell]
• [thorpe.ou.edu/constitution/blackfeet/bfcontTOC.html Constitution and By-Laws For the Blackfeet Tribe Of The Blackfeet Indian Reservation of Montana]
• [www.uleth.ca/lib/digitized_Collections/magee.asp Magee Photograph Collection]

Отрывок, характеризующий Пикани

Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.