Мэри Пикфорд

Мэри Пикфорд
Mary Pickford
Имя при рождении:	Глэдис Луиза Смит
Дата рождения:	8 апреля 1892(1892-04-08)
Место рождения:	Торонто, Канада
Дата смерти:	29 мая 1979(1979-05-29) (87 лет)
Место смерти:	Санта-Моника, США
Гражданство:	Канада Канада
Профессия:	актриса
Карьера:	1909—1933

Мэ́ри Пи́кфорд (англ. Mary Pickford; 8 апреля 1892 — 29 мая 1979), урождённая Глэ́дис Луи́за Смит — знаменитая кино- и театральная актриса канадского происхождения, соосновательница кинокомпании United Artists. Легенда немого кино. Обладательница премии «Оскар» (1930). Прославилась в амплуа девочек-сорванцов и бедных сироток и лишь в последние несколько лет карьеры перешла на «взрослые» роли. Снялась примерно в 250 фильмах.

Биография

Будущая актриса родилась 8 апреля 1892 года в Торонто, при рождении получив имя Глэдис. Её отец Джон Чарльз Смит был сыном методистов, эмигрировавших в Канаду из Великобритании. Он был разнорабочим, много пил и умер 11 февраля 1898 года от кровоизлияния в мозг, когда служил казначеем на пароходе. Мать, Шарлотта Хеннесси, происходила из семьи ирландских католиков и зарабатывала на жизнь шитьём. У Глэдис были младшие брат и сестра — Джек и Лотти, — которые впоследствии взяли фамилию из её псевдонима и тоже стали актёрами. По решению матери, которая хотела угодить родственникам с обеих сторон, Глэдис прошла обряд крещения в двух церквях — методистской и католической. Тогда же её среднее имя было изменено на Мари.

Творческая карьера

После смерти мужа Шарлотта, чтобы обеспечить семью, стала держать пансион. По совету одного из постояльцев она ради дополнительного заработка стала играть вместе с детьми в местном театре Princess Theatre. Таким образом 8 января 1900 года семилетняя Глэдис дебютировала на сцене в постановке «Серебряный король». На представлении присутствовали канадские солдаты, призванные в Южную Африку воевать с бурами.

Семья Смитов на протяжении шести лет играла в водевилях и дешёвых мелодрамах. Осенью 1901 года они отправились в Буффало и пять лет гастролировали по Америке, работая на различные театральные компании. В 1907 году пятнадцатилетняя Глэдис добилась аудиенции у продюсера Дэвида Беласко и получила второстепенную роль в пьесе «Уоррены из Вирджинии» с гонораром в 25 долларов в неделю. По настоянию Беласко она изменила своё достаточно тривиальное имя на псевдоним — Мэри Пикфорд — и 3 декабря дебютировала на Бродвее. Автором пьесы был Вильям ДеМилль, брат которого Сесил Б. ДеМилль — впоследствии он стал одним из самых именитых кинорежиссёров Голливуда — тоже играл в этом спектакле.

Первые годы в кино

«Уоррены из Вирджинии» сошли со сцены в октябре 1908 года, выдержав 380 показов, и Мэри осталась без работы. Она считала кинематограф менее значимым искусством, нежели театр, но тем не менее в начале 1909 года обратилась на киностудию Biograph Studios. Режиссёр Д. У. Гриффит устроил девушке пробы и, так как их результаты удовлетворили его, в тот же день снял её в короткометражке. Мэри, которая с самого начала карьеры проявляла деловую хватку, настояла на гонораре в 10 долларов в день, и Гриффит согласился (при том, что обычно платил актёрам вдвое меньшую сумму). В 1909 году он снял актрису более чем в 50 фильмах. Это было обусловлено тем фактом, что производство на заре кинематографа отнимало немного времени — фильмы, занимавшие одну бобину киноплёнки, длились не более 12 минут и зачастую снимались практически без сценария.

В январе 1910 года Гриффит перевёз свою труппу из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Тогда многие кинокомпании проводили зиму на юге западного побережья, так как на северо-восточном светлое время суток становилось короче, и это затрудняло съёмочный процесс. Хотя основной причиной переезда была возможность не платить за грабительские патенты производителей съёмочной техники. Мэри продолжала активно работать, и, хотя в то время на Biograph Studios ещё не существовало титров с перечислением актёров, публика запомнила её, прозвав девочкой с золотыми кудряшками.

