Письма К.Х. Ч.У. Ледбитеру

Письма К.Х. Ч.У. Ледбитеру
The K.H. Letters to C.W. Leadbeater
Автор:	Ч. Джинараджадаса
Язык оригинала:	английский
Дата первой публикации:	1941

«Письма К. Х. Ч. У. Ледбитеру» (англ. The K.H. Letters to C.W. Leadbeater) — книга, которую в 1941 году в Адьяре опубликовал известный теософ Чуруппумулладж Джинараджадаса. В 1980 году книга была переиздана. Оригиналы писем тибетского махатмы Кут Хуми члену Теософского Общества Ч. Ледбитеру хранятся в архиве центральной штаб-квартиры Общества в Адьяре. В 1919 году Джинараджадаса принимал участие в составлении и редактировании сборника писем махатм, в который были включены три письма К. Х. Ледбитеру. При подготовке сборника Джинараджадаса, используя документы архива, составил примечания к публикуемым письмам. Однако позднее он решил прокомментировать упомянутые три письма более подробно, включив в свою книгу фрагменты других писем махатм, письмо Е. П. Блаватской Ч. Ледбитеру от 23 июня 1886 года, мемуары бывшего ученика Ледбитера Джеймса Мэтли, а также записи из дневника Ледбитера и фрагменты из его книги «How Theosophy Came to Me». В переиздании 1980 года указаны три автора книги «Письма К. Х. Ч. У. Ледбитеру»: Кут Хуми, Ледбитер и Джинараджадаса.

Ледбитер как адресат

Среди авторов, близких к теософии, высказывалось мнение не только о небольшой ценности сочинений Чарлза Ледбитера, но и о реальном вреде его книг для неискушённого читателя. Достоверность результатов оккультных исследований Ледбитера была оспорена его критиками, а его отчёты были названы, в лучшем случае, бессознательными творениями мысли. Член Теософского Общества Дж. Ходсон, считая, что эти критики заблуждаются, напомнил о письмах махатмы Кут Хуми, полученных Ледбитером:

«Одно из выдвинутых обвинений состоит в том, что встречи Ледбитера с Учителями Мудрости были лишь воображаемыми, то есть результатами бессознательных проекций его собственных мыслей. Однако следует помнить, что он получил от одного из Учителей два письма, вполне предметных и осязаемых, которые оккультным путём были переданы из-за Гималаев. Эти письма объективны, это вполне физические предметы и они до сих пор хранятся в архивах Теософического Общества».

Первое письмо

Джинараджадаса пишет, что Ч. У. Ледбитер, будучи священнослужителем англиканской церкви (в округе Брэмшот) и членом Теософского Общества, по его словам, много лет глубоко интересовался спиритизмом, в особенности феноменами, которые подтверждали не только существование скрытых сил в природе, но также и управляющих ими бестелесных существ. Он утверждал, что наиболее часто имел дело с Уильямом Эглинтоном, которого он считал очень честным, разумным и любезным медиумом. Дух-руководитель Эглинтона по имени «Эрнест» согласился передать махатме Кут Хуми письмо, в котором Ледбитер «со всем почтением» сообщил, что с тех пор, как он впервые услышал о теософии, его единственным желанием было стать учеником махатмы (челой). Он также сообщил ему о своих тогдашних обстоятельствах и задал вопрос, нужно ли в течение семилетнего испытательного срока находиться в Индии. Письмо было послано Учителю К. Х. 3 марта 1884 года. Ответ К. Х. (первое письмо) Ледбитер получил утром 31 октября 1884 года. Письмо пришло по почте и имело лондонский почтовый штемпель: «Кенсингтон, 30 окт. — 84 г».
Учитель К. Х. писал:

«Прошлой весной, 3 марта, вы написали мне письмо и доверили его „Эрнесту“. Хотя сама бумага так и не дошла до меня — да и вряд ли могла, учитывая природу посланника — содержание её дошло. Я не ответил на письмо тогда, но послал вам предостережение через Упасику.
В этом вашем послании было сказано, что после чтения „Эзот. буддизма“ и „Изиды“, вашим „единственным большим желанием было стать моим челой, что вы желали бы узнать больше истины“. „Как я понял из высказываний м-ра С., — продолжали вы, — будет почти невозможно стать челой, не отправившись в Индию“. Вы надеялись, что сможете сделать это через несколько лет, так как узы благодарности обязывают вас пока оставаться в этой стране, и т. д.
Теперь я отвечаю на вышесказанное и другие ваши вопросы.
1. Находиться в Индии в продолжение семи лет испытаний необходимости нет. Чела может провести их где угодно.
2. Принятие какого-либо человека в качестве челы не зависит от моей личной воли. Это может быть лишь результатом его личных заслуг и усилий в этом направлении. Вынуждайте одного из „Учителей“ по своему выбору; делайте добрые дела во имя его и ради любви к человечеству; будьте чисты и непоколебимы на пути праведности (как заповедано в наших правилах); будьте честны и неэгоистичны; забудьте своё „я“, чтобы помнить о благе других людей — и вы заставите этого „Учителя“ принять вас.
Это требуется от кандидатов в периоды, когда развитие вашего Общества ничем не нарушается. Однако когда теософии, делу Истины, приходится стоять не на жизнь, а на смерть перед судом общественного мнения — самым легкомысленно жестоким, предубеждённым и несправедливым из всех судов — должно быть сделано нечто большее. К тому же нужно учитывать коллективную карму касты, к которой вы принадлежите. Нельзя отрицать, что дело, близкое вашему сердцу, сейчас страдает по причине тёмных интриг, подлого заговора христианского духовенства и миссионеров против Общества. Они не остановятся ни перед чем, чтобы подорвать репутацию Основателей. Вы готовы добровольно искупить их грехи? Тогда поезжайте в Адьяр на несколько месяцев. „Узы благодарности“ от этого не порвутся и даже не ослабеют из-за вашего отсутствия в течение нескольких месяцев, если этот шаг будет благовидно объяснён вашему родственнику. Тот, кто хотел бы сократить годы испытаний, должен жертвовать ради теософии. Подтолкнутое злобными руками к самому краю пропасти, Общество нуждается в каждом человеке, достаточно сильном для дела Истины. Чтобы пожать плоды заслуг, нужно именно делать благородные дела, а не просто их планировать. Как для „истинного человека“ Карлейля, не соблазняющегося беззаботностью, для сердца истинного челы в час испытаний „действенными приманками являются трудности, самопожертвование, мученичество и смерть“.
Вы спрашиваете меня: „Какие правила я должен соблюдать во время этого испытательного срока и как скоро я осмелюсь надеяться, что он может начаться?“ Я отвечаю: ваше будущее в ваших собственных руках, как показано выше, и каждый день вы можете ткать его ткань. Если бы я потребовал, чтобы вы сделали то или иное, вместо того, чтобы просто посоветовать, я бы нёс ответственность за каждое следствие, вытекающее из этого шага, а ваша заслуга была бы второстепенной. Подумайте, и вы увидите, что это правда. Так что вручите свою судьбу Справедливости, никогда не опасаясь, ибо её ответ будет абсолютно истинным. Челство — стадия обучения, так же, как испытания, и лишь от самого челы зависит, закончится ли оно адептством или провалом. Из-за ошибочного представления о нашей системе челы слишком часто сидят и ждут приказов, тратя ценное время, которое можно было бы заполнить личными усилиями. Наше дело нуждается в миссионерах, энтузиастах, посредниках, и даже, пожалуй, в мучениках. Но оно не может требовать от кого-либо сделаться таковым. Так что выбирайте теперь и возьмите свою судьбу в свои руки — и пусть воспоминание о нашем Господе Татхагате поможет вам принять лучшее решение.

К. Х.»

— Первое письмо от Учителя К. Х.

Далее следуют пояснения Джинараджадасы, как он пишет, — в духе древних комментаторов Вед и Упанишад, — имеющие целью донести до изучающих оккультизм полные значения мысли Учителя.

Послал вам предостережение через Упасику. Он пишет, что Упасика — слово, часто используемое Учителями для Елены Петровны Блаватской (Е. П. Б.), так как во время её пребывания у них в Тибете она взяла буддийские обеты мирской сестры. По его словам, посланное предостережение было намёком Е. П. Б. Ледбитеру, чтобы смягчить его энтузиазм по поводу спиритических феноменов.

Узы благодарности обязывают вас… Комментатор поясняет, что пастор англиканской церкви преподобный У. В. Кейпс (дядя Ледбитера), будучи влиятельным лицом в духовных кругах, помог племяннику в его карьере священнослужителя. Ледбитер понимал, что он не сможет уехать в Индию, не создав трудностей для дяди, которому он должен был срочно найти вместо себя другого викария.

