Плавание на летних Олимпийских играх 2008 — 200 метров вольным стилем (мужчины)
Поделись знанием:
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
(перенаправлено с «Плавание на летних Олимпийских играх 2008 - 200 метров вольным стилем (мужчины)»)
| Плавание на летних Олимпийских играх 2008 
| ||||
|---|---|---|---|---|
| Вольный стиль | ||||
| 50 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 100 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 200 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 400 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 800 метров | Женщины | |||
| 1500 метров | Мужчины | |||
| Баттерфляй | ||||
| 100 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 200 метров | Мужчины | Женщины | ||
| На спине | ||||
| 100 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 200 метров | Мужчины | Женщины | ||
| Брасс | ||||
| 100 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 200 метров | Мужчины | Женщины | ||
| Комплексное плавание | ||||
| 200 метров | Мужчины | Женщины | ||
| 400 метров | Мужчины | Женщины | ||
| Эстафеты | ||||
| 4×100 метров вольным стилем | Мужчины | Женщины | ||
| 4×200 метров вольным стилем | Мужчины | Женщины | ||
| 4×100 метров комбинированная | Мужчины | Женщины | ||
| Открытая вода | ||||
| марафон | Мужчины | Женщины | ||
| Квалификация | ||||
Соревнования в плавании на 200 метров вольным стилем (мужчины) на Олимпиаде 2008 года проводились с 10 по 12 августа в Пекинском национальном плавательном комплексе.
Майкл Фелпс стал первым с 1976 года американцем, выигравшим олимпийское золото на этой дистанции.
Содержание
Медалисты
| Золото |  Майкл ФелпсСША |
| Серебро |  Пак Тхэ ХванЮжная Корея |
| Бронза | Питер Вандеркай США |
Рекорды
До начала соревнований, мировой и олимпийский рекорды были следующими:
| Мировой рекорд | Майкл Фелпс США |
1.43,86 | Мельбурн, Австралия | 27 марта, 2007 |
| Олимпийский рекорд |  Ян ТорпАвстралия |
1.44,71 | Афины, Греция | 16 августа, 2004 |
Во время соревнований в этой дисциплине были установлены олимпийские или мировые рекорды:
| Дата | Заплыв | Спортсмен | Страна | Время | Рекорд |
|---|---|---|---|---|---|
| 12 августа | Финал | Майкл Фелпс |
|
Заплывы
Отборочные
10 августа 2008, с 18:54 до 19:26 по местному времени (UTC+8)
| Место | Заплыв | Спортсмен | 100 м | Время |
|---|---|---|---|---|
| 1 | 8 |  Доминик Майхтри (SUI) |
51,22 | 1.45,80 |
| 2 | 6 |  Жан Бассон (RSA) |
52,75 | 1.46,31 |
| 3 | 6 |  Брент Хейден (CAN) |
51,99 | 1.46,40 |
| 4 | 8 | Майкл Фелпс (USA) |
52,78 | 1.46,48 |
| 5 | 6 | Колин Рассел (CAN) |
52,03 | 1.46,58 |
