Плоды просвещения

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Плоды просвещения
Жанр:

комедия

Автор:

Лев Толстой

Язык оригинала:

русский

Дата написания:

1890

Дата первой публикации:

1891

«Плоды́ просвеще́ния» — комедия в четырёх действиях, написанная Львом Толстым в 1890 году для домашнего спектакля. Впервые опубликована в 1891 году в книге «Память С. А. Юрьева. Сборник, изданный друзьями покойного»[1].

В 1891 году Московское общество искусства и литературы выпустило спектакль «Плоды просвещения» (режиссёр и исполнитель роли Звездинцева — Константин Станиславский). Первую постановку пьесы на профессиональной сцене осуществил Александринский театр[1].





История создания

Первый вариант пьесы (под названием «Ниточка оборвалась») был сделан Толстым ещё в 1886 году; затем работу пришлось приостановить[1]. По свидетельству Алексея Митрофановича Новикова, учителя младших детей писателя, в один из осенних дней 1889 года дочь Толстого Мария сообщила, что видела в бумагах отца черновик комедии, которую ещё никто не читал. После того как дети отыскали рукопись, Новиков прочёл вслух первое действие; во время перерыва обитатели дома в Ясной Поляне решили ставить по пьесе спектакль[2].

Вскоре выяснилось, что Толстой, находясь в будуаре, тоже слушал чтение. К распределению ролей он поначалу отнёсся без восторга[2] и даже просил Марию оставить затею со спектаклем. Позже, поняв, что дети воспринимают репетиции очень серьёзно, писатель приступил к переработке пьесы. Инициаторы домашней постановки телеграммами вызвали из других городов молодых исполнителей из числа своих знакомых; те с энтузиазмом включились в работу. Толстой внимательно следил за ходом репетиций и почти ежедневно вносил в рукопись коррективы[3]:

Пьеса создавалась прямо по исполнителям и переделывалась и переписывалась по крайней мере раз двадцать — тридцать, но окончательная отделка её была произведена уже после спектакля, в январе 1890 года (спектакль был 30 декабря 1889 года).

Действующие лица

  • Леонид Фёдорович Звездинцев — владелец 24 000 десятин земли в разных губерниях; джентльмен, верящий в спиритизм
  • Анна Павловна Звездинцева — его жена
  • Бетси — их дочь
  • Василий Леонидыч — их сын, член общества велосипедистов, общества конских ристалищ, общества поощрения борзых собак
  • Алексей Владимирович Кругосветлов — профессор
  • Доктор — 40-летний здоровый, красивый человек
  • Марья Константиновна — воспитанница консерватории
  • Петрищев — кандидат филологических наук, член тех же обществ, что и Василий Леонидыч
  • Сахатов — бывший товарищ министра
  • Фёдор Иваныч — камердинер
  • Григорий — лакей
  • Семён — буфетный мужик
  • Таня — горничная
  • Мужики из Курской губернии
  • Артельщик из магазина
  • Участники спиритического сеанса

Сюжет

Действие первое

Утром в дом Звездинцевых прибывают мужики из Курской губернии. Их появление тревожит камердинера Фёдора Иваныча, он пытается отправить незваных гостей во двор, но за ходоков заступается горничная Таня: крестьяне — её земляки, к тому же один из них является отцом буфетчика Семёна, с которым девушка намерена связать судьбу.

Хозяин Леонид Фёдорыч на мужиков реагирует равнодушно: его больше волнует вопрос, где найти медиума для очередного спиритического сеанса. В беседу с ходоками Звездинцев-старший вступает лишь после обсуждения с господином Сахатовым вопросов, связанных с актуальными медиумическими явлениями. Выясняется, что ещё прошлым летом Леонид Фёдорыч планировал продать крестьянам землю за тридцать две тысячи рублей. Теперь мужики, собрав всем миром четыре тысячи, просят о рассрочке. Их условия не устраивают Звездинцева: ему нужна вся сумма. Ходоки в отчаянии; один из них пытается объяснить, что земли у них так мало, что и «курёнка выпустить некуда».

