Письма к провинциалу

«Письма к провинциалу» (фр. Lettres Provinciales) — сборник из восемнадцати писем Блеза Паскаля полемического характера, опубликованных в 1656—1657 годах.

История создания

Причиной появления писем стала дискуссия между янсенистами и иезуитами о характере учения Корнелия Янсения (в частности, его сочинения Augustinus, slve doctrina Augustini de humanae nature sanitate, aegritudine, medicina, 1640). Иезуиты, считавшие труд Янсения еретическим, были противниками издания и распространения «Августина».

В 1649 году богослов из Сорбонны Никола Корне представил пять положений, извлечённых из «Августина» и содержащих, по его мнению, еретические утверждения. Эти положения после рассмотрения французскими епископами были отправлены в Рим, где в 1653 году папа Иннокентий X в своей булле Cum occasione признал их еретическими. Орденом иезуитов был составлен формуляр осуждения, под которым предполагалось собрать подписи всех церковных деятелей. Однако янсенисты успешно защищались, и формуляр не получил широкого распространения. Янсенисты утверждали, что обвинения несостоятельны, так как основаны на вырванных из контекста и превратно истолкованных положениях. А. Арно утверждал, что осуждённые папой положения действительно еретические, но в сочинении Янсения их нет, следовательно папа не осуждал его труд. Противостояние между иезуитами и янсенистами обострилось в 1655 году, когда известный своими симпатиями к учению Янсения пэр Франции герцог де Лианкур не получил отпущения от своего духовника. Арно опубликовал «Письмо знатной особе», где осуждал действия духовника, во втором «Письме к герцогу и пэру» он продолжил дискуссию с иезуитами. Письмо содержало разъяснение взглядов противников и сторонников янсенистов. Оно было представлено иезуитами на рассмотрение комиссии теологического факультета Сорбонны. Заседание комиссии происходило с декабря 1655 по январь 1656 года. Правительственные круги и папа римский были заинтересованы в завершении споров в пользу иезуитов. На заседаниях комиссии присутствовал канцлер Сегье. Стороны с самого начала были поставлены в неравное положение. Иезуиты добились превосходства в дискуссии нарушениями устава (к комиссии присоединились монахи нищенствующих орденов), ограничениями времени для выступления янсенистов, самому Арно не было предоставлено слово. 14 января 1656 года Арно был осуждён 124 голосами при 71 против и 15 воздержавшихся. В своё оправдание Арно составил письмо, но оно было признано пор-рояльской общиной весьма неудачным, тогда Арно обратился за помощью к Паскалю. Тот изложил свои взгляды в форме письма, получившем горячее одобрение отшельников Пор-Рояля.

Письма к провинциалу (январь — март 1656 года)

Первое из писем начали тайно печатать 21 января 1656 года, оно вышло в свет 23 января без указания имени автора под заголовком «Письмо к провинциалу одного из его друзей по поводу прений, проходящих сейчас в Сорбонне». Паскаль вёл рассказ от лица простака, рассматривающего позиции противных сторон с точки зрения здравого смысла. С целью обрести познания и сориентироваться в споре он обращается то к иезуитам и их союзникам якобинцам (парижским доминиканцам), то к янсенистам. В итоге наивный простак обнаруживает, что цель прений не поиски истины, а осуждение Арно.

Появление письма произвело ошеломляющий эффект. В знак протеста против решения комиссии кафедру Сорбонны покинуло 60 докторов. Сам Арно 26 января заявил, что не признаёт законными обвинения. Однако 29 января он был всё же исключён из Сорбонны.

Во втором письме Паскаль продолжил разбор сути разногласий между янсенистами и иезуитами. Снова Паскаль указывает, что по существу якобинцы сходятся с янсенистами в понятии «действенной благодати». Автор насмешливо критикует союз якобинцев и иезуитов как временное явление, ибо глубинные интересы временных союзников различны.