В декабре 1910 года Мэри покинула Гриффита и перешла на киностудию Томаса Х. Инса IMP Company, подписав контракт с гонораром в 175 долларов в неделю. Однако качество фильмов (всего более тридцати), снятых на IMP, разочаровало её, и актриса обратилась в суд с требованием разорвать контракт. Выиграв дело, она стала работать на Majestic Film Corp. с ещё большим гонораром в 225 долларов в неделю. Несмотря на то, что кинокомпания приняла в штат в качестве режиссёра её супруга, — актёра Оуэна Мура, за которого Пикфорд вышла в начале года, — их сотрудничество не задалось, и в 1912 году актриса вернулась к Гриффиту. К тому времени она стала широко известна. Пресса все чаще упоминала имя маленькой Мэри и анонсировала ленты с её участием. Пикфорд завоевала любовь публики благодаря тому, что её игра отличалась интимностью исполнения: актриса выражала эмоции взглядом, а не экспрессивными жестами, и, как писали газеты, вкладывала в игру всё сердце и душу.

Признание

В январе 1913 года Пикфорд вернулась на сцену, сыграв в спектакле Беласко под названием «Хорошенький дьяволёнок» (небольшая роль в нём была отведена Лиллиан Гиш, восходящей звезде немого кино). Беласко согласился платить актрисе 250 долларов в неделю, что в 10 раз превышало её гонорар шестилетней давности. Затем продюсер Адольф Цукор предложил Пикфорд экранизировать пьесу. Она согласилась и подписала контракт с его кинокомпанией Famous Players, на этот раз покинув Гриффита окончательно. В 1914 году вышло семь полнометражных фильмов с участием Пикфорд (у Гриффита она снималась только в короткометражках), и в том числе мелодрама «Тэсс из Страны бурь». Роль дочери сквоттера стала поворотным моментом её карьеры. С тех пор кинопоказы фильмов Пикфорд стали сопровождаться такими аншлагами, что газеты советовали зрителям занимать места пораньше, дабы избежать давки.

Сотрудничество Пикфорд и Цукора сложилось невероятно успешно. Появившись за четыре года в двух десятках полнометражных фильмов, актриса превратилась в объект фанатичного обожания публики и настоящую кинозвезду — божественную куколку, воспеваемую поклонниками в стихах. Вслед за популярностью росли и гонорары: к 1916 году Мэри получала 2 тысячи долларов в неделю и половину прибыли от проката.

В тот же период окончательно сложилось её актёрское амплуа, в котором она задержалась на долгие годы. Миловидная внешность Пикфорд — миниатюрное сложение и нежное лицо, обрамлённое завитыми локонами — идеально подходила к типажам её героинь. Преимущественно ими были обездоленные сироты, девочки-подростки бедного происхождения, несправедливо обиженные жизнью девушки. Эти персонажи находили отклик в сердцах публики, вызывая сочувствие и расположение.

На вершине славы

За пределами съёмочной площадки Пикфорд была не настолько беспомощна, как её героини, и отличалась незаурядными деловыми качествами. В 1916 году она основала собственную кинокомпанию Mary Pickford Company, которая несколько лет функционировала под патронажем Famous Players, и получила почти исключительные права на свои фильмы. Она могла отбирать для себя роли, выбирать по своему усмотрению режиссёров и актёров второго плана, утверждать рекламные кампании своих фильмов и высказывать мнение относительно монтажа. Эта договорённость позволила Пикфорд собрать съёмочную группу, с которой ей было комфортно работать. В частности она наняла режиссёра Маршалла Нилана и оператора Чарльза Рошера, которые были заняты соответственно на восьми и восемнадцати картинах актрисы. Сумма её гонорара поднялась до 10 тысяч долларов в неделю, плюс Пикфорд сохраняла право на половину прибыли от проката. Из года в год популярность актрисы продолжала расти. Её наиболее кассовыми картинами 1917 и 1918 годов были «Гордость клана» (на одном из сеансов произошло такое столпотворение, что зрители вышибли дверь в кинотеатр), «Маленькая принцесса», «Звезда морей», «Ребекка с фермы Саннибрук» и «Бедная маленькая богатая девочка». Автором сценариев последних двух лент была Фрэнсис Марион — открытая Пикфорд, она впоследствии написала около полутора десятков сценариев к картинам актрисы и в 1921 году срежиссировала драму с её участием под названием «Свет любви». Героинями Мэри по-прежнему становились девочки-подростки, однако в некоторых картинах — например, в анти-военном фильме «Маленькая американка» и комедии «Вербовка Джоанны» — она играла вполне взрослых девушек.