Когда Таня узнаёт, что барин отказывается подписывать договор о продаже земли, в её голове созревает хитрый план. Она отправляется к Леониду Фёдорычу, чтобы «посоветоваться». Рассказав хозяину о предстоящей свадьбе с Семёном, девушка упоминает о недюжинных способностях своего жениха, к которому даже ложки за столом притягиваются. Звездинцев с удовольствием подхватывает разговор на близкую для себя тему; Сёмену он определяет роль медиума на ближайшем спиритическом сеансе.

Действие второе

Пока мужики пьют чай в людской кухне, кухарка сообщает, что Семён вызван к барину. Вернувшись от Звездинцева, буфетчик рассказывает, как при потушенном свете в нём «пытали какую-то силу». Молодой человек мало понимал, что от него требуется, но, наученный Татьяной, действовал по её указаниям.

Появившаяся горничная объясняет ходокам, что не может пока раскрыть всех секретов; если всё сложится, как она задумала, документ о продаже земли будет подписан Звездинцевым.

Действие третье

Вечером в гостиной Леонида Фёдорыча собираются участники спиритического сеанса. Пока Звездинцев обсуждает с ними вопросы возможной материализации, Таня готовит нитки для предстоящего действа. За этим занятием её застаёт Бетси. Застигнутая врасплох горничная вынуждена во всём признаться, однако, вопреки ожиданиям, она находит в дочери хозяев единомышленницу.

Во время сеанса, проходящего в полной темноте, спрятавшаяся Татьяна вынуждена выполнять много действий: стучать в стену, задевать участников нитками, бросать подушки, звонить в колокольчик. Задавленный требованиями «медиума», Леонид Фёдорович соглашается уступить крестьянам землю на их условиях.

Когда гостиная пустеет, Татьяна тихонько выбирается из-под дивана и натыкается на лакея Григория, давно и безуспешно ухаживающего за девушкой. Он ставит условие: или Таня отвечает на его чувства, или хозяева узнают про её «плутни».

Действие четвёртое

Григорий сообщает барыне, что раскрыл «плутовство» Татьяны и Семёна. Анна Павловна немедленно докладывает об этом профессору Кругосветлову, присутствовавшему на сеансе. Выслушав Звездинцеву, профессор заявляет, что действия Татьяны были проявлением медиумической энергии.

Мужики, решив, наконец, земельный вопрос, уезжают домой. Прощаясь, они приглашают в деревню Татьяну, обещая сыграть им с Семёном свадьбу. Таня и её жених собираются в путь.

Художественные особенности

Всё <…> так велико и так глубоко, так правдиво и так беспредельно талантливо, что подобные вещи, характеры и поражающие ценности я нахожу только у одного человека на свете — у Шекспира. Эту колоссальную вещь у нас ещё не довольно ценят.
— Владимир Стасов — о пьесе «Плоды просвещения»[4]</div>

Анализируя пьесу, литературовед В. В. Основин отмечает, что внимание автора сосредоточено прежде всего на «сопоставлении людей разного общественного положения». Завязка строится вокруг земельного вопроса, который оказывается и узлом, и стержнем всего действа[5].

Для мужиков, прибывших из деревни, многое в господском доме кажется диковинным; более всего их поражают поздние подъёмы местных обитателей. Домочадцы, в свою очередь, удивляются и раннему визиту, и наружности ходоков; именно эти взаимные открытия создают «комический эффект». Поневоле задержавшись в городе, крестьяне выслушивают в людской много занятных историй о нравах, царящих в семье Звездинцевых: так, в кучерской поселились три собаки, принадлежащие Василию Леонидычу; кухня трудится круглосуточно, потому что завтраки, обеды и ужины идут в доме практически без перерывов; основные занятия господ — карты, спиритизм и участие в благотворительных обществах[5].