В третьем письме Паскаль обращается к несправедливости нападок на Арно: обвинители не смогли привести из его трудов ни одной строки, заслуживающей порицания. «Я понял, что здесь ересь нового рода. Ересь не в мнениях г. Арно, а в самой его личности. Это личная ересь. Еретик он не за то, что говорил и писал, а за то, что он г. Арно. Вот всё, что достойно порицания в нём», — заключает автор. Это письмо было подписано: «Ваш нижайший и покорнейший слуга E. A. A. B. P. A. F. D. E. P.». Аббревиатура означала: «и давнишний друг, Блез Паскаль, овернец, сын Этьена Паскаля».

При дворе письма вызвали сильнейшее недовольство, по приказанию канцлера полиция начала поиски анонимного автора. Были произведены обыски у типографов, допросы рабочих типографий — безрезультатно. Письма тем временем распространялись по Франции. По словам одного иезуита: «Никогда ещё почта не зарабатывала столько денег. Оттиски посылались во все города королевства…».

В своём четвёртом письме Паскаль переходит к критике моральной теологии иезуитов. Появляются новые персонажи: «порядочный человек» в качестве наблюдателя со стороны и «добрый патер казуист», — главное действующее лицо последующих шести писем, — безупречный человек, беспрекословно следующий догмам иезуитов, помогающий первому разобраться в казуистическом юридизме иезуитов. Прототипом «доброго патера» стал Антонио Эскобар, автор «Нравоучительного богословия» (Liber Theologiæ Moralis, 1644). Сам Паскаль дважды прочитал книгу Эскобара, с остальными же трудами отцов-иезуитов его познакомили Арно и Николь. Паскаль говорил, что не все книги, упоминавшиеся в «Письмах», прочитаны им, на это просто не было времени: «…их читали мои друзья; но я не привёл ни одного отрывка, не прочитав его сам в той книге, из которой цитировал, и не вникнув в вопрос, которого он касался, а также не прочитав того, что отрывку предшествовало, и того, что за ним следовало, дабы не ошибиться и не процитировать вместо возражения ответ, что было бы несправедливым и достойным упрёков».

С пятого письма (20 марта 1656 года) Паскаль начинает наступление на иезуитскую этику. Автор письма, «порядочный человек», беседуя с «добрым патером» узнаёт, что возможно совершать действия, которые принято считать греховными и при этом оставаться безгрешным. «Добрый патер» с целью рассеять недоумение собеседника знакомит его с пробабилизмом и цитирует труд отца Эскобара. Согласно ему достаточно одного авторитетного учёного, чтобы сделать любое мнение правдоподобным, и тогда грешник без страха может следовать ему. Даже если другой не менее авторитетный учёный будет придерживаться противоположной точки зрения. У иезуитов много авторитетных учёных, они часто расходятся в своих мнениях, так что среди множества правдоподобных мнений возможно выбрать то, что отвечает на данный момент интересам конкретного человека. На это «порядочный человек» замечает, что благодаря сей теории «у нас прекрасная свобода совести в вопросах, а у вас, казуистов, такая же свобода в ответах». Автор резюмирует, что придерживаясь такой удобной морали, орден руководит всем миром.

Исцеление Маргариты Перье

Письма пользовались большим успехом. Тиражи достигли 6—8 тысяч экземпляров, что по тем временам означало невероятную популярность. Однако враги янсенистов стали действовать более энергично: полиция расширила поиски и в марте 1656 года формы писем были обнаружены у одного из типографов. Сам Пор-Рояль подвергся обыску, ничего компрометирующего найдено не было, но после выхода пятого письма отшельники были вынуждены покинуть загородную резиденцию монастыря. Были закрыты янсенистские школы. Само существование монастыря находилось под угрозой: власти намеревались рассеять духовников и монахинь по другим обителям. В это тяжёлое для пор-рояльской общины время произошло событие, не только смягчившее его положение, но и сделавшее Пор-Рояль ещё более популярным. Воспитанница парижского Пор-Рояля, племянница и крестница Паскаля Маргарита Перье (fr) уже несколько лет страдала от фистулы в углу левого глаза. Язва разъела кость носа и нёбо, гной отравлял девочку, к её голове нельзя было прикоснуться, не причинив боли. Врачи были бессильны и считали, что Маргарите поможет лишь прижигание. 24 марта 1656 года во время вечерней молитвы монахини как обычно целовали реликвию, хранившуюся в Пор-Рояле. Это была колючка (святое терние) из тернового венца Христа. Одна из монахинь посоветовала девочке приложить терние к больному глазу. Исполнив это, Маргарита возвратилась в келью и сообщила своей соседке, что перестала чувствовать боль: «святое терние вылечило меня». Через несколько дней по словам одного из отшельников Пор-Рояля Маргарита Перье настолько излечилась, что исповедник монахинь «принял один глаз за другой».