В 1918 году актриса подписала контракт с First National, обязавшись сняться в трёх картинах с фиксированным гонораром в 675 тысяч долларов — около 10 миллионов долларов в пересчёте по современному курсу. Этими фильмами, производство которых от стадии сценария до финального монтажа она по-прежнему была вправе контролировать, стали «Длинноногий папочка», «Хулиганка» и «Сердце холмов» (вышли в прокат в 1919 году).

В начале 1919 года Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс, Чарли Чаплин и Д. У. Гриффит, объединившись, создали собственную кинокомпанию United Artists, которая занималась исключительно прокатом фильмов. Решение основать собственную компанию-дистрибутор было обусловлено стремлением сломать бытовавшую в то время в Голливуде вертикальную схему работы — крупные студии не только контролировали производство фильмов, но и распространение, отдавая их в прокат в сети собственных кинотеатров. Будучи соучредителем United Artists и продюсером своих фильмов, Пикфорд превратилась в одну из самых влиятельных женщин, когда-либо работавших в киноиндустрии. Первоначально по условиям контракта актриса, равно как и остальные сооснователи, обязалась выпускать по пять фильмов в год. Однако вскоре от этой договоренности пришлось отказаться: производство становилось все более дорогостоящим и длительным процессом. В 1920 году вышло всего две ленты с участием Пикфорд, в 1921 году — три, а затем она окончательно снизила темп и стала выпускать по одному фильму в год.

Первым фильмом Мэри по контракту с United Artists стала трагикомедия «Поллианна», снятая по роману Элеоноры Портер. Эта история о кроткой и добродетельной девочке-сироте пользовалась шумным успехом у публики и собрала в мировом прокате более миллиона долларов. Примечательно, что исключительная добросердечность Поллианны угнетала Пикфорд, которая к тому времени уже начинала уставать от светлых, но достаточно однообразных характеров своих героинь. Общество, впрочем, тогда только приветствовало назидательные сюжеты в кинематографе, а реклама «Поллианны» открыто сообщала, что героиня Пикфорд научит любого, как озарить светом свою жизнь и жизни других.

Далее, после трагикомедии «Мыльная пена», где Мэри сыграла мечтательную прачку-замарашку, последовали драма «Свет любви», комедия «С чёрного хода» и экранизация повести Фрэнсис Барнетт «Маленький лорд Фаунтлерой». Последнему фильму (его вторым режиссёром был брат актрисы Джек Пикфорд) сопутствовали большие сборы в прокате, более того — картина добралась и до послереволюционной России, где была выпущена под названием «Два претендента». В «Маленьком лорде Фаунтлерое» Пикфорд исполнила сразу две роли — юного наследника Седрика Эррола и его матери.

В 1922 году актриса снялась в ремейке собственного хита восьмилетней давности, мелодраме «Тэсс из Страны бурь». Далее она решила рискнуть и реализовать своё давнее желание вырваться из детского амплуа — Пикфорд достигла тридцатилетнего возраста и устала играть викторианских девочек-подростков, кроме того, этот образ постепенно начал выходить из моды. В 1923 году она пригласила к сотрудничеству немецкого режиссёра Эрнста Любича и снялась в его первом американском фильме, мелодраме «Розита». Её героиня, уличная певица Розита, испытавшая на себе бремя любви короля Испании, представляла собой по-настоящему взрослую женщину, но, к сожалению — несмотря на роскошные декорации и прекрасную прессу, которая провозгласила картину очередным триумфом актрисы, — фильм пользовался меньшим успехом, нежели её предыдущие работы.

