Плисецкие — Мессерер

Плисецкие-Мессерер
Период	с начала XIX века
Родоначальник:	Меер Плисецкий (1830) Берк Мессерер (1838)
Когнаты:	Марковские Езерские Шабад
Родина	Чернигов Вильно
Подданство	Российская империя СССР Швейцария Швейцария Франция, Англия США США Израиль Израиль Германия Литва Литва
Гражданская деятельность	учёные, адвокаты, артисты
Военная деятельность	ВОВ
Гражданские награды	Орден «За заслуги перед Отечеством», Орден Почётного легиона, Орден Ленина, Order U.K., [www.ilr.cornell.edu/news/051506_LoisGrayHonored.html «Theater Award»]
Воинские награды	Purple Heart, Silver Star

Плисецкие

Фамилия имеет топонимическое происхождение (происходит от названия Плиски Борзнянского уезда Черниговской губернии).

Первое документальное упоминание фамилии относится к уроженцу Чернигова Мееру Плисецкому (1830—1910), происхождение которого, равно как и его первоначальная фамилия пока неизвестны.

Один род Плисецких насчитывает сто восемьдесят представителей, среди которых — известные учёные и артисты: Майя Плисецкая, Стенли Плезент (англ. Stanley Plesent), Михаил Плисецкий, Александр Плисецкий, Анна Плисецкая, Марк Волкович.

История

• Меер Плисецкий (1830—1910) жил в губернском городе Чернигове, в котором случались еврейские погромы. Вместе с женой Мальей (1830—1902) он переехал в Гомель, который в то время развивался и становился крупным промышленным центром. Во время Гражданской войны основными событиями стали оккупация Гомеля войсками кайзеровской Германии, ввод в город украинских войск под командованием Симона Петлюры, затем отступление немцев и занятие города войсками Красной армии 14 января 1919 года. Спокойной жизни не было, и потомки Меера и Мальи переехали в Москву и Ленинград.

В семье Меера было десять детей. Два его сына женились на двух сёстрах Марковских:

• Израиль Плисецкий женился на Минне Марковской,
• Мендель Плисецкий (1869—1930) женился на Симе Марковской (1868—1939). Вскоре их семья переехала в Москву, (через два года после смерти мужа, в 1932 году, Сима переехала в Ленинград). Мендель Плисецкий работал на фабрике «Жорж Борман» директором по продажам. В их семье было пятеро детей:
• Израиль (1895—1955) (после переезда в США в 1912 году — Лестер Плезент).
• Елизавета (1896—1963), имела высшее экономическое образование, работала в Автотранспортном Управлении Ленинграда, её супруг Иосиф Езерский был издателем. Судьба старшего сына Елизаветы, Марка Езерского (1922—1942), сложилась трагично. Он стал героем, закрыв своим телом артиллерийское оружие «Катюша», в окруженном немцами участке, в боях на Северном Кавказе. Их дочь, Эра Езерская родилась 10 июня 1928 года, окончила физический факультет Ленинградского Университета, обладала математическими способностями, умножая в уме шестизначные цифры, стала уникальным специалистом в области аэрологии. Работала в Ленинградском Арктическом училище. Её рабочий кабинет находился в Стрельне (Константиновский дворец). В войну Эра уехала в эвакуацию, а её мама Елизавета и Иосиф Езерский пережили блокаду. В 1950 году у Эры Езерской родился сын Марк, который стал знаменитым во всём научном мире энтомологом.
• Михаил Плисецкий (1899—1938) — был генеральным консулом СССР на Шпицбергене и руководителем советской угольной концессии «Арктикуголь», с 1932 года по 1937 год. Он женился на Рахиль Мессерер. Его яркая жизнь оборвалась трагично, он был расстрелян в 1938 году по сталинским расстрельным спискам. Его дочь — всемирно известная балерина Майя Плисецкая. Его сын Александр (1931—1985) стал солистом Большого театра, в его внешности была чистая красота, подсвеченная внутренним благородством, подходящая для образа Вацлава в «Бахчисарайском фонтане». Потом он стал балетмейстером и замечательным педагогом, осуществлял постановки в нескольких театрах мира. Младший сын Михаила Плисецкого и Рахиль Мессерер — тоже известный танцовщик, педагог балета Азарий Плисецкий.
• Мария (1902—1988) — артистка эстрады. Была замужем за аристократом Ильёй Адреевичем Левицким, который был представителем Наркоминдела в Петрограде, работал в банке и владел скандинавскими языками. Был арестован в первый раз в начале 30-х годов, во второй раз в 1937 году. Благодаря хлопотам жены, вернулся домой в 1939 году и рассказывал, что «следователь был много ниже его ростом и, чтобы бить его, вставал на табурет». Конечно, пребывание в тюрьме укоротило век Левицкого. Он умер через несколько лет, во время блокады Ленинграда.
• Владимир (1903—1941) — выпускник ВГИКа, артист, каскадёр. Был женат на Лидии Бродской, (дочери Бродского). Выступал на эстраде вместе с Клавдией Шульженко в «Трио Кастеллио». Лидия выступала вместе с ними, потом стала художником-пейзажистом. Когда началась Великая Отечественная война, Владимир записался добровольцем на фронт десантником. Был ранен, в госпиталь приезжала с концертной бригадой К.Шульженко и объявила «наш артист сейчас находится среди Вас». Затем Владимир вернулся на фронт. Был убит 15 декабря при выходе группы разведчиков на лыжах во вражеский тыл.

