Пластиковый соул

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Пластиковый соул (англ. Plastic soul) — термин, введенный неизвестным чёрным музыкантом в 1960-х для описания попыток исполнения соул-музыки англичанином Миком Джаггером. Иронически подчеркивалось, что белый музыкант попробовал исполнять традиционно «черную» музыку.



История

Пол Маккартни услышал этот комментарий и позже сказал, что название альбома The Beatles «Rubber Soul» было вдохновлено термином «пластиковый соул».[1] В студийной беседе, записанной в июне 1965 года, после записи первых дублей композиции «I’m Down», Маккартни говорит: «Пластиковый соул, мужик. Пластиковый соул» (англ. "Plastic soul, man. Plastic soul"). Этот комментарий появился на компиляции группы, «Anthology 2».[2]

Дэвид Боуи описал стиль своих фанк-соул песен, написанных в середине 1970-х годов (в частности альбом «Young Americans»), как «пластиковый соул». Самые известные песни этого периода были — «Young Americans», «Fame» и «Golden Years», эти синглы хорошо продавались, эксперименты Боуи с соул-музыкой в целом были приняты хорошо, и он стал одним из немногих белых исполнителей, которым было предложено выступить на шоу Soul Train. В этот период Боуи создал новый публичный имидж Изможденного Белого Герцога и избегал своих блестящих и андрогинных нарядов эпохи Зигги Стардаста в пользу официальной, строгой одежды. Он отметил Фрэнка Синатру в качестве модели для своей новой идентичности.[3]

Однако сам Боуи рассматривал свой новый образ и стиль как абсурдный и не принимал его всерьез. Термин «пластиковый соул» был использован самим Боуи, чтобы намекнуть на то, что его эксперименты с жанром были ни чем иным, как совершенно смехотворной попыткой белого музыканта, забавы ради, попробовать себя в традиционно чёрном жанре. В интервью «Playboy» 1976 года с будущими режиссёром Кэмероном Кроу Боуи описал свой альбом «Young Americans» как «эталон пластикового соула. Это раздавленные останки этнической музыки, которая выживает в эпоху Muzak, будучи написанной и исполненной белым англичанином» (англ. «the definitive plastic soul record. It's the squashed remains of ethnic music as it survives in the age of Muzak, written and sung by a white limey»).[3]

Боуи также описал свой образ Зигги Стардаста как вершину «пластикового рока». В том же интервью 1976 года, Боуи сказал Кроу, что «то, что я сделал с моим Зигги Стардастом было абсолютно надежным набором пластикового рок-н-рольного исполнителя — гораздо лучше, чем могли когда-либо сделать The Monkees. Я хочу сказать, мой пластиковый рок-н-роллер было гораздо более пластичным, чем кто-либо. И это было то, что было нужно в данный момент. И это до сих пор так» («what I did with my Ziggy Stardust was package a totally credible, plastic rock-'n'-roll singer--much better than the Monkees could ever fabricate. I mean, my plastic rock-'n'-roller was much more plastic than anybody’s. And that was what was needed at the time. And it still is»).[3]

Напишите отзыв о статье "Пластиковый соул"

Примечания

  1. The Beatles. The Beatles Anthology. — San Francisco: Chronicle Books, 2000. — P. 194. — ISBN 0-8118-2684-8.
  2. (1996) Album notes for [www.worldlingo.com/ma/enwiki/en/Anthology_2 Anthology 2] by [www.worldlingo.com/ma/enwiki/en/The_Beatles The Beatles] [booklet]. London: [www.worldlingo.com/ma/enwiki/en/Apple_Records Apple Records] (34448).
  3. 1 2 3 [www.teenagewildlife.com/Appearances/Press/1976/0900/playboy.html Interview with David Bowie]. Playboy (September 1976). [www.webcitation.org/61DmQ8scW Архивировано из первоисточника 26 августа 2011].

Ссылки

  • [www.facebook.com/pages/Plastic-soul/112181298797462 Facebook Community Page]

Отрывок, характеризующий Пластиковый соул

В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.