Находиться в Индии… нет необходимости. Джинараджадаса пишет, что среди первых теософов имела хождение идея, что не будет никакого реального духовного роста и оккультного продвижения, если не поехать в Индию. Эта идея всё ещё преобладает среди тех, кто в Европе и Америке верит в существование Учителей. В этих странах сотни людей думают, что какое-либо духовное продвижение невозможно начать, если они не освободятся от их западной среды и не прибудут в Индию в поисках Учителя. Комментатор поясняет, что расстояние не имеет никакого значения для адепта, и хотя он может быть за тысячи миль, его внимание будет немедленно привлечено к любому человеку, искренне и глубоко стремящемуся к истине, или к любому из его учеников, когда они работают для Учителя.

Вынуждайте одного из «Учителей»… По мнению комментатора, ничем не мог К. Х. поразить больше, чем использованием слова вынуждайте и подчёркиванием его, чтобы привлечь особое внимание. Он считает, что кандидат должен так определить направление всех своих мыслей и чувств, чтобы они сходились в надежде быть принятым челой. Если такое определение претворено в действие день за днём, что иногда может быть в течение многих лет, он «стучит» в дверь махатмы, и махатма, как агент Благого Закона, «должен открыть дверь», поскольку кандидат «заставил этого „Учителя“». К. Х. в письме дважды берёт слово «Учитель» в кавычки; по словам Джинараджадасы, дело в том, что адепты никогда не называли себя Учителями, но просто Братьями. Когда началась переписка между A. П. Синнеттом и A. O. Хьюмом и адептами, слово Учитель было применено к ним, возможно потому, что и Е. П. Б., и полковник Олкотт использовали это слово. Комментатор утверждает, что адепты — не учителя, дающие инструкции в философии и разъясняющие проблему Освобождения. Они ясно дали понять, что их задача — помочь уменьшить человеческое страдание, «немного облегчить тяжёлую карму мира».

Приходится стоять не на жизнь, а на смерть… Здесь Джинараджадаса подробно излагает историю, связанную с атакой на Теософское Общество со стороны христианских миссионеров Мадраса, воспользовавшихся предательством Куломбов. В частности, он пишет, что когда Куломбы пришли к миссионерам со своей выдумкой скользящей панели, как о «приспособлении для мошенничества» Блаватской, миссионеры решили воспользоваться представившейся им возможностью для того, чтобы уничтожить Теософское Общество и его работу. Они поверили Куломбам, финансировали их и начали наступление на Общество в миссионерском журнале. Предлагалось так называемое свидетельство, чтобы доказать, что Учителя были изобретением Е. П. Б., что письма махатм писала она сама, а Куломбы были обязаны исполнять её указания.

…Коллективную карму касты, к которой вы принадлежите. Джинараджадаса пишет, что именно представители христианства предприняли тогда попытку до основания разрушить Теософское общество, хотя миссионеры не относились к англиканской церкви, к которой принадлежал Ледбитер. Учитель впервые показывает факт, который никто не учитывал прежде — что есть не только индивидуальная карма, но также и коллективная карма групп, таких, как каста или нация. Комментатор утверждает, что, хотя Ледбитер не принимал участия в миссионерском заговоре разрушения Общества, а напротив, был верным его сторонником, но, так как он был христианским священником, он был вовлечен в карму мадрасских христианских миссионеров.

Вы готовы добровольно искупить их грехи? Комментатор задаёт вопрос и отвечает на него. Каким образом Ледбитер мог очистить себя от грехов своей касты? Идя в Мадрас, в самый лагерь миссионеров-заговорщиков, и показывая публично, что посвящённый в духовный сан слуга Христа был сердцем и душой с Обществом. Такое действие искупило бы грехи его коллег-христиан в той мере, насколько была затронута его доля в их карме.

Как для «истинного человека» Карлейля… Отмечая начитанность махатмы Кут Хуми в западной литературе, Джинараджадаса предполагает, что он читал «О героях и культе героев» Карлейля, поскольку в лекции Карлейля «Герой как пророк» есть следующие предложения:

«Это клевета на людей — утверждать, что они побуждаются к героическому действию беззаботностью, надеждой на удовольствие как компенсацией, леденцами любого вида в этом мире или в следующем! В самом жалком смертном есть нечто возвышенное. У бедного, проклинающего всё на свете, солдата, нанявшегося, чтобы быть застреленным, есть своя „честь солдата“, отличающаяся от строевых уставов и ежедневного шиллинга. Он здесь не для того, чтобы испытать приятное, но чтобы сделать что-то истинное и благородное, и оправдать себя под божьими небесами как сотворённый Богом человек, к чему неосознанно стремится самый ничтожный сын Адама. Покажите ему, как сделать это, и самый тупой подёнщик превратится в героя. Только очень извращённый человек скажет, что его можно соблазнить беззаботностью. Трудности, самопожертвование, мученичество, смерть — вот приманки, которые действуют на сердце человека. Разожгите внутреннюю добрую жизнь его, и вы получите пламя, которое сожжёт все низкие мысли».