Судьба Лестера

В 1906 году Мендель Плисецкий, отец семейства, прибыл на Эллис-Айленд. Американские врачи, беспокоясь о возможных эпидемиях, отказали Менделю в иммиграции из-за глаза, особенностью которого было покраснение, вызванное раздражением от растущей внутрь ресницы. Местный врач, осматривавший десятки человек в час и уделявший каждому по две минуты, к тому же не был окулистом, но вошёл в историю как человек, «благодаря которому» произошёл трагический поворот в судьбе одного поколения: Мендель и пятеро его детей остались в Гомеле.

• Через несколько лет, старший сын Менделя — Израиль (1895—1955), словно предвидя последующие трагические события 1937 года в судьбе своих родных, отплыл на пароходе в Америку, обеспечив счастливую судьбу своим потомкам, не имеющим представления о эпохе репрессий, а также тяжело и надолго опустившимся «железном занавесе».
• Израиль взял себе новое имя — Лестер Плезент (англ. Lester Plesent), с таким лаконичным именем, он стал предпринимателем и добился определённого успеха. На катке он увидел девушку и представился: «Lester Plesent», что созвучно с английским «pleasure» — удовольствие. Она ответила: А я мисс Глумм (англ: gloomy) — «мрачная». На самом деле её имя было Мириам (англ. Miriam Titefsky). Лестер служил в армии Соединённых штатов во время Первой мировой войны. Впоследствии он был членом общества ветеранов Американского Легиона.

Двоим родившимся в семье сыновьям Плезенты дали хорошее образование:

Стенли Плезент (1925), окончив Юридический факультет Колумбийского университета в 1952 году, получил степень магистра международных отношений (англ. M.I.A.) и доктора юридических наук (англ. J.D.).

Его брат, Мени (1933) (англ. Emanuel Plesent), стал врачом — психоаналитиком.

Карьера Стенли развивалась успешно: в 1943—1946 годах он служил в 36-й пехотной дивизии армии США, в 1961—1965 годы работал Генеральным советником по связям Конгресса, в информационном агентстве Соединённых Штатов, в 1991 году — Действительный Советник Юстиции Американской академии адвокатов, с 1995 года — Член Делегации США в ООН по правам человека и в 1998 — Член Международного комитета по правам человека. В 1998 году Стенли знял пост Главного судьи Административного консультативного комитета по гражданским делам.

Занимался благотворительностью: с 1984 по 2006 год был членом совета директоров «Говард Самуэльс» государственного управления и политического центра (CUNY), а в социальной и благотворительной деятельности, с 1989 года — Почётный Председатель попечительского совета Американского театра танца Элвина Эйли.

С 1943 года по 1946 годы Стенли Плезент был награждён несколькими престижными военными наградами США, в частности медалью «Серебряная звезда», «Бронзовая звезда», медалью «Пурпурное сердце». В 2006 году получил премию «The Working Theater Award», вручаемую ежегодно за достижения в области искусства, общественной или профессиональной деятельности.

Стенли Плезент создал семью, женившись на Глории Губерман (англ. Gloria Guberman), в браке с которой у него родились четверо детей: дочери Лесли (1955) и Нора (1958) и сыновья Марк (1960) и Джон (1964).

Так, судьба старшего сына Менделя, Израиля и его семьи сложилась счастливо.