Каждый из рассказов имеет свой драматический элемент, это своего рода микродрамы, микротрагедии. И именно в силу этого каждый рассказ выполняет функцию не известительно-повествовательную, а драматически-действенную.

Образ Татьяны восходит к «французским гризеткам» (определение Толстого); её «плутни» напоминают проделки служанок из европейских пьес[5]. Историк искусств Владимир Стасов увидел в героине «мольеровскую горничную, надувающую господ»[4].

С особой тщательностью автор работал над речью персонажей. Толстой не дал мужикам имён и не упомянул об их внешности, однако для каждого из ходоков создал персональный лексический набор. Так, один из них постоянно употреблял слова «двистительно» и «значит», которые не входили в словарь крестьян того времени[5]:

Употребляя их в разговоре с господами, первый мужик, как ему кажется, пытается приблизить то, о чём он говорит, к господскому пониманию, к господскому образу выражать свои мысли.

Сценическая судьба

В спектакле, поставленном Константином Станиславским в Обществе искусства и литературы (1891), были заняты Вера Комиссаржевская (Бетси), Мария Лилина (Таня), Александр Артём (повар)[1]. Станиславский, вспоминая о «Плодах просвещения», рассказывал, что ему хотелось представить зрителю «три этажа пьесы: бар, мужиков и прислугу, и притом всех их — не театральных, но реальных»[6]. Премьера состоялась без афиш, в режиме закрытого просмотра; впоследствии спектакль, собиравший многочисленных друзей труппы, не раз повторялся[7]. В рецензии, напечатанной в газете «Новости дня», отмечались слаженность и интеллигентность исполнителей; по мнению автора публикации Вас. Ив. Немировича-Данченко, писавшего под псевдонимом «Гобой», «никто и никогда не видел такого образцового исполнения у любителей»[8].

В сентябре 1891 года премьерный показ «Плодов просвещения» прошёл на сцене Александринского театра. Заслуженному артисту императорских театров Владимиру Давыдову в этой постановке было предложено сыграть Звездинцева, однако актёр выбрал для себя роль третьего мужика — того самого, что постоянно повторял фразу про курёнка, которого из-за отсутствия земли «некуда выпустить». В постановке также участвовали Павел Свободин (Звездинцев), В. А. Мичурина (Бетси), В. П. Далматов (Василий Леонидыч). Исполнителя роли второго мужика загримировали «под Толстого»; для артиста, сыгравшего первого мужика, сценический образ создавали по рисунку Ильи Репина[1], который присутствовал на премьере. Свои впечатления он изложил в письме Татьяне Толстой[9]:

После второго акта стали кричать: автора! И так громко, что должен был выйти господин во фраке и сообщить, что автора в театре нет. Какая правдивость взгляда на жизнь, какая широта взмаха гениального художника видна во всей пьесе!

Через три месяца, в декабре 1891 года, «Плоды просвещения» представила зрителям труппа Малого театра. Роль Звездинцева исполнил Константин Рыбаков, его жену сыграла Гликерия Федотова; критики отдельно выделяли «блестящее исполнение» роли профессора Кругосветлова, которая досталась Александру Ленскому, а также персонажа, созданного Михаилом Садовским[7]. Толстой, побывавший на спектакле 7 января 1892 года, отметил и одобрил игру Рыбакова, Ленского и Ольги Садовской, исполнившей роль кухарки. В то же время писатель остался недоволен работой актёров, изображавших мужиков: по его мнению, они выглядели неестественно, а возбуждаемый ими смех зрителей никак не увязывался с характерами персонажей[10].

С мнением Толстого согласился Анатолий Кони, который сначала познакомился с «Плодами просвещения» во время публичного чтения пьесы в доме Александра Стаховича, а затем посмотрел поставленные по ней спектакли на сценах Александринского и Малого театров. По словам Кони, ему «как старому москвичу» было нелегко признать, что «исполнение в Петербурге оказалось значительно тоньше и богаче подробностями, чем на знаменитой московской сцене»[11].