Оригинальный текст (англ.)  

It is a calumny on men to say that they are roused to heroic action by ease, hope of pleasure, recompense,—sugar-plums of any kind, in this world or the next! In the meanest mortal there lies something nobler. The poor swearing soldier, hired to be shot, has his "honor of a soldier," different from drill-regulations and the shilling a day. It is not to taste sweet things, but to do noble and true things, and vindicate himself under God's Heaven as a god-made Man, that the poorest son of Adam dimly longs. Show him the way of doing that, the dullest day-drudge kindles into a hero. They wrong man greatly who say he is to be seduced by ease. Difficulty, abnegation, martyrdom, death are the allurements that act on the heart of man. Kindle the inner genial life of him, you have a flame that burns up all lower considerations.

— Из Раздела I

Комментатор поясняет, что когда Учитель цитирует Карлейля, он делает существенное изменение. Карлейль пишет «сотворённый Богом человек», Учитель же пишет «истинный человек». Изменение не случайное. Джинараджадаса пишет, что во всех сообщениях от махатм в период 1880—1888 г.г. они возражают против использования слова «Бог», как обозначения, описывающего «окончательную реальность», «главную причину» существования Вселенной. Поскольку, как можно заметить, слово «Бог» сразу означает личностного Бога, то есть Творца и Управителя Вселенной, представленного в человеческой форме, хотя у него может быть много голов и рук, как в индусских изображениях. Джинараджадаса считает, что как только «окончательная реальность» персонифицируется, следующий шаг состоит в том, чтобы возносить молитвы к «Нему», испрашивая у «Него» льгот или освобождения от действия «Его» же собственных законов. Очевидно, человек, бесконечно малый по сравнению с необъятностью Вселенной, ничего не мог придумать кроме искажённого образа персонифицированного Бога. Человек теряет из виду факт, — который очень существенен для него, — это знание, что он живёт во Вселенной с неизменными и весьма надёжными законами. Когда этот высший факт существует на заднем плане сознания человека, а не на его авансцене, он, естественно, всегда пытается «обойти» карму, закон причин и последствий, призывая в помощь воображаемого агента, который якобы находится вне этого закона. По мнению комментатора, именно эта персонифицированная концепция «окончательной реальности» приносит с собой такое зло, как конкуренция религий, которые представляют эту «реальность» под различными именами, обещают спасение исключительно тем, кто поклоняется ей только под одним особенным её названием, и воюют за одного и только одного истинного Бога.

Из-за ошибочного представления о нашей системе челы… Джинараджадаса пишет, что Учитель Мудрости не требует ни того, чтобы ученики вокруг него обслуживали его личные нужды, ни того, чтобы они были просто учениками, которым он будет преподавать религию и философию. Комментатор поясняет, что адепт по своему статусу — агент Плана Логоса, и для него является фактом, что «Я и Отец — одно». Поэтому он — организатор божественных энергий, распределительная станция сил, которые по Плану Логоса предназначены для человечества. Поэтому Учитель ищет не просто учеников, но, пожалуй, подмастерьев, которые могли бы быстро обучиться, чтобы стать эффективными и надёжными помощниками.

Воспоминание о нашем Господе Татхагате… Джинараджадаса пишет, что эта фраза долго озадачивала его, и он не знал, что всё же возможна правильная интерпретация мысли Учителя. Если бы было призвано благословение Татхагаты (буддийский титул для Гаутамы Будды) объяснение было бы простым, хотя могло бы показаться странным — призывать это специфическое благословение на христианского священнослужителя. «Но каково воспоминание о Господе, которое призывается? Фраза предполагает, что когда-то в прошлом м-р Ледбитер встретил Господа Будду».
Джинараджадаса продолжает:

Вне всякого сомнения, он, так же как и тысячи из нас, встретил Господа как Бодхисаттву в одном из многих предыдущих воплощений Его. Где-нибудь в природе нашего Эго такое прекрасное воспоминание хранится без действия, но может быть пробуждено. Если бы это было так, то решение, принятое м-ром Ледбитером, стало бы влиять на него во многих жизнях, и то восстановленное воспоминание могло бы стать великим источником вдохновения для Эго.
До 1909 года м-р Ледбитер знал детали своего воплощения как грека в Афинах; но он не присутствовал физически в Индии в то время, когда Господь Будда давал Своё Великое Учение, хотя некоторые из коллег м-ра Ледбитера, например, д-р Анни Безант, и были там непосредственно. Но при исследовании прошлых жизней Алкиона был найден очень знаменательный случай, когда м-р Ледбитер, действительно, встретил Господа. Полное описание этого эпизода дано в книге «Жизни Алкиона» (глава «Жизнь V», стр. 64-66).
Татхагата в воплощении, которое было приблизительно в 40 000 г. до н. э., отправился из города Белого Острова в Центральной Азии в Египет, чтобы преподать духовенству атлантов Сокровенные Учения Невидимого Света и Невидимой Работы. Египетские легенды позже говорили о Нём как о Toте, или Téхути, в греческом предании Он известен как Гермес Трисмегист — Гермес Трижды Величайший.
Возвращаясь из Египта домой, в Центральную Азию, Он остановился на некоторое время в Аравии, куда Его Брат, Ману пятой коренной расы, пришёл с поселенцами и организовал колонии Своей второй, или арабской, подрасы. Там в это время родились в одной семье пять Эго, судьба которых — стать великими учителями в будущем, последователями «Сияния Будд». Через некоторое время, когда Господь преподал Свои учения избранным потомкам Ману, Он назвал для Него на прощальной встрече эти пять Эго (одним из которых было Эго по имени Ч. У. Ледбитер — в этом воплощении его).

— Из Раздела I

Джинараджадаса пишет, что письмо заканчивается инициалами «К. Х.» из имени Кут Хуми, которое является не личным именем Учителя, а скорее, названием его ведомства, в котором он — высокий сановник; это секта тибетского буддизма «Кутхумпа».

Второе письмо

В отличие от Джинараджадасы, предпочитающего прямое цитирование мемуаров Ледбитера, Тиллетт прибегает к пересказу; в его изложении события 31 октября 1884 года развивались для Ледбитера (после получения письма от Учителя Кут Хуми) так:

«Преисполненный энтузиазма после получения письма, Ледбитер поспешил вернуться в Лондон, не сомневаясь в своём решении посвятить жизнь службе Учителям. Он надеялся на посредничество Е. П. Б. в том, чтобы послать свой ответ Учителю K. Х. Сначала Е. П. Б. отказывалась прочесть письмо махатмы, говоря, что такие дела являются сугубо частными, но в результате настойчивости Ледбитера она, наконец, его прочла и спросила, какой он решил дать ответ Учителю. Он сказал, что хочет бросить свою карьеру священника и отправиться в Индию, полностью посвятив себя службе махатмам. Е. П. Б. заверила его, что вследствие её постоянной связи с махатмой он уже знает о решении Ледбитера, и даст свой ответ в ближайшее время. Поэтому она предупредила, что Ледбитер должен оставаться около неё до получения ответа, не отходя ни на мгновение».

Оригинальный текст (англ.)  

Filled with enthusiasm and anxious to devote his life to the service of the Masters, Leadbeater hurried back to London the day after he received the letter. He hoped to be able to send a reply to KH via HPB. At first HPB refused even to read the letter, saying that such things were private, but at Leadbeater's insistence she finally did so, and asked him what reply he proposed to make. He wanted to say that he was willing to give up his career in the Church and go to India, to devote himself entirely to the Master's service, but that it would be some three months before his affairs could be put in order to allow him to do so. HPB assured him that, because of her close association with the Master, he would immediately be aware of Leadbeater's reply, and would answer in the near future. For this reason, she warned Leadbeater, he must stay near her at all times until the reply was forthcoming, and not leave her for even a moment.