Судьба Михаила Плисецкого

Обычной записью в анкетах того страшного времени, когда «брат отказывался от брата», была «родственников за границей не имею». Московская семья скрывала родство с заморским бизнесменом Лестером. В этой исторической ситуации — «судьбоносная ресница» повлияла на судьбу всех потомков Менделя:

Елизавета Езерская выжила в блокадном Ленинграде, её сын Марк погиб, защищая «Катюшу», Владимир — погиб во время разведывательной операции, Мария Левицкая оставила сцену и все годы хлопотала о вызволении из тюрьмы своего мужа. Историческая трагедия звёздной супружеской пары Михаила Плисецкого и Ра Мессерер, судьбы которых были сломаны, Михаил был арестован 30 апреля 1937 года по обвинению в шпионаже и расстрелян 8 января 1938 года. Невиновность Плисецкого был очевидна, и семья всегда надеялась на его возвращение. Мама Михаила — Сима Марковская умерла в 1939 году.

Мессерер

Месерер — род, происходящий от Берка Месерера (1838—1925) из Долгиново. Происхождение фамилии — диалектный вариант (месе́йрер) слова «мешойрэр» (идиш: синагогальный певчий). В то время фамилия Месе́рер писалась в одной буквой «с». Род насчитывает 80 потомков. В семье Берка Месерера (1838—1925) и Лии (1850—?) было четыре сына, в том числе зубной врач Мендель Беркович (Михаил Борисович) Мессерер (1866—1942), дед Майи Плисецкой.

Среди известных представителей рода Месереров: Ра Мессерер-Плисецкая (по материнской линии принадлежит к виленскому раввинскому роду Шабад), Азарий Азарин (Мессерер), Асаф Мессерер, Суламифь Мессерер, Борис Мессерер, Михаил Мессерер.

Плисецкие — Мессерер

В семье Менделя все дети были очень артистичными. Самыми красивыми среди них были Владимир (1903—1941) и Михаил (1899—1938). А любимым развлечением для них был синематограф и единственный гомельский кинотеатр «Мулен-Руж».

К 1930 годам Михаил Плисецкий стал заметной фигурой в партии, работал в московском Кремле. С 1932 года по 1937 год он занимал пост Генерального Консула СССР на норвежском острове Шпицберген и руководителя советской угольной концессии «Арктикуголь». Также он занимался производством немых фильмов на первых советских киностудиях. Владимир познакомил своего брата Михаила с выпускницей ВГИКа и уже молодой звездой немого кино Ра Мессерер. Михаил женился на ней 1924 году, и семья стала называться Плисецкие — Мессерер. В браке появились на свет трое детей: Майя (1925), Александр (1931) и Азарий (1937).

История семьи Мессерер

Так начинается автобиографическая книга Суламифь Мессерер:

«С детства я знала: Мессерер — это онемеченный вариант фамилии Мешойер, что в переводе с древнееврейского значит „поэт“, „певец“. Мне казалось, что мой отец прочитал все книги на свете. Он знал восемь языков. А с древнееврейским у него вообще был роман жизни. Двадцать два года отец составлял словарь иврита, но во время облавы чекисты конфисковали испещрённую странными значками рукопись: не шифр ли? Рукопись уничтожили. Он долго не мог пережить такой удар — многолетний труд пропал… В 1918 году отца сочли буржуем и арестовали, потом отпустили, продержав в Бутырке около месяца»

Михаил Борисович Мессерер (1867—1942), глава семейства, завоевал право вырваться из черты оседлости и вывести свою семью из еврейского района Антоколь в Вильно, в Москву. Это произошло в самом начале XX века, в 1904 году, когда Мессерер экстерном сдал экзамены в гимназии и Харьковском университете, и получил диплом зубного врача. Всем своим детям он дал библейские имена: Пнина, Азарий, Маттаний, Моисей, Рахиль, Асаф, Элишева, Суламифь, Иммануил, Аминадав, не думая о том, что с такими именами в России было прожить нелегко. В семье осталось восемь детей, так как Моисей умер от голода, а Пнина от менингита.

Сима, мать семейства, подчас не знала, как прокормить такое количество детей. Заработка зубного врача не хватало. Хотя в доме у каждого была своя комната и ещё кабинет отца, в квартире дома на углу у Сретенских ворот.

Мама Сима

Сима происходила из древнего рода виленских раввинов. Она была миниатюрной женщиной, с тонким восточной красоты лицом. Её уравновешенный характер всегда был в противовес импульсивной и вспыльчивой эмоциональности Михаила Мессерера. Отец семейства не был практичным человеком. И во время Гражданской войны, в 1919 году, Сима отправилась за мукой, сев на крышу вагона в компании мешочников. Так она спасла своих детей от голодной смерти.