Это невероятное событие поразило и вдохновило Паскаля. По словам Жильберты Перье её брат: «… был чрезвычайно утешен тем, что божья сила проявляется с такою очевидностью во времена, когда вера, казалось, погасла в сердцах большинства людей. Радость его была так велика, что ум его отдался этому чуду всецело, и у него явилось много удивительных мыслей о чудесах, которые, представив для него религию в новом освещении, удвоили любовь и уважение, всегда питаемые им к предметам веры». Паскаль даже изменил свою печать: теперь на ней были изображены небо и терновый венец с надписью Scio cui credidi —Знаю, кому поверил (ап. Павел).

Давид Юм, отмечая в своём трактате «Исследование о человеческом познании» строгость нравов Пор-Рояля, честность и ум тамошних обитателей, свидетельствующих о чуде, пишет: «…Словом, сверхъестественное исцеление было так несомненно, что оно на время спасло этот знаменитый монастырь от погибели, которой ему грозили иезуиты».

Церковные власти организовали следственную комиссию для проверки обстоятельств излечения девочки, в неё вошли самые знаменитые врачи и учёные того времени. В течение полугода комиссия собирала свидетельства об этом необычайном происшествии. В библиотеке Мазарини хранится один из протоколов свидетельских показаний, собираемых комиссией, подписанный Блезом Паскалем. В октябре факт исцеления был признан. После этого положение пор-рояльской общины заметно облегчилось.

Впоследствии было предложено естественнонаучное объяснение излечения племянницы Паскаля: возможно, в её глаз попал кончик иглы, а терние оказалось магнитным.

Письма к провинциалу (апрель — декабрь 1656 года)

Несмотря на утверждение одного из видных представителей ордена иезуитов отца Анна́ (фр. François Annat) в трактате «Помеха веселью янсенистов», что чудесное исцеление девочки есть призыв к смирению, Паскаль с новыми силами продолжает полемику.

В письме шестом, вышедшем 10 апреля 1656 года, «добрый патер» знакомит собеседника с казуистическими приёмами: «правильным истолкованием терминов» и «методом приискания благополучных обстоятельств». С помощью этих хитроумных приёмов несложно выпутаться из любой затруднительной ситуации, обойти любую евангельскую заповедь. Так Евангелие говорит: «От избытка вашего давайте милостыню». Но если делать этого не хочется, можно воспользоваться правильным истолкованием слова «избыток», предлагаемым учёным мужем Васкесом (Gabriel Vasqez): «Откладываемое светскими людьми для возвышения собственного положения и положения своих родственников не называется избытком. Поэтому едва ли когда-нибудь окажется избыток у людей светских и даже у королей». При правильном истолковании слова «убийца», — тот, кто убивает не за деньги, а лишь оказывая безвозмездную услугу друзьям, не есть убийца, — можно обойти постановление, запрещающее прятать убийцу в церквах. А если монах, направляясь воровать или на блуд, снимет своё облачение и нарушит тем самым одну из папских булл, то на помощь приходит метод приискания благоприятных обстоятельств: по отцу Эскобару монах обязан поступить так во избежание скандала — подобное буллой не предусмотрено, следовательно, противоречие разрешено. Только так, — говорит «добрый патер», — не нарушая предписаний, создавая лёгкие правила для людей испорченных, можно их не оттолкнуть от церкви.