Как пишет далее Тиллетт, излагая версию Ледбитера, доставка в Лондон второго письма К. Х. с помощью Е. П. Б. произошла прямо на глазах адресата:
«Её рука странно дёрнулась, и маленькое облачко беловатого тумана, сформировавшееся в её ладони, сгустилось в сложенный листок бумаги. Она вручила его Ледбитеру, сказав: „Это ваш ответ“. Несмотря на любопытство собравшихся вокруг них теософов, Е. П. Б. приказала, чтобы Ледбитер прочитал письмо, никому его не показывая и не разглашая его содержание». В письме было следующее:

Поскольку ваша интуиция повела вас в верном направлении и заставила понять, что моим желанием было, чтобы вы отправились в Адьяр немедленно, я могу сказать вам больше. Чем скорее вы поедете в Адьяр, тем лучше. Не теряйте ни одного дня, насколько это в ваших силах. Отплывайте 5-го, если возможно. Присоединяйтесь к Упасике в Александрии. Не давайте никому знать, что вы едете, и пусть благословения нашего Господа и мои скромные благословения защищают вас от всякого зла в вашей новой жизни. Поздравляю вас, мой новый чела.

К. Х.

Никому не показывайте мои записки.

— Второе письмо от Учителя К. Х.

Джинараджадаса пишет о Ледбитере по этому поводу, что «воспоминание о нашем Господе Татхагате» вспыхнуло в Эго, и личность стала делать то, что низшему уму казалось чрезвычайно тёмным и неизвестным. Интуиция высветила поворотный пункт, и в двенадцатичасовой интервал уложились опыт и работа, на которые обычно требовалось семь лет. Его дядя и тётя больше никогда не встречались с ним, даже после того, как он, пять лет спустя, возвратился в Англию. Практически во всех делах Ледбитер был уже «вне их круга, как отступник и бездельник, который пренебрёг своими возможностями».
По поводу дальнейших событий, касающихся Блаватской, Ледбитера и их спутников, Джинараджадаса, в частности, сообщает:

Во время железнодорожной поездки от Исмаилии до Каира Е. П. Б. получила осаждённое сообщение от Учителя К. Х., в котором была одна строка для м-ра Ледбитера: «Скажите Ледбитеру, что я удовлетворён его рвением и преданностью».

Третье письмо (сообщение)

Джинараджадаса пишет, что третье сообщение от Учителя К. Х. Ледбитеру — не письмо, а краткое послание из шести предложений, осаждённое на последней странице письма Е. П. Б. от 23 июня 1886 года во время почтовой пересылки. Есть несколько разновидностей этого метода, применяемого махатмами, когда вместо того, чтобы писать отдельное письмо, они давали его содержание во вкрапленных словах или фразах, или писали на свободной стороне другого письма.
Комментатор поясняет, что в 1886 году Ледбитер работал в Коломбо в штабе Буддийского Теософского Общества. Условия, в которых Ледбитеру пришлось жить и работать, были тяжёлыми для человека, родившегося в Европе. Ему была предоставлена штабом Теософского Общества служебная квартира в Коломбо. Джинараджадаса пишет:

Отсутствие благоприятной атмосферы Aдьяра, и просто физическая неприемлемость условий жизни в этом незначительном «туземном городе» легко могли вызвать у рафинированного европейца желание уехать. У м-ра Ледбитера была на втором этаже, в конце здания, примыкающего к улице, одна маленькая комната, служившая кабинетом, столовой и гостиной, а крошечная спальня была отгорожена от веранды ширмой из холста. У него, конечно, была своя ванная, в которую нужно было спускаться на первый этаж; но рядом с ней — не ватерклозет, поскольку в нём не было никакой воды, и даже не индийское приспособление с ежедневной «очисткой», но — ужасная выгребная яма, вычищаемая один раз в год.

— Из Раздела III

В 1886 году Ледбитер обратился к Е. П. Б. с просьбой переслать Учителю его письмо. Е. П. Б. отправила его приложение обратно вместе со своим письмом, в котором объяснила причину отказа:

Что же до приложения, то я не возьмусь его переслать. Я не могу сделать этого, мой дорогой друг: я поклялась не доставлять больше писем, и Учитель дал мне право и привилегию отказать. Так что я отложила его и посылаю вам таким, как получила. Если бы махатма К. Х. принял письмо и захотел его прочесть, он бы забрал его из моего ящика, однако оно осталось на месте, значит, он отказался.

— Из Письма от Е. П. Блаватской

Комментатор пишет, что когда письмо Е. П. Б. пришло в Коломбо, письма Учителю, возвращённого Е. П. Б., внутри не оказалось. Но вместо него было сообщение от Учителя поверх последней страницы её письма.
Учитель К. Х. писал:

Наберитесь мужества. Я доволен вами. Действуйте по собственному усмотрению и верьте вашей лучшей интуиции. Маленький человек потерпел неудачу и пожнёт свою награду. А пока — МОЛЧАНИЕ.

К. Х.

— Третье сообщение от Учителя К. Х.