Когда дети спрашивали, кого из них она больше всех любит, Сима говорила:

«У меня десять пальцев на руках, какой ни порежешь, одинаково больно».

Она умерла молодой от рака в 1929 году.

Сима Шабад:

«Всё живое рождается маленьким и постепенно становится больше и больше. А горе рождается огромным и постепенно становится меньше и меньше».

Дети

• Старший сын Азарий Азарин (1897—1937) первым пришёл в искусство. Он стал настоящим Артистом. Неограниченное умение перевоплощения в любую роль, в сочетании с большим желанием посвятить себя театру преподнесли театральному миру более двадцати абсолютно разных ролей. Впервые на сцену Азарий вышел в возрасте одиннадцати лет в спектакле «Недоросль» Фонвизина. Окончив гимназию, Азарий всерьёз задумался о театре. Но весной 1917 года он вступил в Красную Гвардию и, получив ранение, в конце 1918 года вернулся домой.. Театральная жизнь началась в конце 1918 года, в студии Вахтангова («Мансуровская студия» — по названию переулка, в котором она находилась). Работал вместе с К. С. Станиславским, осенью 1925 года Азарин перешёл работать в Московский Художественный театр — Второй. Работа с М. А. Чеховым принесла ему огромную пользу и обогатила его. В 1928 году Чехов уехал сначала в Германию, а затем в 1939 году — в США, где создал актёрскую школу. В 1937 году Азарин стал Художественным руководителем Театра Ермоловой. 29 сентября Азарин после своего 40-го дня рождения скончался от остановки сердца.
• Маттаний (1899—1957) — окончил Франкфуртскую гимназию, в совершенстве овладел немецким языком, увлекся поэзией, писал стихи на немецком и русском. Затем окончил Коммерческое училище. Гражданская война настигла его в Красноярске, где он гостил у одноклассника, там он попал в плен к колчаковцам. С наступлением «красных» его повели на расстрел и посадили в комнате. В этот момент среди солдат началась потасовка, и Маттаний, воспользовавшись моментом, убежал и нашёл укрытие у подпольщиков, взяв себе партийную кличку «Маттаний Азарин» в честь своего старшего брата, актёра. Сам Азарин взял себе это сценическое имя в то же время. И это — абсолютное совпадение. В начале войны «красные» назначили Маттанния председателем хабаровского горкома и секретарем партийной газеты. Но вскоре молодой человек (ему было двадцать лет) разочаровывался в коммунизме… Маттаний окончил Московский Экономический институт, защитил диссертацию и стал профессором экономики. Прошедший большевистское подполье, угрозу расстрела, поиска идеалов и правды, разочарования в идеалах, профессор экономики Маттаний Мессерер пострадал из-за бытового доноса собственной жены, которая просто пожаловалась «куда следует» о своих неурядицах в семье и несложившихся отношениях с роднёй мужа. Маттанния арестовали, пытали, заставляли сутками стоять на опухших ногах и наконец отправили его в трудовой лагерь на 5 лет. Откуда он вышел с туберкулёзом и вскоре умер.

От второго брака с Рахилью Новоплянт у Маттания родился сын Наум, который стал известным балетным педагогом.

Михаил Плисецкий:

«Родственнико-фобия — симптом паранойи».

• Ра Мессерер (1902—1993)

  …Чувственные скорбные губы… Миниатюрная, изящная, она очаровывала кинорежиссёров внешностью рафаэлевской мадонны. Для полного сходства так и хотелось дать ей в руки младенца

  — С.М.Мессерер

Рахиль Мессерер окончила в 1925 году ВГИК (класс Льва Кулешова). До гибели мужа она получила известность как Ра Мессерер — звезда немого кино. В годы обучения Рахиль вышла замуж за Михаила Эммануиловича Плисецкого, и семью стали называть Плисецкие — Мессерер. В браке родилось трое детей: Майя (1925), Александр (1931) и Азарий (1937). В 1920-е годы Ра Мессерер снималась в таких фильмах, как: «Вторая жена» (1927) , «Прокажённая» (1928), «Долина слёз» (1928), «Сто двадцать тысяч в год» (1929). Сопровождала Михаила в командировках на Шпицберген, где он был генеральным консулом в Баренцбурге и начальником советской концессии угольных рудников там. 30 апреля 1937 года Михаил Плисецкий был арестован, а в начале марта 1938 года была арестована Рахиль. За ней пришли ночью и первоначально заключили её, вместе с маленьким ребёнком (Азарий родился 13 июля 1937 года) в Бутырскую тюрьму, а после приговора этапировали в АЛЖИР. Она попала в казахстанский Гулаг, как «жена врага народа». Дочь Рахили, Майю, над которой нависла угроза детского дома, удочерила сестра Рахили — Суламифь, сын Александр поселился в семье Асафа Мессерера. В результате многочисленных хлопот и прошений прославленных брата и сестры — Асафа и Суламифи — в конце лета 1939 года Рахиль была переведена на вольное поселение в Чимкент. Вернуться в Москву Рахиль Мессерер-Плисецкой удалось лишь за два месяца до начала войны в 1941 году. После освобождения её актёрская карьера была навсегда прекращена. Она всегда жила мыслью о своём муже Михаиле и надеялась на его возвращение.