| 6 | 8 | Пак Тхэ Хван (KOR) |
52,90 | 1.46,73 |
| 7 | 8 |  Данила Изотов (RUS) |
53,01 | 1.46,80 |
| 8 | 8 |  Юсихиро Окумура (JPN) |
52,78 | 1.46,89 |
| 9 | 6 |  Эмилиано Брембилья (ITA) |
52,90 | 1.47,04 |
| 10 | 7 |  Пауль Бидерманн (GER) |
53,23 | 1.47,09 |
| 11 | 8 |  Росс Дэвенпорт (GBR) |
52,83 | 1.47,13 |
| 12 | 7 | Питер Вандеркай (USA) |
52,95 | 1.47,39 |
| 13 | 6 |  Амори Лево (FRA) |
53,27 | 1.47,44 |
| 14 | 6 | Николас Спренгер (AUS) |
52,77 | 1.47,64 |
| 15 | 5 |  Нимрод Шапира Бар-Ор (ISR) |
53,45 | 1.47,78 |
| 16 | 8 |  Доминик Колл (AUT) |
52,74 | 1.47,81 |
| 17 | 7 | Робби Ренвик (GBR) |
52,99 | 1.47,82 |
| 18 | 6 |  Родригу Кастру (BRA) |
52,47 | 1.47,87 |
| 19 | 7 | Александр Сухоруков (RUS) |
52,27 | 1.47,97 |
| 19 | 6 |  Уссама Меллули (TUN) |
52,99 | 1.47,97 |
| 21 | 5 | Дариан Таунсенд (RSA) |
52,79 | 1.48,08 |
| 22 | 7 | Кенрик Монк (AUS) |
52,83 | 1.48,17 |
| 23 | 5 |  Сергей Адвена (UKR) |
52,64 | 1.48,18 |
| 24 | 5 | Со Утида (JPN) |
52,95 | 1.48,34 |
| 25 | 7 |  Романс Милославскис (LAT) |
53,48 | 1.48,41 |
| 26 | 5 |  Шони Фрейзер (CAY) |
52,79 | 1.48,60 |
| 27 | 4 |  Гард Квале (NOR) |
53,64 | 1.48,73 |
| 28 | 7 | Росолино Массимилиано (ITA) |
53,45 | 1.48,76 |
| 29 | 5 |  Андреас Зисимос (GRE) |
52,99 | 1.48,82 |
| 30 | 5 |  Гленн Сюргелосе (BEL) |
53,14 | 1.48,92 |
| 31 | 4 |  Йон Рохауге Руд (DEN) |
53,04 | 1.48,96 |
| 32 | 3 |  Райан Пайни (PNG) |
53,17 | 1.49,04 |
| 33 | 7 |  Чжан Эньцзянь (CHN) |
54,30 | 1.49,15 |
| 34 | 8 |  Лукаш Гасиор (POL) |
53,70 | 1.49,25 |
| 35 | 4 |  Норберт Ковач (HUN) |
53,09 | 1.49,34 |
| 36 | 4 |  Мартин Кутшер (URU) |
53,38 | 1.49,61 |
| 37 | 3 |  Доминик Страга (CRO) |
53,66 | 1.49,63 |
| 38 | 4 |  Кристоффер Викстрём (SWE) |
53,65 | 1.49,84 |
| 39 | 5 |  Тьягу Венансью (POR) |
53,05 | 1.50,24 |
| 40 | 3 |  Радован Сильевски (SRB) |
53,88 | 1.50,25 |
| 41 | 2 |  Брайан Тай (SIN) |
53,94 | 1.50,41 |
| 42 | 3 |  Крокс Эрнесто Акуна Родригес (VEN) |
53,75 | 1.50,52 |
| 43 | 3 |  Хулио Сезар Галофре (COL) |
54,00 | 1.50,62 |
| 44 | 3 |  Даниэль Бего (MAS) |
54,14 | 1.50,92 |
| 45 | 2 |  Владимир Сидоркин (EST) |
53,90 | 1.51,27 |
| 46 | 4 |  Кветослав Свобода (CZE) |
54,22 | 1.51,67 |
| 47 | 3 |  Саулюс Бинявичюс (LTU) |
54,37 | 1.51,80 |
| 48 | 4 |  Вирдхавал Кхаде (IND) |
53,95 | 1.51,86 |
| 49 | 4 |  Рафаэль Стаккиотти (LUX) |
54,10 | 1.52,01 |
| 50 | 2 |  Марио Монтоя (CRC) |
54,79 | 1.52,19 |
| 51 | 2 |  Махрез Мебарек (ALG) |
54,86 | 1.52,66 |
| 52 | 2 |  Артур Дильман (KAZ) |
54,58 | 1.52,90 |
| 53 | 1 |  Ираклий Ревишвили (GEO) |
55,01 | 1.53,60 |
| 54 | 2 |  Ибрагим Назаров (UZB) |