Я доволен вами. Джинараджадаса пишет, что Ледбитер, несмотря на тяжёлые для европейца условия работы, активно помогал полковнику Олкотту организовывать буддийское образование на острове Цейлон.
Короткое сообщение от махатмы Кут Хуми показало Ледбитеру, что его рвение и преданность снова получили высокую оценку. Джинараджадаса комментирует:

Три простых слова, но, сколько энергии они, должно быть, принесли м-ру Ледбитеру!… Именно м-р Ледбитер, идя по стопам полковника Oлкотта, помог создать буддийское образовательное движение на острове Цейлон, хотя буддисты вряд ли знают об этом сегодня. Но если Учитель сказал: «Я доволен вами», разве имело значение, что об этом не говорил больше никто?

— Из Раздела III

Описание иллюстраций

Факсимиле второго письма махатмы Кут Хуми — на стр. 50-51. В книге опубликованы репродукции трёх конвертов, в которых были получены письма, снабжённые пояснениями Джинараджадасы, репродукции страниц «Теософиста» за август 1886 г., где напечатана статья Ледбитера «Анурадхапура и Михинтале». Экземпляр этого номера журнала, принадлежавший Е. П. Блаватской, хранится в Aдьяре. Она отметила последние два параграфа, сопроводив их своим комментарием. Две последние репродукции — надписи на экземплярах книг Блаватской «Голос Безмолвия» и «Ключ к теософии», которые она подарила Ледбитеру.

Мемуары Мэтли

В виде приложения «Ч. У. Ледбитер в округе Брэмшот» в книгу вошли воспоминания Джеймса У. Мэтли, учившегося в церковно-приходской школе, директором которой был Ледбитер. Брат Джеймса, Фрэнк У. Мэтли, был в той школе учителем. По инициативе Ледбитера было образовано для детей несколько обществ: молодёжное отделение Общества Умеренности англиканской церкви, церковное Общество, Общество изучения живой природы. Одновременно Ледбитер был руководителем церковного хора, в котором участвовали оба брата. Дж. Мэтли пишет, что Ледбитер серьёзно интересовался астрономией: у него был зеркальный телескоп, и однажды он опубликовал статью о лунном затмении. Упомянуты спортивные интересы Ледбитера: теннис, крикет, плавание, водный туризм.

Критика

Теософские учения, изложенные в книгах Блаватской и других членов Теософского Общества, неоднократно подвергались жёсткой критике. Многие авторы выражали сомнение по поводу источников информации, сообщаемой теософами. В частности, К. Пол Джонсон утверждал, что «махатмы», о которых писали теософы и чьи письма представили, в действительности являются идеализациями людей, которые были менторами Блаватской. Джонсон заявил, что Кут Хуми — это Такур Сингх Сандханвалиа, член Сингх Саба, Индийского национально-освободительного движения и реформаторского движения сикхов. Махатма Мориа — это Махараджа Ранбир Сингх из Кашмира, который умер в 1885 году. Некоторые учёные отмечали, что имеется мало доказательств того, что «махатмы» Блаватской когда-либо существовали.

