Писарев, Александр Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Писарев Александр Иванович (14 июля (26 июля) 1803, с. Знаменское Елецкого у. Орловской губ. (ныне Задонский район Липецкой области)[1] — 15 марта 1828, Москва) — русский драматург, автор водевилей, театральный критик.



Биография

Родился в дворянской семье Орловской губернии; сын небогатого помещика, дядя Д. И. Писарева и родственник А. А. Писарева[2]. В 1817 поступил в Московский университетский благородный пансион, который окончил в 1821 с отличием. Рано проявил интерес к литературе, ещё в пансионе пробовал себя в разных родах и жанрах. По воспоминаниям С. Т. Аксакова, «вся пансионская молодежь признавала его превосходство…»[1] По окончании подал прошение о принятии в Московский университет вольнослушателем, но посещал ли лекции — неизвестно[2]. В 1821 вошёл в кружок Общества Любителей Российской Словесности. Прославился эпиграммами на «Московский Телеграф» Н. А. Полевого. Публиковал стихи и куплеты в «Трудах ОЛРС» и «Вестнике Европы».

Вместе с М. Дмитриевым Писарев участвовал на стороне «классиков» почти во всех литературных спорах, выступая со своими эпиграммами, водевильными куплетами против Вяземского, А. С. Грибоедова. Современники отмечали:
Склонность Писарева к литературным «дракам» была совершенно исключительной. Любивший его С. Аксаков писал о нем: «раздражительность, желчность ослепляли его, и в число его литературных врагов попали такие люди, которые заслуживали полного уважения по своим талантам»[1].

В начале 1820-х поступил на незначительную должность в репертуарную часть конторы Московского императорского театра.

Переводил и переделывал для русской сцены французские водевили, переиначивая их на русский лад и сочиняя к ним куплеты. Сам стал автором оригинальных водевилей, которые успешно шли на сценах императорских театров, всего написал 23 водевиля и комедии (издано около 12).

Одно время он считался первым водевилистом России, хотя, судя по его примечаниям к изданию пьесы «Пятнадцать лет в Париже» (Москва, 1828), он сам не ставил этот жанр высоко:
«нынешние комики должны ограничиться комедией нравов; драма… становится настоящею комедией нашего времени; все просто забавное слишком походит на мгновенные произведения водевиля»[3].

Он видел театр как развлечение, не признавая его социально-идейного значения, потому категорически выступал против серьёзных пьес, поднимающих общественно значимые проблемы. Театральная энциклопедия отмечает:

Утверждая, что задача т-ра — не исправление нравов, не этич. воспитание об-ва, а прежде всего развлечение, П. не признавал «Горя от ума», спорил с представителями революц. романтизма[4].

Однако сам он в своей драматургии затрагивал общественные пороки: погоню за чинами, власть «капитала», боязнь общего мнения, взяточничество, подкуп судей и чиновников. Значение водевилей Писарева для русской сцены бесспорно. В. Г. Белинский о водевилях Писарева: «Все наши теперешние водевилисты, вместе взятые, не стоят одного Писарева»[1].

Музыку к его сочинениям писали композиторы А. Н. Верстовский, А. А. Алябьев и Ф. Е. Шольц. Исполнителями ролей были М. С. Щепкин, П. С. Мочалов, В. И. Рязанцев, А. М. Сабуров, Н. В. Репина, М. Д. Львова-Синецкая.

Вместе с А. Верстовским, который часто писал музыку для его водевилей, Писарев издал «Драматический альбом для любителей театра и музыки на 1826 г.» (Москва, 1826).

Неизданной осталась сатира Писарева под заглавием: «Певец на биваках у подошвы Парнаса» — пародия на «Певца во стане русских воинов» Жуковского, осмеивающая многих московских литераторов и ученых[5].

Водевили Писарева:

  • «Лукавин» (переделка «Школы злословия» Шеридана[2], Москва, 1823, в главной роли — П. С. Мочалов)
  • «Поездка в Кронштадт» (Москва, 1824, в главной роли — П. С. Мочалов)
  • «Наследница» (Москва, 1824)
  • «Учитель и ученик, или В чужом пиру похмелье» (М., 1824)
  • «Забавы калифа, или Шутки на одни сутки» (М., 1825, с музыкой Ф. Е. Шольца, А. А. Алябьева, А. Н. Верстовского)
  • «Хлопотун, или Дело мастера боится» с музыкой А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского (Москва, 1824—1825, Малый театр, в роли Репейкина — М. С. Щепкин)
  • «Волшебный нос, или Талисман и финики» (М., 1825)
  • «Три десятки, или Новое двухдневное приключение» (опера-водевиль в 3 д. Переделка с франц. Музыка А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского; Москва, Малый театр, премьера 19 ноября 1825)
  • «Пять лет в два часа» (М., в январе 1828 г.)
  • «Средство выдать дочерей замуж» (М., 1828 г.)
  • «Пятнадцать лет в Париже», М., 1828)
  • «Три десятка»

и др.

Около 1827 года в творческом сознании Писарева происходят перемены. Он решил взяться за серьёзную тему — написать историческую комедию «Христофор Колумб». М. Погодин записал в дневнике 2 февраля 1828 года: «… Вечеру ездил с Швыревым к умирающему Писареву и с состраданием слушал прекрасный план его „Колумба“. Ну, если он не приведет его в исполнение и не оставит по себе этого следа? Швырев должен выслушать ещё раз и быть, чего не дай Бог, его душеприказчиком»[1].

Умер в 25 лет от чахотки 15 марта 1828 года.

В некрологе Сергей Тимофеевич Аксаков горько писал: «Все заставляло ожидать от него комедий аристофановских…»[1].

Напишите отзыв о статье "Писарев, Александр Иванович"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 [galo.admlr.lipetsk.ru/Pages/kalendar2008/7_Pisarev.htm Писарев Александр Иванович]
  2. 1 2 3 [www.poesis.ru/poeti-poezia/pisarev-ai/biograph.htm Поэзия Московского университета]
  3. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/101099/%D0%9F%D0%B8%D1%81%D0%B0%D1%80%D0%B5%D0%B2 Писарев, Александр Иванович, автор П. Берков]
  4. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_190.php Театральная энциклопедия]
  5. [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/10109 Биографический словарь]

Ссылки

  • [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_190.php Театральная энциклопедия]
  • [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/10109 Биографический словарь]
  • [www.poesis.ru/poeti-poezia/pisarev-ai/biograph.htm Поэзия Московского университета]

Отрывок, характеризующий Писарев, Александр Иванович

Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».