Пискатор, Эрвин

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эрвин Пискатор
нем. Erwin Piscator
Дата рождения:

17 декабря 1893(1893-12-17)

Место рождения:

Грайфенштайн (Гессен)

Дата смерти:

30 марта 1966(1966-03-30) (72 года)

Место смерти:

Штарнберг

Профессия:

театральный режиссёр

Гражданство:

Германская империя Германская империя
Веймарская республика Веймарская республика
ФРГ ФРГ

Награды:

IMDb:

ID 0685442

Эрвин Пискатор (нем. Erwin Piscator; 17 декабря 1893, Грайфенштайн (Гессен), — 30 марта 1966, Штарнберг) — один из крупнейших немецких театральных режиссёров ХХ столетия, теоретик театра, коммунист.





Биография

Эрвин Пискатор с 1913 года изучал историю искусств, философию и германистику в Мюнхенском университете; как актёр выступал на любительской сцене[1]. Вскоре после начала Первой мировой войны Пискатор был призван в действующую армию в качестве рядового пехотинца. Весной 1915 года его полк занимал позиции в районе бельгийского Ипра, где впервые были применены отравляющие газы[1]. «Моё летоисчисление, — напишет Пискатор в книге „Политический театр“, — начинается с 4 августа 1914 года… Тринадцать миллионов убитых, одиннадцать миллионов калек, пятьдесят миллионов марширующих солдат…»[2][1].

Уцелев на войне, Пискатор в конце 1919 года открыл в Кёнигсберге авангардистский театр «Трибунал», на сцене которого ставил пьесы А. Стриндберга, Ф. Ведекинда, К. Штернхейма[3]. Однако местные власти сочли репертуар и манеру игры труппы «нежелательными» и «неправильно влияющими на зрителя», и театр закрыли.

В Берлине. 20-е годы

В 1920 году вместе с молодыми актёрами и любителями из рабочих клубов Пискатор организовал в Берлине «Пролетарский театр». Не имея постоянного помещения, труппа давала свои спектакли в основном на сценах рабочих клубов. Одним из первых в Германии (в России его предшественником был Всеволод Мейерхольд) Пискатор выдвинул идею политического театра, в котором всё было бы подчинено задачам политической борьбы. Наиболее значимой постановкой этого периода был «День России» — часть политического обозрения из трёх небольших пьес: «Калеки», «У ворот», «День России». Представления при этом приходилось давать полулегально в залах рабочих собраний[3].

«Пролетарский театр» просуществовал меньше года, и Пискатор ещё около года искал новое место; в 1923—1924 годах вместе с драматургом Г. И. Рефишем он руководил Центральным театром, поставил пьесы «Мещане» А. М. Горького (1923), «Настанет время» Р. Роллана (1923), «Власть тьмы» Л. Толстого (1924)[3].

В дальнейшем Пискатор получил возможность использовать Свободный народный театр (Freie Völksbühne). Здесь он поставил такие спектакли, как «Знамёна» (1924) и «Бурный поток» (1926), «Буря над Готландом» (1927) Велька. В этих постановках вымышленные события соединялись с действительными, прославляли героизм революции. Режиссёр использовал в своих спектаклях и кинематограф, подчёркивающий историзм происходящего. В финале «Знамени» над сценой загоралась красная звезда, а в «Буре над Готландом» — шла беседа Ленина с матросами. Другой успешной постановкой Пискатора, сделанной им по предложению руководства Коммунистической партии Германии, стало театральное обозрение «Вопреки всему» (1925). На сцене Большого Дома актёра были показаны события, происходившие в Германии с 1914 по 1919 год, заканчиваясь убийством Р. Люксембург и К. Либкнехта. Действие происходило в сложной конструкции, разделённой на ниши, коридоры и переходы.

В основе многих спектаклей Пискатора лежали не пьесы, а специально написанные «под спектакль» режиссёрские сценарии. Иногда он обращался к классике, так, в 1926 году он поставил «Разбойников» Ф. Шиллера, однако в этом спектакле он переносил действие в ХХ век, а разбойников изображал как революционеров, борцов за народное дело. В этом спектакле режиссёр использовал метод монтажа, часто применявшийся им и дальнейшем — например, в спектакле «Гоп-ля, мы живём!» по пьесе Эрнста Толлера. На сцене был сооружён фасад многоквартирного дома, и действие происходило в освещаемых поочерёдно комнатках-ячейках.

В 1927 году Пискатор открыл в Берлине собственный театр — Театр Пискатора, дававший спектакли в помещении «Лессинг-театра». Здесь он поставил, в частности, пьесу А. Н. Толстого и П. Щёголева «Заговор императрицы», — у Пискатора она шла под названием «Распутин, Романовы, война и восставший против них народ»[3]. Постановка была приурочена к 10-летию Октябрьской революции, действие спектакля расширилось до октября 1917 года, режиссёр дописал более 10 новых эпизодов. При постановке применялась так называемая «сегментная сцена». На сцене Театра Пискатора шли «Гоп-ля, мы живем!» Э. Толлера, «Швейк» по роману Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», в котором на рампе размещались два двигавшихся в противоположных направлениях конвейера, на которых располагались персонажи, что подчёркивало непрерывность сценического действия.