3 марта 1956 года её младший брат Аминадав принёс из архивов документы о Реабилитации. Михаил был расстрелян ещё 8 января 1938 года.

Рахиль прожила долгую, интересную жизнь. Смотрела все премьерные спектакли своих детей, радовалась их успеху. Побывала на Кубе, в Париже, Лондоне и Америке. Она скончалась в Москве в 1993 году, на 92 году жизни.

В 2007 году был снят документальный фильм о Ра Мессерер «Звезда со стороны», в котором использованы ленты, сохранившиеся в Госфильмофонде.

• Асаф Мессерер (1903—1992), впервые увидев балет, понял, что это его призвание. Вместе с сестрой Рахиль они пошли в школу Большого театра, где Асафу ответили, что в его возрасте пора заканчивать, а не начинать обучение балету. Асаф поступил в частную студию Мордкина, партнёра Анны Павловой.

После революции множество танцовщиков эмигрировало за границу, и хореограф Александр Горский пришёл в студию для поиска талантов в свой экспериментальный класс. У Асафа была хорошая координация движений и все данные к балету, необходимые по тем временам: пропорционально сложенная фигура, благородство позы, стопа с красивым подъёмом (из всех природных данных, необходимых для балета, подъём стопы развить наиболее сложно).

Так начинается десятая глава автобиографической книги Асафа Мессерера:

«В 1929 году я подписал первый в своей жизни контракт на заграничное турне. Ехали мы в эти неведомые страны с Викториной Кригер, с которой уже не раз выступали по городам нашей страны… После первых же концертов нас узнавали на улицах и просили автограф».

— Асаф Мессерер

В 1933 году Асаф и Суламифь Мессерер совершили европейское турне по Швеции, Норвегии, Дании, Германии и Франции.

О поездке в Турцию, 7 марта 1935 года:

«… В Одессе шёл мокрый снег. Мы сели не пароход „Чичерин“ и полыли в Турцию. Наше путешествие продолжалось 36 часов. Был сильный ветер, и все страдали от качки… Мы остановились в Босфоре. Потом пароход наш поплыл дальше по розовой утренней воде, в бухту Золотой Рог, лежавшую в ожерелье Стамбула».

— Асаф Мессерер

В Турции советских артистов встречали шикарные « бьюики» и « линкольны», принадлежавшие турецким министрам. Машины привезли их в отель Станбула «Пера-Палас», в номера «люкс». Асаф Мессерер — замечательный педагог, класс которого артисты называли «лечебный», потому, что он не забивал мышцы, а разогревал их. И всё тело становилось инструментом, способным реализовывать все технические задачи. В его классе всегда занимались Екатерина Максимова и Людмила Семеняка, балерины с природными данными и хорошей школой. В начале 80-х годов, когда его сестра Суламифь осталась в Японии, Асаф был «невыездным». Асаф был женат на красавице, актрисе кино Анель Судакевич, в браке с которой появился на свет будущий театральный художник Борис Мессерер.

Асаф Мессерер прожил долгую и интересную жизнь. Он умер в Москве 7 марта 1992 года.

• Елизавета Мессерер (Элишева) (1906—1963) — театральная актриса театра имени Ермоловой. Училась актёрскому ремеслу в студии Е. Б. Вахтангова.

Она обладала живым природным талантом, одной из любимейших ролей была роль жены учёного Полежаева в пьесе «Беспокойная старость» и роль Анфусы в «Волках и овцах».