В 1951 г. МХАТ СССР создал спектакль «Плоды просвещения», вошедший в число классических советских постановок. Режиссёр Михаил Кедров задействовал в ней Виктора Станицына (Звездинцев), Лидию Кореневу (Анна Павловна), Павла Массальского (Василий Леонидыч), Татьяну Забродину (Таня) и других артистов[12].

Напишите отзыв о статье "Плоды просвещения"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 Рыбакова Ю. Р. Комментарии // Лев Толстой. Драматические произведения. — М.: Правда, 1983. — С. 364. — 368 с.
  2. 1 2 Новиков А. М. Зима 1889—1890 годов в Ясной Поляне // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В двух томах. — М.: Художественная литература, 1978. — С. 448. — 621 с. — (Серия литературных мемуаров).
  3. Новиков А. М. Зима 1889—1890 годов в Ясной Поляне // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В двух томах. — М.: Художественная литература, 1978. — С. 449. — 621 с. — (Серия литературных мемуаров).
  4. 1 2 Ломунов К. Н. [books.google.ru/books?id=yDxGAAAAMAAJ&q=%D0%B6%D0%B0%D0%BB%D1%83%D1%8E%D1%81%D1%8C+%D0%BD%D0%B0+%D0%BC%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D1%83%D1%8E+%D0%B3%D0%BE%D1%80%D0%BD%D0%B8%D1%87%D0%BD%D1%83%D1%8E,+%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D1%83%D0%B2%D0%B0%D1%8E%D1%89%D1%83%D1%8E+%D0%B3%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%B4&dq=%D0%B6%D0%B0%D0%BB%D1%83%D1%8E%D1%81%D1%8C+%D0%BD%D0%B0+%D0%BC%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D1%83%D1%8E+%D0%B3%D0%BE%D1%80%D0%BD%D0%B8%D1%87%D0%BD%D1%83%D1%8E,+%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D1%83%D0%B2%D0%B0%D1%8E%D1%89%D1%83%D1%8E+%D0%B3%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%B4&hl=ru&sa=X&ei=tjegVO7iD6HVygPp44KoCg&ved=0CCEQ6AEwAQ Драматургия Л. Н. Толстого]. — М.: Искусство, 1956. — 465 с.
  5. 1 2 3 4 Основин В. В. Лицом к лицу // [www.gramma.ru/BIB/?id=3.95 Вершины. Книга о выдающихся произведениях русской литературы] / Сост., общ. ред. и предисл. С. Машинского. — М.: Детская литература, 1978.
  6. Эфрос Н. К. С. Станиславский (Опыт характеристики). — Пг.: Светозар, 1918. — С. 51.
  7. 1 2 Варнеке Б. История русского театра XVII—XIX веков. — Л.: Искусство, 1939. — С. 340. — 365 с.
  8. Толстой Л. Н. [Письмо] Станиславскому К. С., 6 октября 1898 г. // [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l691/ln1-548-.htm Лев Толстой] / Публ. и вступ. ст. Н. А. Леонтьева. — М.: Изд-во АН СССР, 1961. — Т. 1. — С. 548. — (Литературное наследство; Т. 69).
  9. Репин И. Е. и Толстой Л. Н. Переписка / М. К. Добрынин, К. Н. Ломунов. — М.—Л.: Искусство, 1949. — Т. 1. — С. 39.
  10. Пчельников М. П. Из дневника // О Толстом. Международный толстовский альманах / Сергеенко П.. — М.: Книга, 1909. — С. 274. — 431 с.
  11. Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. — М.: Правда, 1989. — С. 414—415. — 656 с. — (Литературные воспоминания).
  12. Полякова Е. Театр Льва Толстого. — М.: Искусство, 1978. — С. 207—218.

Отрывок, характеризующий Плоды просвещения

Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Плоды_просвещения&oldid=80927074»