55,33 | 1.56,27 |
| 55 | 1 |  Михайло Ристовски (MKD) |
57,37 | 1.57,45 |
| 56 | 2 |  Андрей Захаров (MDA) |
55,90 | 1.58,62 |
| 57 | 1 |  Эмануэль Николини (SMR) |
57,04 | 1.59,47 |
| 3 |  Лука Турк (SLO) |
DNS | DNS |
Полуфиналы
11 августа 2008, с 10:13 до 10:24 по местному времени
| Место | Заплыв | Спортсмен | 100 м | Время |
|---|---|---|---|---|
| 1 | 2 | Питер Вандеркай (USA) |
52,13 | 1.45,76 |
| 2 | 2 | Пак Тхэ Хван (KOR) |
52,13 | 1.45,99 — рекорд Азии |
| 3 | 1 | Жан Бассон (RSA) |
51,82 | 1.46,13 |
| 4 | 2 | Майкл Фелпс (USA) |
52,35 | 1.46,28 |
| 5 | 2 | Пауль Бидерман (GER) |
52,60 | 1.46,41 |
| 6 | 2 | Юсихиро Окумура (JPN) |
52,92 | 1.46,44 |
| 7 | 2 | Доминик Майхтри (SUI) |
51,64 | 1.46,54 |
| 8 | 2 | Робби Ренвик (GBR) |
52,66 | 1.47,07 |
| 9 | 1 | Данила Изотов (RUS) |
53,11 | 1.47,24 |
| 10 | 1 | Росс Дэвенпорт (GBR) |
51,85 | 1.47,35 |
| 11 | 1 | Эмилиано Брембилья (ITA) |
53,22 | 1.47,70 |
| 12 | 1 | Николас Спренгер (AUS) |
52,24 | 1.47,80 |
| 13 | 1 | Доминик Колл (AUT) |
52,33 | 1.47,87 |
| 14 | 1 | Колин Рассел (CAN) |
52,75 | 1.48,13 |
| 15 | 2 | Нимрод Шапира Бар-Ор (ISR) |
53,42 | 1.48,16 |
| 16 | 1 | Родригу Кастру (BRA) |
52,75 | 1.48,71 |
Занявшие 3-е и 13-е места в отборочных заплывах Брент Хейден и Амори Лево снялись с полуфинальных заплывов, чтобы сохранить силы на эстафету 4×100 м вольным стилем, которая была назначена всего лишь на час с небольшим позже полуфиналов.[1][2] Поэтому вместо них участвовали занявшие 17-е и 18-е места Робби Ренвик и Родригу Кастру.
Финал
12 августа 2008, в 10:16 по местному времени
| Место | Дорожка | Спортсмен | 100 м | Время |
|---|---|---|---|---|
| 1 | 6 | Майкл Фелпс (USA) |
50,29 | 1.42,96 — мировой рекорд |
| 2 | 5 | Пак Тхэ Хван (KOR) |
51,54 | 1.44,85 — рекорд Азии |
| 3 | 4 | Питер Вандеркай (USA) |
51,67 | 1.45,14 |
| 4 | 3 | Жан Бассон (RSA) |
52,21 | 1.45,97 |
| 5 | 2 | Пауль Бидерман (GER) |
52,37 | 1.46,00 |
| 6 | 1 | Доминик Майхтри (SUI) |
51,63 | 1.46,95 |
| 7 | 7 | Юсихиро Окумура (JPN) |
52,39 | 1.47,14 |
| 8 | 8 | Робби Ренвик (GBR) |
52,17 | 1.47,47 |
Напишите отзыв о статье "Плавание на летних Олимпийских играх 2008 — 200 метров вольным стилем (мужчины)"
Примечания
- DNS — не вышел на старт
Ссылки
- [www.olympic.org/Documents/Reports/Official%20Past%20Games%20Reports/Summer/ENG/2008-RO-S-Beijing-Results-Hockey-Wrestling.pdf Beijing 2008 Official Results Book: Hockey-Wrestling] — плавание см. на стр. 1177—1324
Отрывок, характеризующий Плавание на летних Олимпийских играх 2008 — 200 метров вольным стилем (мужчины)
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