В 1928 году театр пришлось закрыть из-за финансовых трудностей и преследования властей[3]. В 1929 году театр под руководством Пискатора был вновь открыт в том же помещении; здесь была поставлена пьеса В. Меринга «Берлинский купец», в которой также был использован конвейер. Однако удалённость от рабочих окраин заставила Пискатора в 1930 году перенести свой театр в помещение «Вальнертеатра» в рабочем районе Берлина. Здесь Театр Пискатора давал свои спектакли до 1932 года, Пискатор создал при нём студию, поставил, в частности, пьесы «Луна слева» В. Билль-Белоцерковского (1930), «Тай-Янг пробуждается» Ф. Вольфа (1931), «Инга» А. Глебова (1931)[3].

В эти же годы Пискатор работал над книгой «Политический театр» (вышла в 1932 году, в 1934 — в СССР), в которой обобщал и анализировал свой творческий опыт[3].

В эмиграции. 1932—1951

В 1931 году Эрвин Пискатор переехал в СССР, был избран председателем Международного объединения революционных театров. В 1934 году он снял художественный фильм «Восстание рыбаков» по новелле А. Зегерс. В 1936 году в Горьком Пискатор снимал фильм «Красное немецкое Поволжье» с Каролой Неер, но работа осталась незавершённой: в том же году по политическим мотивам он покинул Советский Союз и поселился во Франции, где выступал в поддержку республиканской Испании. В 1939 году Пискатор эмигрировал в США[4].

В Нью-Йорке Пискатор основал «Драматическую мастерскую» (Dramatic Workshop), в которой преподавали Ганс Эйслер, Брукс Аткинсон, Джордж Сёлл, Ли Страсберг. Среди американских учеников Пискатора — драматурги Артур Миллер и Тенесси Уильямс, актёры Марлон Брандо, Гарри Белафонте, Тони Кёртис[4]. Он ставил спектакли на частных сценах и в театральных студиях Нью-Йорка — пьесы У. Шекспира, Б. Шоу, О’Нила, В. Борхерта, Ж. П. Сартра[4]. Технические возможности этих сцен были ограничены, тем не менее, Пискатор оставил значительный след в истории американского театра[4].

Последние годы

В 1951 году, обвинённый Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности в «коммунизме», Эрвин Пискатор вернулся в Европу. В течение десяти лет он работал в разных театрах Западной Германии и за её пределами в качестве гастролирующего режиссёра[4]. С 1955 года он жил в Западном Берлине, где на сцене «Шиллер-театра» поставил спектакль по мотивам «Войны и мира» Л. Толстого. Спектакль имел большой успех и в дальнейшем Пискатор ставил «Войну и мир» ещё 5 раз, в том числе в Швеции.

В 1962 году Пискатор возглавил западноберлинский театр «Фрайе Фольксбюне», где осуществил ряд выдающихся постановок, в том числе «Робеспьера» Ромена Роллана, пьес современных немецких драматургов — Петера Вайса, Рольфа Хоххута, Хайнера Киппхардта[4]. Отдав предпочтение Западному Берлину, Пискатор часто посещал и театры столицы ГДР, поддерживал тёплые отношения с деятелями культуры, с которыми сблизился ещё в 20-х годах: Б. Брехтом, Е. Вайгель, Г. Эйслером Э. Бушем[4].

В 1958 году Эрвин Пискатор был награждён Командорским крестом ордена «За заслуги перед ФРГ».

Творчество

Театральные постановки

Центральный театр
«Фольксбюне»
  • 1924 — «Знамёна» А. Паке
  • 1925 — «Парус над горизонтом» Леонхардта
  • 1925 — «Кто плачет о Юкенаке» Рефиша
  • 1927 — «На дне» А. М. Горького
  • 1927 — «Буря над Готландом» Э. Велька
  • 1927 — «Бурный поток» А. Паке
Театр Пискатора
Мангеймский театр
«Фрайе Фольксбюне»
В других театрах

Фильмография

  • 1934 — Восстание рыбаков

Напишите отзыв о статье "Пискатор, Эрвин"

Примечания

  1. 1 2 3 Шнеерсон Г. М. Политический театр // [sites.google.com/site/ernstbush/ernst-bus-i-ego-vrema/soderzanie/politiceskij-teatr---1 Эрнст Буш и его время]. — М., 1971. — С. 36—57.
  2. Piscator E. Das Politische Theater. — Berlin, 1968. — С. 9.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 Н. И. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_190.php Пискатор, Эрвин] // Театральная энциклопедия (под ред. А. П. Маркова). — М.: Советская энциклопедия, 1961—1965. — Т. 4.
  4. 1 2 3 4 5 6 7 Шнеерсон Г. М. [sites.google.com/site/ernstbush/ernst-bus-i-ego-vrema/soderzanie/vozvrasenie---5 Эрнст Буш и его время]. — М., 1971. — С. 209—210.

Литература

  • История зарубежного театра. — Ч. 3. — М., 1986.
  • Э. Пискатор. Политический театр. ГИЗ, 1934. — 264 с., 3 000 экз.

Ссылки

  • Луков Вл. А. [www.zpu-journal.ru/e-zpu/2013/2/Lukov_Erwin-Piscator/ Эрвин Пискатор] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». — 2013. — № 2 (март — апрель) ([www.webcitation.org/6G6wH9eio архивировано в WebCite]).
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Пискатор, Эрвин

Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.