«… Спектакль принимали прекрасно. Роль действительно очень выгодная: единственная женщина в спектакле, не уходишь со сцены от начала до конца… Работая над ролью, я все время вспоминала жесты, интонации мамочки…»

— Е.М. Мессерер

Елизавета работала вместе с Завадским в театре им. Ермоловой. Она отказывалась «стучать» — доносить на коллег, её увольняли из театра четыре раза, в результате отняли любимую профессию. В соавторстве с Н. Лейкиным написала книгу о брате: «Азарий Михайлович Азарин»

Умерла от рака в 57 лет.

• Суламифь Мессерер (1908—2004) — прима-балерина Большого театра, знаменитый педагог, а также двукратная чемпионка СССР по плаванию.. Народная артистка РСФСР, Лауреат Сталинской премии первой степени (Государственной премии СССР), кавалер Ордена Британской империи.

• Иммануил (1911—1941) — погиб во время войны, туша́ зажигательные бомбы на крыше дома на Садово-Кудринской: в дом попала фугасная бомба.

• Аминадав (Александр Михайлович Мессерер) (10 мая 1916 — 27 июля 2015) — инженер, автор мемуаров, самый младший из братьев и сестёр, жил в Москве [www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=8273].
• Старшая дочь Пенина (26 июля 1895 — 12 февраля 1905) умерла от менингита в возрасте девяти лет.

«Контрреволюционная группа против пингвинов»

«Мише, мужу Рахили, приписали создание в Заполярье, где он служил консулом, „Контрреволюционно-террористической группы“. С кем и против кого? С белыми медведями против пингвинов?»

— С.М.Мессерер

В марте 1938 года Суламифь вместе с братом Асафом танцевали на сцене Большого театра балет «Спящая красавица». Весной сестра Рахиль обычно дарила им мимозу. В антракте перед вторым актом пришли одни дети Майя, которой было 13 лет и Алик, которому было 7 лет: — Мама сказала, что её срочно вызывают на Шпицберген к отцу… Велела нам идти к тебе в театр.

Рахиль тем временем мучилась в Бутырке. Дочь Рахили, Майя, над которой нависла угроза детского дома, стала жить в доме Суламифь. Вскоре Рахиль впихнули с женщинами-уголовницами в вагон для скота. На полустанке в окошечко увидела стрелочницу, нацарапала на клочке бумаги: «Едем в Казахстан. Ребёнок со мной» , написала адрес сестры Суламифь и бросила письмо в окно. При удивительном стечении обстоятельств (помогла душевная стрелочница) письмо дошло!

Через некоторое время в дом к Суламифь пришли люди «из казённых служб» и дали бумагу следующего содержания: «Следует незамедлительно сдать в сиротский дом Плисецкую Майю, 14 лет». Суламифь ответила: «Только через мой труп!», и оформила документ с формулировкой «Свидетельство на усыновление». Периодически Суламифь посылала с Центрального телеграфа телеграммы юной Майе якобы от Рахили: «Я на Шпицбергене, всё хорошо. Мама»

«Мысли о Рахили не покидали меня ни на минуту. Не прекращались и хлопоты о ней. Как осуществить невозможное: возвратить сестру в Москву?»

— С. М. Мессерер

Суламифь отправилась сначала в прокуратуру, где добыла адрес с заветным словом «Акмолинск», куда она ехала четыре дня на поезде, «как орденоносец — в мягком вагоне». Затем на грузовике вместе с заключёнными. Приехав в лагерь, Суламифь переночевала в домике. А на утро ей привели сестру Рахиль. Стало ясно, что ребёнка увозить нельзя, потому что Рахиль числилась кормящей матерью, и её освобождали от тяжёлых работ. По просьбе Суламифь начальство согласилось принимать посылки с едой раз в три недели. Но пока приговор был таков: «восемь лет трудовых лагерей».

«Первая позиция»

По возвращении из «командировки на Шпицберген» Суламифь привела Майю в класс к Елизавете Павловне Гердт, легендарному педагогу. О лучшем балетном наставнике нельзя было и мечтать. Майе было скучновато:

«И не стыдно вам мучить детей, Елизавета Павловна! Разве выворотно так долго простоишь?»

Суламифь Мессерер. «О Лебеде»:

«Изначально первая постановка „Лебедя“, как известно, принадлежит гению Фокина. Но стоит ли мне воспроизводить для Майи подарок, преподнесённый Фокиным в 1907 году Анне Павловой? Нет… Несмотря на исключительно выразительное лицо Майи, я поставила ей выход спиной к публике, дабы отвлечь внимание от невыигрышных стоп и сосредоточить его на на Майиных руках и шее. Номер не стал бы фирменной маркой Майи, если бы она не вносила в мою постановку интереснейшие изменения».

