Плутарх Афинский

Плутарх Афинский

Плута́рх Афи́нский (др.-греч. Πλούταρχος ὁ Ἀθηναῖος, ум. 431—432), античный философ-неоплатоник.

Из биографических сведений известно, что отца Плутарха звали Несторий; дед Плутарха, которого звали так же, был жрецом в Афинах, занимался астрологией и психотерапией; известно имя дочери Плутарха — Асклепигения.

Плутарх — основатель и глава Афинской школы неоплатонизма (названной по традиции «афинской Академией»), которую он после большого перерыва фактически возобновил в своем частном доме. Одним из самых известных учеников Плутарха был Гиерокл Александрийский. Сочинения Плутарха Афинского не сохранились

Концепция

Недостаток сведений не позволяет уверенно реконструировать концепцию Плутарха Афинского. Для построения своей философии Плутарх детально использовал «Парменида», вершину платоновского богословия, указав тем самым на характерный для своего времени синтез прогрессирующего магического теургизма, самой настоящей практической магии, с тонкой категориальной диалектикой. Чтение Плутархом в Академии платоновских и аристотелевских текстов было той базой, на которой быстро выросли две традиции школьного платонизма V века: афинская и александрийская. Марин в жизнеописании Прокла (гл. 12) сообщает, что с Плутархом Прокл прочел «О душе» Аристотеля и «Федона» (или «О душе») Платона.

В сохранившихся изложениях концепции Плутарха почти невозможно реконструировать какие-либо его тексты в буквальном смысле. Тем не менее, он известен как комментатор Платона (комментарии к диалогам «Федон», «Парменид», «Горгий») и Аристотеля («О душе»; известность и значительность этого комментария конкурировала с таким же комментарием Александра Афродисийского). Как большинство поздних комментаторов, стремился примирить и согласовать мнения Платона и Аристотеля там, где они, как кажется, высказываются о предмете по-разному. Оказал влияние на позднейших комментаторов-неоплатоников (напр. Иоанн Филопон). В собственных трактатах уделял внимание разработке учения о Едином и о Душе (особенно о её главнейших способностях — способности составлять мнение (δόξα) и представление (φαντᾰσία)).

Разработка триипостасной теории

Главное положение философии Плутарха сводится к общему неоплатоническому учению о трех основных ипостасях — Едином, Уме, Душе. Пять уровней триипостасной теории Плутарх приводит в соответствие с первыми пятью гипотезами-ипостасями платоновского «Парменида». Первая ипостась у Плутарха именуется не «единым» и не «благом», но просто «богом». Вторая ипостась, как и характерно для неоплатонизма в целом, у Плутарха Ум, третья — Душа; но, развивая общую триипостасную теорию, Плутарх устанавливает четвертую ипостась в виде материального эйдоса (ἔνῡλον εἶδος), а пятую — в виде «материи».

Что касается остальных гипотез, которых Плутарх насчитывает не восемь, как в «Пармениде» Платона, но девять (эту девятую гипотезу предполагали уже Порфирий и Ямвлих), то под шестой гипотезой Плутарх понимал чистую чувственность (то есть понимал эту гипотезу как нелепость); под седьмой — также нелепость, познавания и познаваемого; под восьмой — учение о подобии знания, сновидческим и теневым образом; под девятой — само это «сновидческое воображение». Однако для развития общей концепции неоплатонизма бо́льшую важность представляет именно общая методология использования гипотез платоновского «Парменида».

Учение о фантазии

Плутарху Афинскому принадлежит важное и почти уникальное для античности учение о фантазии: чувственные предметы приводят в движение нашу чувственность, а чувственность приводит в движение наше чувственное представление (φαντᾰσία). Это образное представление, по Плутарху, отражает не только сами чувственные предметы, но и их формы, их эйдос, и эти формы в нём закрепляются. Фантазия возникает именно когда эти чувственные формы закреплены в сознании и специально в нём выражены; другими словами, образно-чувственные представления фантазии и не суть целиком образны и не суть не целиком чувственны.

Поэтому Плутарх утверждал, что фантазия имеет для себя два источника, или два предела. Один предел направлен «ввысь» и относится к разуму (διανοητική). Другой же является «вершиной (κορῠφή) чувственного ощущения». Но эта двойная природа фантазии, тем не менее, является чем-то единым и неделимым (по соответствию с двойной «высше-низшей» природой души у Плотина).

Т.о. фантазия Плутарха обладает объединяющей и организующей функцией в сравнении с текучей чувственностью. Термин φαντᾰσία настолько часто употребляется в греческом языке для обозначения пассивно-отобразительной чувственности, что русское слово «фантазия», которым он обычно переводится, ему по существу не соответствует; в современном смысле оно необходимо содержит в себе нечто активное и обязательно построительное, но ни в каком смысле не пассивно-отобразительное. И именно у Плутарха φαντᾰσία, несомненно, обладает «современным» активно-построительным смыслом.

При этом такое активно-построительное функционирование приписывается только мировому разуму, о котором прямо говорится, что без этой фантазии он был бы бездеятельным, то есть ничего не осмысливал бы в окружающем его инобытии и т.о. вовсе не был бы разумом. Человек сам собой не является таким божественным разумом, но только причастен этому божественному разуму; и поэтому его разумная деятельность, или его фантазия в человеке налична только в меру этой причастности.

Творчески-построительная деятельность фантазии принадлежит только объективному миру, в котором основную роль играет божественный разум. Этот божественный разум, создавая материальную действительность, мыслит её и тем самым творит её, что и есть его «фантазия». Человек же только подражает этой божественной фантазии, и потому то подражает хорошо, то подражает плохо, а то и не подражает никак.

Источники

• Suda, Domninos, Hegias, Nikolaos, Odainathos, Proklos o Lukios.
• Marinus, Vita Procli, 12.
• Photius, Bibliotheca, 242.

Литература

• Лосев А. Ф. История античной эстетики. Том VII. — М.: Искусство, 1988.

Отрывок, характеризующий Плутарх Афинский

– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!