Питт, Уильям Старший

Уильям Питт William Pitt<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
10-й Премьер-министр Великобритании
30 июля 1766 — 14 октября 1768
Монарх:	Георг III
Предшественник:	Чарльз Уотсон-Уэнтуорт
Преемник:	Огастас ФицРой
Лорд-хранитель Малой печати
1766 — 1768
Предшественник:	Томас Пелэм-Холлс, герцог Ньюкасл
Преемник:	Джордж Хервей, 2 граф Бристоль
Государственный секретарь Южного департамента
4 декабря 1756 — 6 апреля 1757
Монарх:	Георг II
Предшественник:	Генри Фокс
Преемник:	Роберт Дарси
27 июня 1757 — 5 октября 1761
Предшественник:	Роберт Дарси
Преемник:	Чарльз Уиндем
Лидер Палаты общин
4 декабря 1756 — 6 октября 1761
Предшественник:	Генри Фокс, 1-й барон Холланд
Преемник:	Джордж Гренвилл
Рождение:	15 ноября 1708(1708-11-15) Лондон
Смерть:	11 мая 1778(1778-05-11) (69 лет) Хейс</span>ruen, Кент
Партия:	Виги
Автограф:

Уильям Питт, 1-й граф Четэм (англ. William Pitt; 15 ноября 1708 — 11 мая 1778) — британский государственный деятель из партии вигов, который в качестве военного министра в годы Семилетней войны внёс неоценимый вклад в становление Британии как мировой колониальной империи и смог значительно прирастить заморские владения британской короны. Закончил карьеру премьер-министром (с 1766 по 1768 годы). Его часто называют Уильям Питт Старший, чтобы отличить его от сына Уильяма Питта Младшего, который руководил британским правительством в годы Наполеоновских войн.

Биография

Ранние годы

Питт родился в состоятельном семействе. Его дедом по отцовской линии был «алмазный» Питт, наживший баснословное состояние в бытность руководителем мадрасского отделения Ост-Индской компании; это он привёз в Европу знаменитый алмаз Регента. По материнской линии дедом будущего политика был виконт Грандисон из семейства Вильерсов — дальний родственник герцога Бекингема.

Тем не менее по рождению он принадлежал к сословию нуворишей, а не потомственной аристократии, и большую часть политической жизни занимал место в Палате общин, а не в Палате лордов, за что получил прозвище «великого общинника» (The Great Commoner). Обучался в Итонской частной школе (вместе с Генри Филдингом) и свободно посещал по крайней мере два университета — Оксфордский и Утрехтский. По обычаю того времени, он совершил краткое путешествие по континентальной Европе на средства, выделенные свойственником — лордом Кобэмом, владельцем блистательной усадьбы в Стоу.

Этот влиятельный сановник, готовя свержение всевластного Р. Уолпола, набирал команду верных себе молодых вигов. Будучи незаурядным оратором, Питт выступал рупором этого кружка, засыпая миролюбивого Уолпола обвинениями в малодушии и призывая к возобновлению колониальных войн. После того, как «юные патриоты» из «выводка Кобэма» перетянули на свою сторону и принца Уэльского, Уолпол был в 1742 году отстранён от управления государством.

Коридоры власти

После падения Уолпола Питт видел своим главным соперником государственного секретаря Джона Картерета, который ввязал Англию в Войну за австрийское наследство. Питт высмеивал его стремление всемерно защищать от посягательств французов ганноверские владения правящего монарха, за что подвергся остракизму со стороны короля. Вследствие противодействия монархии он долгое время не мог рассчитывать на высшие должности в правительстве.

В 1746 году Георг II против своей воли назначил Питта вице-казначеем Ирландии и главным казначеем вооружённых сил. Тот использовал своё положение для укрепления британского флота, ибо рассчитывал перевести противостояние с Францией с континентальных полей сражений в колониальные воды.

Получив наследство от сочувствовавшей ему герцогини Мальборо, Питт вышел в отставку и удалился с жалобами на подагру в свой новый дом в курортном Бате. В 46 лет он неожиданно женился на сестре своего покровителя лорда Кобэма.

Семилетняя война

Между тем разразилась Семилетняя война, и Питт был призван стать главой правительства (номинально возглавляемого герцогом Девонширским). Фактически именно он руководил военными операциями англичан. Развернув стяг национальной войны, Питт искусно объединил вокруг себя все враждующие партии.

В соответствии со своими убеждениями Питт по возможности уклонялся от участия в кровопролитных, но бесплодных, по его мнению, сражениях на европейском континенте и сосредоточил своё внимание на колониальных фронтах — в Индии (где против французов успешно действовал Роберт Клайв) и в Америке (где разгорелась т. н. Франко-индейская война).

Эта политика англичан оказалась весьма дальновидной. Им удалось вытеснить французов с территории Канады и Индии, прирастить свои владения в Вест-Индии и в Африке, но в Средиземноморье они потеряли стратегически расположенный остров Менорка. Целью следующих ударов Питт видел колониальные владения одряхлевшей Испании, однако правительство отказалось ввязываться в новую войну. В знак протеста он в декабре 1761 ушёл в отставку.

Закат карьеры

В 1760-е годы Питт тяжёло страдал от подагры, которая, по отзывам современников, время от времени «ударяла ему в голову». Промежутки между учащавшимися затмениями рассудка он заполнял «улучшением ландшафта» своей усадьбы в Бёртон-Пинсенте (графство Сомерсет), для чего прибегал к услугам знаменитого садовника Л. Брауна.

Король возвёл Питта в потомственные лорды с титулом графа Четэма. Этот шаг вынудил его оставить палату общин ради палаты лордов, где он имел гораздо меньше влияния. В те же годы он порвал с влиятельной семьей супруги, высказывая слишком либеральные, по их мнению, взгляды. Он, в частности, заступался за угнетённых американских колонистов (в том числе искал компромиссное решение в назревавшем конфликте) и радикального журналиста Джона Уилкса. Похоронен в Вестминстерском аббатстве. Расписанная палата Вестминстерского дворца использовалась как прощальный зал с телом умершего Уильяма Питта Старший.

Память

• Его имя носит американский город Питтсбург.

Образ в кино

• «Адмирал Ушаков» (1953)

Ссылки

• Jeremy Black. [books.google.com/books?id=-OozAAAAIAAJ&dq=william+pitt+elder&as_brr=0 Pitt the Elder: The Great Commoner]. Cambridge University Press, 1992. ISBN 0-521-39806-1.
• Earl of Stanhope. [books.google.com/books?id=j-0YAAAAYAAJ&dq=william+pitt+elder&as_brr=3&source=gbs_navlinks_s Life of the Right Honourable William Pitt]. J. Murray, 1867.

Отрывок, характеризующий Питт, Уильям Старший

В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?