Освобождение

В то время знаменитые артисты часто выступали в клубе НКВД, и Суламифь добилась аудиенции у Меркулова.

Случилось невероятное по тем временам событие: было дано указание заменить восемь лет трудовых лагерей на восемь лет вольного поселения в городе Чимкент. Суламифь приехала забрать сестру с ребёнком.

По правилам «товарищ орденоносец Суламифь Мессерер» могла ехать в мягком вагоне, а Рахиль с ребёнком «как положено» — в вагоне для скота, что заняло бы почти месяц. Тогда сестра позвонила местному начальству и сказала, что у ребёнка дизентерия и он может умереть, что «не понравится наверху», блефовала она. По прибытию в Чимкент поселила Рахиль в домике.

На одном из кремлёвских банкетов, товарищ Сталин, которому понравилось выступление Асафа, поднял бокал и сказал, что пьёт за него. После того случая на застенчивого Асафа были обращены взоры всей семьи. И он добился повторного приёма у Меркулова.

В апреле 1941 года Рахиль и Азарика освободили после трёх лет отбывания срока.

Война

От квартиры по адресу Гагаринский, 7/8, машины «эмки» и дачи в Подмосковье не осталось ни следа. Всё конфисковали. Теперь шесть человек жили в комнате в коммуналке примы-балерины Большого театра Суламифь Мессерер и её мужа-профессора.

Предполагали, что Большой театр эвакуируют в Свердловск, и Мита отправила туда семью Рахили. Неожиданно сказали, что театр поедет в Куйбышев. Худруком назначили Асафа. Какую-то часть труппы оставили в Москве.

Небо здесь широкое…

Отец семейства Михаил Мессерер был отправлен в село Кинель-Черкассы Куйбышевской области. Вскоре он скончался от инсульта.

«Небо здесь широкое-широкое, воздух чистый и обильный. Во время дождей образуется грязь невылазная… ты знаешь, со мной что-то стряслось… хочу сказать одно, а выходит другое…»

— Михаил Мессерер

Невозвращенцы

8 февраля 1980 года все радиостанции мира сообщили, что балетмейстер Суламифь Мессерер и её сын, артист Большого театра, Михаил Мессерер попросили политического убежища в американском посольстве в Токио, где Суламифь преподавала в Токийской балетной школе и труппе «Токио-балле», говорила на японском языке. Став «невозвращенкой», переехала в Англию, где стала педагогом театра Ковент-Гарден. В Великобритании Народная артистка России получила почётные награды: Орден Британской Империи («за заслуги перед искусством танца»), была возведена королевой Британии Елизаветой в рыцарское достоинство — титул Dame (аналогия титула Сэр). Также, была награждена к своему 90-летию японским орденом Святого сокровища и Золотых лучей.

Фамильное древо Плисецких — Мессерер

Михаил Борисович Мессерер (1867-1942)

Сима Моисеевна (Шабад) (1873-1929)

Мендель Меерович Плисецкий (1869-1930)

Сима Израилевна (Марковская) (1868-1939)

Асаф (1903-1992)

Анель Судакевич (1906-2002)

Суламифь (1908-2004)

Азарий (1897-1937)

Элишева (1906-1963)

Ра Мессерер (1902-1993)

Михаил Плисецкий (1901-1938)

Владимир (1903-1941)

Елизавета (1896-1963)

Иосиф Изерский (1889-1948)

Израиль (Lester Plesent) (1895-1955)

Мария (1902-1988)

Борис Мессерер (1933)

Михаил Мессерер (1948)

Родион Щедрин (1932)

Майя Плисецкая (1925-2015)

Александр Плисецкий (1931-1985)

Марианна Седова (1946)

Азарий (1937)

Марк (1922—1942)

Эра (1928)

Стенли (1925)

Эмануэль (1933)

Анна Плисецкая (1971)

Марк Волкович (1950)

Мессерер и Шабад

Михаил Месерер (1867—1942) и Сима Шабад (1873—1929)

• Пнина Мессерер (1895—1904)
• Азарий (1897—1937)
• Маттаний (1899—1957)
  • Наум
• Моисей (1900—1917)
• Рахиль (1902—1993) и Михаил Плисецкий (1899—1938)
• Асаф (1903—1992) и Анель Судакевич
  • Борис
• Элишева (Елизавета) (1906—1963)
• Суламифь (1908—2004) и Григорий Левитин
  • Михаил
• Иммануил (1911—1941) и Раиса Глезер
  • Азарий
    • Филипп
• Аминадав (1916 — 2015)