В письме седьмом Паскаль рассматривает метод направления намерений, состоящий в подмене одного намерения другим для достижения оправдания «порочности средства чистотою цели», примирения «благочестия и чести», — вещей совершенно противоположных. По словам «доброго патера» именно честь толкает людей благородного звания к совершению насилия, что «противоречит христианскому благочестию». Иллюстрацией к методу служит месть обидчику. Воздаяние злом за зло осуждается Священным Писанием, но отец-иезуит Лессий утверждает, что получивший пощёчину «…не должен иметь намерения отомстить за неё, но он может иметь намерение избежать позора и тотчас же отразить это оскорбление, даже ударами меча». Так, обыгрывая метод направления намерений, учёные-иезуиты оправдывают участие в дуэли (отец Диана́) и даже вызов на дуэль (отец Санчес): главное, чтобы «намерение было направлено в хорошую сторону». Отец же Наварр приходит к выводу, что лучше тайком убить врага и тогда становишься непричастным к «греху, который совершает наш враг поединком». Собеседник «доброго патера» узнаёт о том, что убийство дозволяется и в менее серьёзных случаях: пренебрежительный жест, сплетня могут быть вполне вескими причинами для отмщения, — здесь также приходит на помощь правильное направление намерения. «Порядочный человек» замечает: «Мне кажется, что можно хорошо направить намерение и убивать для сохранения (благосостояния)». «Добрый патер» соглашается: если «вещь стоит больших денег», то можно убить человека, покусившегося на неё. Отец Молина оценивает стоимость жизни христианина «в шесть или семь дукатов».

Письмо восьмое посвящено правилам, благоприятным для всевозможных грешников: воров, банкротов, нечестных судей, распутных женщин.

Письмо девятое рассказывает о том, как избежать греха, не поступаясь удобным и приятным образом жизни, с помощью соблюдения лишь внешних приличий. По словам П. Серини:

«…если бы всё зависело только от иезуитов, воспитанных в строгости, они бы учили исключительно евангельским максимам. Но, поскольку последние, из-за их суровости, не подходят для большинства, иезуиты используют своё остроумие, отыскивая способы как смягчить или уклониться от них, чтобы эти принципы не препятствовали людям в преследовании своих интересов и в мирском образе жизни, и, в то же самое время, чтобы иезуиты преуспели в распространении влияния на общество»

Письмо десятое посвящено таинству покаяния. По утверждению отца Бони (Etienne Bauny), грешники имеют право на отпущение, даже признав, что надежда на прощение толкнула их к совершению греха. Само понятие греха трансформируется: «Нельзя назвать ближайшим поводом ко греху, когда грешат лишь редко…». В довершении всего человек не обязан испытывать любовь к Богу: «можно спастись и никогда не любивши Бога». «Порядочный человек» в негодовании покидает «доброго патера» со словами: «молю Бога, чтобы он соизволил научить их (иезуитов), насколько обманчив свет, ведущий к таким пропастям, и чтобы он наполнил любовью тех, кто осмеливается освобождать от неё людей».

Продолжение полемики автором «Писем к провинциалу» вызвало бурную реакцию иезуитов. В их проповедях и памфлетах анонимный автор назывался безбожником, обвинялся в искажении цитат, в осмеивании священных предметов.

В последних письмах Паскаль, сменив комедийные приёмы и остроумие на сарказм, опровергал все обвинения оппонентов. Приводя спорные места, он доказывал, что никогда не искажал выдержек из трудов иезуитов. К этому времени Паскаль был вынужден переезжать с места на место, жить под чужим именем, так как его подозревали в сочинении «Писем». Для общины янсенистов опять наступили тяжёлые времена: против них был подготовлен новый обвинительный формуляр. 16 октября 1656 года папа Александр VII, как и его предшественник, осуждает пять положений и указывает, что они содержатся в «Августине». Королевский духовник отец Анна́ выпускает брошюру, где объявляет янсенистов еретиками. Семнадцатое и восемнадцатое письма Паскаль адресует ему. Защищая своих друзей, анонимный автор утверждает, что лишь он несёт ответственность за письма: лица, не замешанные в споре, не должны пострадать. Сам же он неуязвим:

Всё влияние, которым вы пользуетесь, бесполезно по отношению ко мне. От мира я ничего не ожидаю и ничего не опасаюсь… [] Вы, конечно, можете затронуть Пор-Рояль, но не меня. Можно выжить людей из Сорбонны, но меня из моего дома не выживете. Вы можете употребить насилие против священников и докторов богословия, но не против меня, так как я не имею этих званий…

Далее Паскаль возвращается к обсуждению проблем, затронутых в первых трёх письмах.