Поняв, что публика отказывается воспринимать её во взрослом облике, Пикфорд вернулась к былому амплуа. В выпущенном в 1924 году историческом фильме «Дороти Вернон из Хэддон-Холла» она сыграла молодую девушку, в трагикомедии «Маленькая Анни Руни» (1925) — двенадцатилетнюю девочку-сорванца, в драме «Воробушки» (1926) — сироту-подростка. Но тем не менее в следующем 1927 году актрисе исполнилось 35 лет, и она сыграла взрослую роль в мелодраме «Моя любимая девушка». В марте 1928 года от рака груди умерла мать Пикфорд, и актриса тяжело переживала её смерть. В том же году она решила окончательно порвать с детским имиджем и остригла свои прославленные золотые локоны. При этом событии присутствовали журналисты, и фотографии Пикфорд из парикмахерского салона попали на первые полосы газет.

Закат карьеры

В 1929 году в свои права начинала вступать эпоха звукового кино, и Пикфорд, разумеется, не могла игнорировать этот факт. Она приобрела права на экранизацию пьесы 1927 года под названием «Кокетка» — это была трагическая история о красавице Норме Безант и её возлюбленном, которого застрелил её отец. Оператором фильма должен был стать давний друг актрисы Чарльз Рошер, однако Пикфорд уволила его, когда тот прервал на середине её сцену. Рошер решил вмешаться в процесс по причине того, что на лицо актрисы легла тень, но тем не менее Пикфорд назначила оператором другого человека. Публика в конечном итоге с восторгом приняла «Кокетку», а Пикфорд получила за роль Нормы своего первого и единственного «Оскара». Критики, однако, отнеслись к фильму более прохладно.

В 1929 году Пикфорд выпустила ещё один фильм — комедию «Укрощение строптивой» по одноимённому произведению Шекспира, где появилась в паре со своим вторым мужем Дугласом Фэрбенксом. Затем в 1930 году начала производство картины «Твоя навечно», однако из-за пристрастия к алкоголю режиссёра Маршалла Нилана заморозила проект и уничтожила отснятые материалы. Следующая картина Пикфорд, мюзикл «Кики» по мотивам пьесы Беласко, вышла в 1931 году и провалилась в прокате, возместив только половину затраченного бюджета.

Её следующая картина — вестерн 1933 года «Секреты» — тоже не имела кассового успеха. Поэтому Пикфорд решила закончить карьеру и с тех пор более не снималась.

Общественная и деловая деятельность

Благодаря безграничному доверию, которым Пикфорд пользовалась у публики, она неоднократно принимала участие в различных благотворительных акциях. В 1918 году, когда шла Первая мировая война, актриса совместно с Дугласом Фэрбенксом, Чарли Чаплином и Мэри Дресслер посетила с публичными выступлениями несколько городов, призывая граждан покупать облигации военного займа — доход от них шёл на финансирование военных нужд. Когда Пикфорд выступала на Wall Street, её аудитория составила около 50 тысяч человек — несмотря на своё канадское происхождение, она превратилась в один из главных символов Америки тех лет, и благодаря её усилиям в поддержку армии была собрана значительная сумма. Кроме того, совместно с Монти Блю и Джоан Марш она выпустила агитационную короткометражку «Стопроцентные американцы». В то время Пикфорд была очень популярна в армии: в её честь были названы две пушки, 143-й артиллерийский полк носил неофициальное название «Барашки Мэри», а сама она в феврале 1918 года была возведена в ранг почётного полковника и присутствовала на военных парадах.

В 1921 году Пикфорд совместно с Фэрбенксом, Чаплином и Гриффитом организовала Фонд помощи нуждающимся киноактёрам (функционирует до сих пор) и стала его вице-президентом. Чтобы собрать средства, устроителями проводились благотворительные балы и киносеансы, спортивные мероприятия, показы мод и др. В 1932 году по инициативе Пикфорд фонд обратился к деятелям киноиндустрии, заработок которых превышал 200 долларов в неделю, с просьбой перечислять полпроцента или один процент от своего гонорара в пользу их менее удачливых коллег.

В 1927 году Пикфорд была в составе влиятельных голливудских лиц, основавших Американскую академию киноискусства. Её соучредителями являлись актёры Дуглас Фэрбенкс и Гарольд Ллойд, режиссёры Фред Нибло и Рауль Уолш, продюсеры Джек Уорнер и Ирвинг Тальберг, а также другие деятели, составлявшие цвет американского кинематографа тех лет.