Плисецкие и Марковские

Мендель Плисецкий (1869—1930) и Сима Марковская (1868—1939)

• Израиль Плисецкий (Лестер Плезент), 1895—1955) (англ. Lester Plesent)
  • Стенли Плезент (англ. Emanuel Plesent) (1925) и Иммануил Плезент (англ. Emanuel Plesent) (1933), сыновья Израиля (1895—1955)
• Елизавета Плисецкая (1896—1963) и Иосиф Езерский (1889—1948)
  • Марк Езерский (1922—1942)
  • Эра Езерская (1928)
    • Марк
• Михаил Плисецкий (1899—1938) и Рахиль Мессерер (1902—1993)
  • Майя (1925—2015)
  • Александр (1931—1985)
    • Анна (1972)
• Мария Плисецкая (1902—1988) и Левицкий, Илья Адреевич (1888—1944)
• Владимир Плисецкий (1903—1941) и Лидия Бродская

Погибшая часть семьи Мессереров

У Берка Месерера (1838—1925) и Лии (1850—1XXX) было четыре сына.

• Старший сын — Михаил (1867—1942), отец семейства, дипломированный врач, в 1904 году переехал их Литвы в Москву. Он умер в 1942 году, не выдержав ареста дочери; условий эвакуации и переживаний за семью, с которой не было связи.

• Три его брата: Борух (1877), Марк (1880), Лазар (Мориц) (1885) приняли решение переехать в Германию вместе с детьми…

В феврале 1933 года Асаф и Суламифь прибыли в Германию и были свидетелями поджога Рейхстага, затем гастрольное турне проходило по Франции. 18 марта 1933 года в театре на Курфюрстендамм объявили выступление Асафа и Суламифи Мессерер:

«Приехали и угодили в роддом фашизма. По асфальту чеканили шаг колонны штурмовиков. От истерики гитлеровских речей в эфире некуда было деваться. Где-то, возможно, кроили желтые звезды, которые вскоре начнут нашивать на еврейские спины. Где-то уже набрасывали чертежи крематориев для „окончательного решения“… Писалась самая мрачная страница в истории… При нас подожгли Рейхстаг . Во Франкфурте нас встречали родственники, большинство из которых впоследствии погибнет в концентрационных лагерях»

Весь описываемый период времени семьи Боруха (1877—1944), Марка (1880—1944) и Лазара (1885—1944) Мессерера жили в Германии.

Многие страны^{[какие?]}, опасаясь наплыва беженцев, не давали им разрешений на въезд. Даже известия о массовых убийствах евреев нацистами не стали основанием для пересмотра антииммиграционной политики.

На фотографии, сделанной во Франкфурте в 1933 году , на которой изображены Борух и Лазар, можно увидеть Дориду (дочь Лазара) и Розу (жену Боруха), которых потом замучили в концентрационном лагере в 1944 году.

Три брата Михаила и их жены погибли в 1944 году: Борух Мессерер (1877—1944) и Роза Абрамсон (1880—1944). Марк Мессерер (1880—1944). Лия (дочь Марка, 1910—1944). Лазар Мессерер (1885—1944, семья уничтожена полностью). Пола (жена Марка, 1890—1944), их дети: Азари (1910—1944) и Дорида (1919—1944).

Остались живы дети Боруха и Розы: Дэвид (1910-), Дора (1912-), Ноэми (1913-), Алекс (1919—1XXX); им удалось спастись. Они поселились в Израиле, где живут их дети и внуки. Жена Марка, Дина (1890—1XXX) и его сын Бениамин (1908—1981).

Берк Месерер (1838—1925) и Лия (1850—1XXX)

• Михаил Мессерер (1867—1942)
• Борух (1877—1944) и Роза Абрамсон (1880—1944)
  • Дэвид Мессерер (1910—1XXX) — дочери: Ева (1957) и Мириам (1937)…
  • Дора Мессерер (1912—1XXX)
  • Ноэми Мессерер (1913—1XXX)
  • Алекс Мессерер (1919—1XXX) — Руфь Мордовиц (1952), Една Критзер (1956), Рон Мессерер (1961)
• Марк (1880—1944) и Дина (1890—1XXX)
  • Бениамин (1908—1981)
  • Лия (1910—1944)
• Лазар (Мориц) (1885—1944) и Пола (1890—1944)
  • Азари (Хейни) (1910—1944)
  • Дорида (1919—1944)

Отрывок, характеризующий Плисецкие — Мессерер

– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…