Пильницкая декларация
Пильницкая декларация (нем. Pillnitzer Deklaration) — документ, подписанный 26 августа 1791 г. в саксонском замке Пильниц, ставший основой австро-прусского союзного договора (февраль 1792 г.) и объединения европейских монархов против французской революции[1].
После ареста 21 июня 1791 г. короля Людовика XVI, начались переговоры между великими державами. 25 августа 1791 г. император Леопольд II прибыл в Пильниц, летнюю резиденцию саксонских курфюрстов. В то же время туда явился и прусский король Фридрих-Вильгельм II, а 26 августа в замок приехал граф д’Артуа (будущий Карл X) с дипломатами и эмигрантами, в числе которых были Конде, Калонн, Полиньяк, Буйе[1].
Граф д’Артуа предложил, чтобы монархи обнародовали манифест к французам с протестом против мятежного национального собрания и против всех решений, на которые был вынужден согласиться король. Регентом предполагалось назначить графа Прованского (будущий Людовик XVIII); принцам должна была быть облегчена возможность вербовки войск в пределах империи. В случае покушения на жизнь короля жителям Парижа следовало пригрозить жесточайшими казнями, а самому Парижу — разрушением. Монархи отнеслись осторожно к требованиям графа д’Артуа[1].
Чтобы избавиться от надоедливых эмигрантов, решено было созвать конференцию для обсуждения манифеста. 27 августа состоялась конференция, в которой участвовали со стороны графа д’Артуа — Калонн, со стороны императора — Шпильман, со стороны короля прусского — Бишофсвердер. Составленная ими декларация была подписана королём и императором[1].
Они заявляли, что считают положение короля Франции делом общего интереса для всех европейских государей, и выражали надежду, «что державы не откажутся употребить, вместе с императором и королём, самые действительные средства, соразмерно своим силам, чтобы дать возможность королю Франции совершенно свободно укрепить основы монархического правления, одинаково соответствующие правам государей и благосостоянию Франции». Император и король — говорилось дальше — решили действовать безотлагательно и по общему согласию, в видах достижения общей цели. В ожидании этого они отдадут войскам приказания быть готовыми к действию[1].
Согласно ЭСБЕ:
В этой декларации ярко обнаружились отличительные черты положения Европы: неуверенность и неустройство. Угрожающая и робкая в одно и то же время, П. декларация была туманна, двусмысленна и лишена всякого практического значения. Она не устрашила, а только раздражила Францию. Революционеры видели в ней доказательство измены со стороны двора, его сношений с эмигрантами и иностранными державами. Эмигранты лишь ухудшили положение короля и своё собственное.
Напишите отзыв о статье "Пильницкая декларация"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Пильницкая конвенция // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Литература
- Пильницкая конвенция // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- Пильницкая декларация // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
Отрывок, характеризующий Пильницкая декларацияФизические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу. – Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати. Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву. Навигация | |||||||||||||||||||||||