Затем в 1941 году, уже перестав сниматься в кино, Пикфорд предприняла вторую попытку ослабить влияние крупных студий (в то время монополия на производство и прокат фильмов почти целиком принадлежала MGM, Paramount Pictures, RKO, Warner Bros. и 20th Century Fox) и совместно с Уолтом Диснеем, Орсоном Уэллсом, Чарли Чаплином и другими основала Объединение независимых кинопродюсеров (функционировало до 1958 года).

В 1944 году Мэри стала председателем женского отделения основанного Рузвельтом Национального фонда борьбы с полиомиелитом и посещала госпитали, где лежали больные дети. В 1949 году вместе со своим третьим мужем Чарльзом Роджерсом и другом Малкольмом Бойдом она основала телерадиокомпанию Pickford-Rogers-Boyd.

Личная жизнь

Актриса трижды была замужем. 7 января 1911 года восемнадцатилетняя Пикфорд вышла замуж за Оуэна Мура, актёра ирландского происхождения, в дуэте с которым часто снималась. Её мать, которая на протяжении многих лет имела большое влияние на Мэри, не разделяла симпатию дочери к Муру, поэтому некоторое время супруги скрывали от неё свои отношения. Их брак оказался неудачным из-за алкоголизма Мура и его неприятия популярности супруги. Начиная с 1914 года они жили раздельно, а затем Пикфорд завязала роман с Дугласом Фэрбенксом — в то время он выступал на Бродвее и вскоре стал столь же знаменит в кино, как и Мэри.

Некоторое время они хранили свою связь в секрете от окружающих. Так как Фэрбенкс был женат, Пикфорд опасалась, что огласка приведет к скандалу, и не хотела портить свою безупречную репутацию. Однако они появлялись вместе на публике во время благотворительных туров 1918 года. 2 марта 1920 года Пикфорд наконец развелась с Муром, и в прессе начали циркулировать слухи о её возможном браке с Фэрбенксом. Несмотря на то, что актриса заявила о беспочвенности подобных слухов, 28 марта она всё-таки вышла за Фэрбенкса (актёр стал свободен ещё в ноябре 1919 года).

Церемония прошла в закрытом кругу — не были приглашены даже их близкие друзья, включая Чаплина, — а свидетелями выступили сводный брат жениха Джон Фэрбенкс и актриса Марджори Доу. 19 мая 1920 года молодожёны отплыли на пароходе Royal George в Европу и провели там всё лето. Осенью 1920 года, вскоре после того, как они вернулись в Америку, имя Пикфорд оказалось косвенно вовлечено в скандал, когда 10 сентября жена её брата Джека, актриса Олив Томас, скончалась во Франции, случайно выпив раствор сулемы (этим лекарством её супруг пытался вылечиться от хронического сифилиса). После медового месяца звёздная чета поселились вместе в огромном поместье Фэрбенкса неподалеку от Лос-Анджелеса, которое получило название от слияния их имен — Пикфэр. На протяжении 20-х годов Пикфорд и Фэрбенкс составляли самую известную супружескую пару Голливуда. На проводимых в их поместье приёмах собирался цвет артистического, политического и интеллектуального сообществ тех лет. В 1927 году они стали первыми актёрами, которые оставили [archive.is/20130102203457/farm1.static.flickr.com/23/28192421_1bfac02712_o.jpg отпечатки своих ладоней] на цементной плите перед входом в кинотеатр Grauman's Chinese Theate. Слава сопутствовала актёрам по всему миру — и в том числе в СССР.

Летом 1926 года Пикфорд и Фэрбенкс побывали в Советском Союзе, где затем была выпущена книга «Они у нас. Мери Пикфорд и Дуглас Фербенкс в СССР». Также в 1927 году вышел фильм Сергея Комарова «Поцелуй Мэри Пикфорд». Его производство было само по себе курьёзом: документальные кадры из хроники пребывания актёров на Украине (в частности эпизод, где Мэри поцеловала одного из поклонников) были смонтированы с отснятым уже после их отъезда материалом. В итоге получилась комедия о простом парне Гоге, которому не везёт в любви, но после поцелуя звезды дамы начинают обращать на него внимание. Пикфорд узнала о существовании этого фильма только в конце жизни.

