Площадь Согласия

Площадь Согласия (фр. Place de la Concorde) — центральная площадь Парижа, выдающийся памятник градостроительства эпохи классицизма. Является второй по величине во Франции (после площади des Quinconces в Бордо). Носила имя короля Людовика XV, после свержения монархии называлась Площадью Революции; своё нынешнее наименование получила в знак примирения сословий по окончании революционного террора в 1795 году.

История

Площадь имени Людовика XV была разбита между Елисейскими полями (с запада) и садом дворца Тюильри (с востока) по заказу самого короля его первым архитектором Габриэлем в 1755 году. Первоначально представляла собой окружённый рвом восьмиугольник, по углам которого стояли восемь аллегорических статуй, символизирующих главные города Франции. Посредине площади установили конную статую Людовика XV работы Бушардона и Пигаля.

С северной стороны были возведены элегантные здания Морского министерства и отель де Крийон. В 1787-90 годах через Сену был перекинут мост Согласия, который на противоположном берегу упирается в здание Национального собрания (бывший Бурбонский дворец).

Французская революция

Во время Великой Французской революции была названа Площадью Революции, статую короля сменила гигантская гильотина. Здесь в окружении ликующих толп народа были обезглавлены король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта, позднее — Дантон и Робеспьер. По окончании революционного террора в 1795 году площадь получила своё современное название.

Обелиск

В 1831 году египетский правитель Мехмет Али предложил французскому правительству в дар луксорский обелиск фараона Рамзеса II. Он был доставлен в Париж 21 декабря 1833 года и по решению короля Луи-Филиппа был установлен в центре площади Согласия 25 октября 1836 года . На постамент нанесены диаграммы, иллюстрирующие процесс доставки сооружения длиной в 23 метра и весом в 250 тонн из Египта во Францию. Подобные обелиски («иглы Клеопатры») были также установлены в Лондоне и Нью-Йорке. Позолоченное навершие обелиска появилось только в 1998 году.

Известные жители

На углу площади Согласия и улицы Сен-Флорантен в собственном особняке жил Талейран.

В искусстве

Картина Эдгара Дега «Площадь Согласия» после падения Берлина была вывезена в СССР и ныне экспонируется в Эрмитаже.

Отрывок, характеризующий Площадь Согласия

Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.