См. также

• Буддизм и теософия
• Кут Хуми
• Ледбитер, Чарлз Уэбстер
• Письма махатм

Литература

• Driscoll J. T. [www.newadvent.org/cathen/14626a.htm Theosophy] // The Catholic Encyclopedia / Под ред. C. G. Herbermann, E. A. Pace и др. — New York: Robert Appleton Company, 1912. — Vol. 14. — P. 626—628.
• Fussel J. H., Poutz M. [www.ccel.org/ccel/schaff/encyc11.t.vi.html#t.vi-Page_407 Theosophy] // The New Schaff-Herzog Encyclopedia of Religious Knowledge / Под ред. S. Jackson. — New York: Funk and Wagnalls, 1911. — Vol. 11. — P. 407—410.
• Percival H. W. Theosophy // [archive.org/details/newinternational19gilm The New International Encyclopaedia] / Под ред. D. C. Gilman, H. T. Peck, F. M. Colby. — New York: Dodd, Mead, 1905. — Vol. 19. — P. 204—206.
• French B. J. [hdl.handle.net/2123/7147 The theosophical masters: an investigation into the conceptual domains of H.P. Blavatsky and C.W. Leadbeater]. PhD thesis. — Sydney: University of Sydney, Department of Religious Studies, 2000.
• Jenkins P. [books.google.ru/books?id=PCWA1ubggrIC&printsec=frontcover&dq=isbn:0199923728&hl=en&sa=X&ei=AXFXVIjnAdTVaqXbgvAH&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Mystics and Messiahs: Cults and New Religions in American History]. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — 304 p. — ISBN 0199923728.
• Johnson K. P. [books.google.ru/books?id=yUGUawAB7bsC&printsec=frontcover&dq=isbn:0791425568&hl=en&sa=X&ei=jmVXVO-dA8reOKWdgLAO&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Initiates of Theosophical Masters]. — Albany: State University of New York Press, 1995. — 255 p. — (SUNY series in Western esoteric traditions). — ISBN 0791425568.
• Ramacharaka Y. [books.google.ru/books?id=38TvBi2hkIYC&printsec=frontcover&dq=isbn:9781605200361&hl=en&sa=X&ei=6IdOVNu_C4XfywPbkoH4BA&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Fourteen lessons in Yogi philosophy]. — New York: Cosimo, Inc, 2007. — 296 p. — ISBN 9781605200361.
• Ramacharaka Y. [books.google.ru/books?id=Z8jRRY3myqcC&printsec=frontcover&dq=isbn:9781602066281&hl=en&sa=X&ei=1oFOVKC_OcnjywOvhoL4BA&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false The inner teachings of the philosophies and religions of India]. — Reprint. Originally published in 1908. — New York: Cosimo, Inc, 2007. — 376 p. — ISBN 9781602066281.
• Sasson D. [books.google.ru/books?id=74jEiVAhVHEC&pg=PA142#v=onepage&q&f=false Koot Hoomi's portrait] // Yearning for the New Age: Laura Holloway-Langford and Late Victorian Spirituality / C. L. Albanese, S. J. Stein, ed. — Bloomington: Indiana University Press, 2012. — P. 142—144. — 347 p. — (Religion in North America). — ISBN 9780253001771.
• Tillett G. J. [hdl.handle.net/2123/1623 Charles Webster Leadbeater (1854—1934), a biographical study]. — Sydney: University of Sydney, 1986. — 1169 p.
• [www.austheos.org.au/indices/THEOST.HTM An Index to «The Theosophist», Bombay and Adyar] (англ.). Union Index of Theosophical Periodicals. The Campbell Theosophical Research Library (2016-4-28). Проверено 31 мая 2016.

на русском языке

• Андреев А. И. [books.google.ru/books?id=ytBCQwAACAAJ&dq=isbn:5288047057&hl=en&sa=X&ei=H2lXVLi8GIvsO7_RgKAI&redir_esc=y Гималайское братство: теософский миф и его творцы: документальное расследование]. — СПб.: Изд-во С.-Петербургского университета, 2008. — 432 с. — ISBN 5288047057.
• Рерих Е. И. [bibdocs.ru/docs/7900/index-128507-2.html Письма. Том II]. — М.: Международный Центр Рерихов, 2000. — 576 с.
• Сенкевич А. Н.. [books.google.ru/books?id=KtIwkgEACAAJ&dq=isbn:9785443802374&hl=en&sa=X&ei=XcRGVPD-KcTnygPbuIHYCA&redir_esc=y Елена Блаватская. Между светом и тьмой]. — М.: Алгоритм, 2012. — 480 с. — (Носители тайных знаний). — 3000 экз. — ISBN 978-5-4438-0237-4.
• Трефилов В. А. [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Relig/Jablok/_25.php Глава XVII. Надконфессиональная синкретическая религиозная философия] // Основы религиоведения. Учебник / Под ред. И. Н. Яблокова. — М.: Высшая школа (издательство), 1994. — С. 233—245. — 368 с. — ISBN 5-06-002849-6.
• Чаттерджи С., Датта Д. [psylib.org.ua/books/_psyzip/chada01.zip Древняя индийская философия] = An Introduction to Indian Philosophy / Пер. с англ. под ред. В. И. Кальянова. — М.: Издательство иностранной литературы, 1955.

Ссылки

• [www.e-reading.ws/book.php?book=1023061 «Письма К. Х. Ч. У. Ледбитеру»]
• [hpb.narod.ru/tph/CWL_KHLE.HTM «The K.H. Letters to C.W. Leadbeater»]
• [www.google.com/search?tbo=p&tbm=bks&q=isbn:1162578084&gws_rd=ssl#tbm=bks&q=editions%3A3-1E6Ica2dUC The K.H. Letters to C.W. Leadbeater]

Отрывок, характеризующий Письма К.Х. Ч.У. Ледбитеру

– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]