Однако и этот брак актрисы в итоге распался. Из-за плотного съёмочного графика супруги проводили друг с другом немного времени. Помимо этого Фэрбенкс любил путешествовать и начиная с 1930 года уезжал в одиночку, оставляя жену дома. В начале 30-х он увлёкся британской актрисой леди Сильвией Эшли, и этот роман подвёл черту под его браком с Пикфорд. Они стали жить раздельно и развелись 10 января 1936 года. В марте 1936 года Фэрбенкс женился на Эшли. Пикфорд тоже недолго оставалась одна. 24 июня 1937 года она вышла замуж за актёра и джазового музыканта Чарльза «Бадди» Роджерса (своего партнёра в фильме 1927 года «Моя любимая девушка»), но тем не менее сохранила привязанность к Фэрбенксу и, когда в 1939 году он скончался от сердечного приступа, глубоко переживала утрату. В 1943 и 1944 годах Пикфорд и Роджерс усыновили соответственно мальчика Рональда Чарльза и девочку Роксанну. Они прожили вместе более сорока лет до самой смерти актрисы в 1979 году.

Последние годы жизни и смерть

За Пикфорд долгое время сохранялся статус влиятельного лица в Голливуде — даже после того, как она перестала сниматься. На протяжении 1940-х годов она занималась продюсированием фильмов, выпустив, среди прочих, драму «Спи, любовь моя» (1948) с Клодет Кольбер и комедию «Счастливая любовь» (1949) с братьями Маркс. Её частная жизнь, между тем, была далека от благополучия. За несколько лет она потеряла одного за другим всех своих близких родственников. В 1928 году умерла её мать, в 1933 — брат Джек, в 1936 — сестра Лотти. Болезненное расставание с Фэрбенксом тоже способствовало развитию депрессии, и актриса пристрастилась к алкоголю.

Её приемные дети, повзрослев, рано ушли из дома. Со временем Пикфорд стала вести очень уединённую жизнь и редко покидала Пикфэр, позволяя навещать себя только Лиллиан Гиш, своему пасынку Дугласу Фэрбенксу-младшему и некоторым близким друзьям. В середине 1960-х годов она общалась с внешним миром по телефону, не выходя из спальни. В 1976 году Пикфорд наградили почётным «Оскаром» за вклад в развитие кинематографа, и съёмочная группа, направленная в Пикфэр, запечатлела короткое благодарственное выступление актрисы.

Незадолго до смерти Пикфорд обратилась к правительству Канады с просьбой восстановить её гражданство, которое, как она считала, было утеряно после брака с Фэрбенксом, американским гражданином. Канада удовлетворила просьбу знаменитой соотечественницы, и таким образом на закате жизни у неё появилось двойное гражданство. Мэри Пикфорд — любимица Америки, когда-то обожаемая миллионами — скончалась от кровоизлияния в мозг 29 мая 1979 года в возрасте восьмидесяти семи лет. Она была похоронена на кладбище мемориального парка Форест-Лаун в Калифорнии на том же участке, где покоились её мать, брат и сестра.

Награды

В 1930 году Мэри Пикфорд была удостоена премии «Оскар» за роль в фильме «Кокетка». Кроме того в 1976 году она получила почётную награду Киноакадемии за вклад в развитие кинематографа. В память о ней заложена [farm1.static.flickr.com/29/96338692_0a58a6841b_b.jpg звезда] по адресу: 6280, Голливудский б-р на Голливудской «Аллее славы».

Ссылки

• [www.marypickford.com Marypickford.com]  (англ.)
• [www.pbs.org/wgbh/amex/pickford/timeline/index.html Жизнь актрисы в датах]  (англ.)
• [www.silentera.com/archive/photoplay/1915/1215/1215-27.html When Mary Pickford Came to Me] Дэвид Беласко о Мэри Пикфорд. Статья из журнала Photoplay (1915)
• Биография актрисы на [www.tcmdb.com/participant/participant.jsp?participantId=152222|108778&afiPersonalNameId=null TCMDB.com]  (англ.)
• Фотографии актрисы на [silentladies.com/PPickford.html Silentladies.com]

Отрывок, характеризующий Мэри Пикфорд

– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.