Существовал черновик и девятнадцатого письма, однако оно не вышло в свет. Полемика прервалась. Вероятно, учитывая ход событий, янсенисты сочли невозможным продолжать её. В самом лагере янсенистов существовали противники открытой дискуссии с иезуитами: Анжелика Арно, Антуан Сенглен (духовный наставник Паскаля) считали, что справедливое дело должно отстаивать лишь смирением и послушанием. Сам же Паскаль впоследствии говорил, что если бы ещё раз пришлось ступить на путь теологической борьбы, то книга была бы написана ещё резче.

Значение

Отдельным сборником «Письма к провинциалу» были изданы в Кёльне в 1657 году за подписью Луи Монтальта. В том же году внесены в Индекс запрещённых книг. Узнав об этом, Паскаль сказал, что если «Письма» осуждены в Риме, то то, что осуждается в них осуждено на небе.

Последнее прижизненное издание датируется 1659 годом. К тому времени настоящее имя автора стало известно. В 1660 году латинский перевод писем, выполненный Николем, был сожжён по постановлению королевского совета. В то же время казуистической морали был нанесён серьёзный удар. Ещё в разгар работы Паскаля над письмами парижские служители церкви на специальной ассамблее обсуждали темы, поднятые в них с тем, чтобы осудить либо их автора, либо иезуитов. Ответом ордена на движение протеста против казуизма, развернувшееся во Франции, стала книга отца Пиро «Апология казуистов против янсенистов». В ней защищались наиболее спорные положения казуизма, эта защита сопровождалась клеветой в адрес противников иезуитов. «Апология…» была настолько неудачна, что вызывала неудовольствие даже у представителей ордена, а в 1659 году была зачислена в Индекс запрещённых книг. Впоследствии многие из казуистических положений были осуждены Ватиканом в 1665 и 1679 годах.

В «Письмах» наиболее полно проявился писательский дар Паскаля. Их популярности способствовало и то, что автор избрал для обсуждения серьёзных вопросов богословия «стиль приятный, иронический, развлекательный». Паскаль объяснял это стремлением быть понятым более широким кругом читателей: «чтобы мои письма читали женщины и светские люди и уяснили себе опасность максим и предложений, которые распространялись тогда повсюду и воздействию которых легко поддавались». Чтобы выполнить эту задачу, Паскалю пришлось затратить немало сил: по воспоминаниям Арно каждое письмо зачитывалось перед обитателями пор-рояльской общины и если находился хотя бы один недовольный, то автор переделывал его до тех пор, пока не достигал единодушного одобрения.

Несомненно влияние «Писем» на последующее развитие французской литературы. Вольтер, увлечённый Паскалем, называл эту книгу «первой гениальной книгой, написанной прозой» и отмечал, что «этому произведению суждено было создать эпоху в окончательном оформлении языка».

Благодаря «Письмам» во французском языке появилось новое слово: eckobarder — глагол со значением «лицемерить» является производным от имени одного из «героев» книги — отца Эскобара.

Ссылки

• [ebooks.adelaide.edu.au/p/pascal/blaise/ Письма к провинциалу]  (англ.)

Литература

• Паскаль Б. Письма к провинциалу. — Спб., 1898.
• Перье М., Перье Ж., Паскаль Б. Блез Паскаль. Мысли. Малые сочинения. Письма. — М.: АСТ, Пушкинская библиотека, 2003. — 536 с. — ISBN 5-17-019607-5, 5-94643-080-7.
• Тарасов Б. Блез Паскаль. — М.: Молодая гвардия, 1979. — 334 с. — 100 000 экз.

Отрывок, характеризующий Письма к провинциалу

И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.